Дожди с далёкого берега

Карета мчит их вдоль полосы леса — под обстрелом дождя, мгла сырая оседает по ту сторону замыленного дребезжащего окна, колёса раскалывают вдребезги лужи, волки воют им вслед или только мерещится — или же просто так воет тишина между ними. Артур старается на него не смотреть — что сложно, когда он сидит напротив, когда смотреть на него вообще-то хочется всегда. Косится незаметно, ждёт, что провинившийся заговорит первый, ругается про себя и едва не рычит — ради бога, ему своих заёбов хватает, куда ему разбираться в чужих, ещё и в такой загадочной башке. Альфред сидит с опущенными глазами, пялится на уложенные на колени руки, сгибает и разгибает пальцы. Раскаяние особо не проглядывается, но он хотя бы притих ради приличия — и правильно, пусть сидит в стыде. На подобных торжественных приёмах Альфред бывает редко — и больше не появится, довыделывался — в сопровождении Артура выбирался в люди ещё в детстве, когда он пока что — смущённые кивки и слова иногда невпопад, но спасало его умилительное очарование — и Артур всегда оглядывал его гордо, утирал мельком салфеткой уголок рта или поправлял галстук-бабочку. И с годами Альфред лишь сильнее отвергает официальность, влезает всегда нехотя в костюмы и ненавидит фраки, с трудом вписывается в манеры и этикет, и ему бы не за столом с прямой осанкой сидеть под размеренное постукивание столовых приборов, а растрёпанным скакать верхом по бескрайним прериям. Но в этот раз Альфред превзошёл сам себя — отпугивал всех траурным видом, то дёргался, то закатывал глаза, то поднялся резко из-за стола, среагировав на дурацкую подколку Гилберта, и не устроил сцену только благодаря усмиряющему одёргиванию за рукав, пару раз огрызнулся на вопросы Артура, чем привлёк любопытные взгляды со стороны, и вообще весь вечер будто сам себя затачивал и прицеливался, копил порох, чтобы рвануть. У него и сейчас нашейный платок слегка съехал, рука так и рвётся потянуться и поправить, но Артур не уверен, что не вспылит и не вцепится ему в воротник. — Может, объяснишься, что это за выходки были? — собственный