Дожди с далёкого берега

Энергетический кризис ударяет по Великобритании в октябре. Дожди заряжают как умалишённые, северные ветра вальсируют на верхушках лондонских небоскрёбов — самое время меланхолично надломиться. Артур предвидел это заранее — раньше всех политологов и экономических экспертов. Но в уныние не впадал, с конца лета наоборот был на удивление весёлый и шебутной — ловил эйфорию, пока был шанс, не иначе. Ещё в сентябре они с Альфредом распивали кубинский ром на яхте у берегов Сиднея, праздновали свою гениальную идею создания альянса с Австралией и хохотали в трубку разъярённому Франциску, у которого сорвались договора по подлодкам, который остался за бортом во всех смыслах, который вы два ублюдка конченных, чтобы я вас в Париже больше не видел с вашими довольными рожами, пропадите вы пропадом. И вот в октябре взлетают цены на газ — у Артура очередные разборки с Евросоюзом и полнейший раздрай в стране, пока сам он выписывает цирковые сальто по краю пропасти. Конечно, Артуру не единственному нынче тяжело жить — пандемия, потопы, экономика в гриппозной лихорадке — но Артуру же по жизни нужно выделиться и привлечь всё внимание мира к себе. Возможно, это что-то вроде извращённой групповой психотерапии — наблюдать, когда всем плохо, что у кого-то дела ещё хуже. Артур всё собрание то ли силится не перевернуть стол, то ли пытается распасться на атомы силой мысли — взгляд исподлобья и под глазами чёрные круги, озлобленный и вымотанный, одет снова как капуста, нахлобучил тёплый пиджак поверх водолазки с шерстяной жилеткой. Скандалы зрелищные не закатывает, огрызается устало и будто брезгливо, жалит точечно и случайно брошенными фразами, скрещивает руки на груди и всё пытается натянуть на костяшки рукава. Вместо Артура собачится Альфред. Ввязывается в словесную перепалку с Иваном — предъявляет за манипуляции газовым рынком и политическое давление на Европу. Брагинский кажется обманчиво спокойным, хотя при взгляде на Альфреда не разжимает кулаки, отбивает все обвинения и утверждает, что на него просто пытаются спихнуть ответственность за пиздец, который Великобритания сама себе и создала. — Вы обвиняете меня то в сокрытии газа, то в уменьшении объёма поставок, то в каких-то немыслимых рыночных махинациях ради получения максимальной прибыли, — Иван разводит руками, оглядывая насмешливо угрюмую парочку. — Вы вдвоём хоть определитесь уже, за что именно хотите прострелить мне голову. Про прострел он точно подметил — у Альфреда прям рука чешется потянуться к плечевой кобуре. Артур лишь секундно ёжится, хмыкает язвительно и отворачивается — обычно его только утяни в грызню с Россией, но сегодня у него явно не то настроение. Франциск британскую ситуацию почти не комментирует. У него до сих пор отходняк после чёртового AUKUSа и остаточные обиды — не злорадствует открыто, но в голове наверняка вертит мысль про жестокую карму и вернувшийся бумеранг. Собрание ни к чему не приводит — больше мусолят очевидное и прогнозируют дальнейшее усугубление положения, обвиняют попеременно Англию в экономических просчётах и Россию в попытках распалить кризис, перескакивают со стула на стул и едва ли выражают хотя бы малейшее сочувствие. Из зала заседаний Артур выходит первый и быстрым шагом удаляется по коридору прочь — открыто задолбавшийся и издёргавшийся, намеренный бить то ли стёкла, то ли лица. Альфред идёт за ним проследить и не позволить ему развязать драку — ну или поддержать и влететь в кулачные бои следом за ним. Артур обнаруживается в курилке — стоит спиной к входу, всё ещё под замком из скрещенных рук и потирающий зябко плечо. — Довели тебя до нервной трясучки все эти разборки, да? — Альфред заходит внутрь, прикрыв за собой стеклянную дверь. Артур оборачивается через плечо — раздражительность и болезненность в надломанных движениях и жестах. — Это не из-за нервов, — бурчит он, доставая из кармана пиджака пачку. — Хуйня случается, обычно одна за другой, и последующая хуйня ещё хуже предыдущей. Вырабатывается некоторая стрессоустойчивость, как ни крути. Он пытается прикурить от зажигалки, но как-то безуспешно — одна рука никак не может высечь щелчком упрямый огонёк, а в другой сигаретный кончик ходуном ходит, едва удерживаемый дрожащими пальцами. Альфред молчаливо помогает — аккуратно выдёргивает из руки Артура зажигалку, с первого раза извлекает пламя и подносит к сигарете, и Артур наконец-то нетерпеливо затягивается. Альфред хмурится. Шальную раззадоренность после оживлённого собрания как ветром сдувает. — Всё настолько плохо? Ну то есть, ты до сих пор реагируешь физически на внешнюю обстановку? Мне казалось, что у нас последние десятилетия пропала эта хрень. — Это просто тебя ничего не берёт, — Артур кутает в дым тяжёлый вздох. — Оно и к лучшему — не хватало ещё, чтобы и тебя как-то колошматило. Так-то он прав, и физические недуги Альфреда не беспокоят — не считая отголосков прошлого, которое изредка любит о себе напоминать. Иногда в грозу ноет древний прострел в плечо, иногда — шрам от ожога, оставленного пожаром в Вашингтоне. По горькой иронии болит обычно во время перелётов в Лондон. — Легче стало с этим делом, определённо, — продолжает мысль Артур — на мгновение отстранившийся, взглядом будто где-то не здесь, не в этих стенах и не на этом отрезке бесконечной временной ленты. — Я имею в виду, века войн и государственных переворотов нас так или иначе закалили. Вроде и где-то что-то происходит на нашей территории, но мы с этого не падаем драматично в обморок посреди коридора, разбрасывая по полу бумаги из папки. Но, с другой стороны, мы живём в относительно мирное время, и уже сложно понять, что нынче нас убивает. Вроде, знаешь, наши столицы не бомбят — следовательно, мы не корчимся и не заливаем кровью ванну, как в былые времена. У Альфреда сразу же в голове проносится непрошено — лондонский блиц, расколотое и летящее на город небо в огне, сотрясающиеся от взрывов стены и с каждым новым Артур всё слабее держится за реальность, пока Альфред укачивает его изорванное ранами тело и срывает голос в попытках докричаться и вернуть в сознание. Артур прав — время несомненно закаляет. Хотя, конечно, не ему рассуждать о нормальности — его вон по сей день каждый июль кровью полощет, так что чёрт его знает, как оно в итоге устроено. Его до сих пор заметно потряхивает. Что-то незримое расшатывает изнутри и пережимает на вдохах, оплетая подреберье и пуская рябь по кончикам пальцев. — Тебя как будто озноб бьёт, — заключает Альфред обеспокоенно. — Так и есть, — Артур дёргает плечом, будто поддетый невидимыми нитями, шипит сквозь зубы и нервно отворачивается. — Блядство, меня как будто окунули в прорубь и вытянули за шкирку обратно. Альфред круглит удивлённо глаза. Для него не секрет, что Артур сам по себе мерзлявый, спит в одеяльных коконах и даже на пляже вечно чем-то укрывается. Он не просто так завернулся во все эти бесчисленные слои тряпок — и всё равно ему холодно? Это же насколько он не в порядке? — И как часто тебя так колбасит? — Постоянно, — Артур нездорово усмехается — смесь безысходности и веселья на грани. — Холод ебучий беспрерывно, как будто я у Брагинского дома в январе тащусь в одном халате через метель. Ещё и руки трясутся, я сегодня два раза просыпал грёбаный сахар. — И что, совсем никак не согреться? — Альфред хватает Артура за руки, чтобы убедиться — ледяные, прошиваемые мелкой дрожью. На Артура смотреть больно — очеловеченная ледышка, противящаяся собственной природе и злящаяся на свою постыдную уязвимость. Альфред с сочувственным вздохом стягивает с себя куртку, звякает застёжками, выскальзывая из рукавов, и накрывает ею Артура — тот елозит недоумевающе носом по коричневому меху, кутается неохотно и весь будто сжимается, становясь чуть ли не на голову ниже и опуская глаза. — Ты обалдел, ты реально на собрание с пистолетом припёрся? — Артур с цоканьем разворачивает Альфреда боком к стене, чтобы не светил кобурой мимо проходящим. — Нет, мне льстит, конечно, что ты этой хуйни от меня понабрался, но всё-таки — с чего вдруг? Мимо курилки проходит Иван — беззаботный взгляд за стекло, лёгкое любопытство при виде обнаруженных за ним Альфреда с Артуром, стоящих друг напротив друга, и добродушная улыбка. Такая же, с какой он желал Артуру с приходом первой минусовой замёрзнуть насмерть. Альфред провожает его прищуренным-прицельным, не дрогнув ни единым мускулом. Находит запястье Артура под рукавом, спускается ниже и оглаживает озябшие пальцы, унимая дрожь и согревая. — Просто я не верю в мирное время, Артур. Артур замерзает. Не окончательно, но процесс какой-то беспросветный, перемены не намечаются, и Артур просто продолжает жить дальше, невольно свыкаясь с собственной поломкой. Альфред лишь надеется, что недуг Артура не пойдёт по нарастающей и тот не закуёт самого себя в ледяной кокон. Господи, он ведь действительно мог бы — неисправимый затейник и хохмач. Естественно, Альфреда это тревожит. Естественно, он пытается помочь — суетливым присутствием и попытками заботиться, таскает чашки чая и укрывает пледом, придвигается ближе, когда Артур прижимается к нему плечом, инстинктивно отыскивая источник тепла. Альфред не представляет, каково это — взрастить Арктику в собственном межреберье, каждый вдох отдавать внутренним вьюгам и скрывать подкожно покалывающую изморозь. Сам он сейчас — заключённое в человеческую оболочку палящее калифорнийское солнце, раскалённый и перешитый разогнавшимся пульсом, прикрылся небрежно покрывалом по пояс и раскинулся на спине, пока Артур лежит на боку рядом, завернувшийся в одеяло почти по макушку. — Слушай, ну я… — Альфред в растерянности возносит к потолку руки. — Перебрал все возможные способы тебя согреть. Безрезультатно, как я понимаю? Артур отзывается сдавленным полувздохом — растрёпанный до очаровательного бардака, моргает сонно и смотрит затуманенной отстранённостью. — Нет ощущения, что ты делишь кровать с трупом? Альфред таращит глаза в секундном ужасе — от нежданного вопроса сам невольно ёжится от холодка. Это просто то, что в Артуре со временем принимаешь — то, как порой он роняет слова как брошенные под ноги гранаты. То, как порой его взгляд застывает и мутнеет, как будто ему видится что-то за гранью и на изломе времён. То, как он порой невзначай начинает говорить о смерти. — Иногда есть ощущение, что я делю кровать с дедом. — Выметайся из моей постели немедленно. — Нет. — Невоспитанный нахал. Артур не обижается всерьёз. Хмурится больше от усталости, глуша в подушке тяжёлый вздох. Альфред поглядывает на него искоса и оглаживает примирительно по плечу. — Ну ты как вообще, расскажи мне. Дурацкий вопрос, но Альфред не может не спрашивать. Он и в разгар лондонской бомбардировки спрашивал неустанно как ты ответь не молчи только ни в коем случае не молчи и вылавливал осмысленность в мутнеющем взгляде, истекал чужой кровью и звал почти лихорадочно, лишь бы согнать с застывших глаз это пугающее стекло. — Порой мы бродим по свету с чувством, будто нам прострелили головы, любовь моя, — отзывается наконец Артур, высовывает из-под одеяла руку и пальцем рисует незримые символы на простыни. Альфред щурится в секундном замешательстве, перехватывает мельтешащую руку и холодные пальцы накрывает своими — не помогает, знает, но иллюзия, что он забирает себе хотя бы часть чужого озноба, всё равно не отпускает. — Ты серьёзно цитируешь мне Мэрилина Мэнсона в постели? — Скажи спасибо, что не пою. — Слушай, мы ведь можем повторить, — Альфред выразительно играет бровями. — И не останавливаться, чтобы постоянно держать тебя в согреве. — Милый. — М? — Между “замёрзнуть на смерть”, и “быть заёбанным до смерти” я всё-таки выберу первое. — Да ну? Не узнаю тебя. — Иди ты. — Так всё это грустно. — Со мной часто грустно, тебе ли удивляться. Альфред фыркает. О да, конечно, Артур с его трагичностью и манией набросить шлейф траура на обыденность, облачённый в драму вместо королевской мантии и вальсирующий с вываленными из шкафов скелетами, надрывный как истерия гудящих и несущихся под откос поездов или спокойный как обветренное надгробье — Альфреду ли не знать, вот уж действительно. Господи, они ведь бедовые все без исключения, но Артур как будто вечно ставит свои собственные рекорды. А ещё годы идут, но у него до сих проскакивает привычка отмалчиваться и оборонительно отползать в затенённые углы, кропотливо и даже как-то стыдливо прятать своих внутренних демонов, которые прут из него полчищами. Как будто у Альфреда нет своих. Как будто после всего пережитого и поделенного на двоих его ещё возможно чем-то отпугнуть. Альфред с пыхтением поворачивается на бок, перехватывает взгляд и смотрит на Артура пристально — чтобы весь фокус обратить на себя, чтобы собой загородить от вырисовывающейся фоном реальности и отвлечь от затяжного проваливания в выстуженный мрак. — Эй, — тормошит слегка, будто вот-вот утратит с ним связь. — Всё пройдёт, верно? С тобой чего только ни случалось, но вся зараза тебя в итоге отпускала. Артур молчит в раздумьях, корчит на лице что-то скептичное и странно усмехается. — Не вся, — загадочно отвечает он, подбирается к Альфреду ближе и утыкается носом в грудь, пристраивается ловко и уютно, хитро ускользнув от ожидаемых расспросов. Альфред болтается в неопределённости и намёках, но ничего не уточняет. Лишь обнимает прижавшееся тело, спасает укрытием и оберегом, удерживает крепко у незримого края и пытается вобрать в себя чужой холод. Как будто в нём одном сосредоточено всё оставшееся в мире тепло, и всем им — до последнего килоджоуля — он поделится с замерзающим Артуром. Осень в этом году будто кубарем катится с обрыва и попутно ломает себе шею, но упрямый внутренний голос уговаривает верить — всё переживётся.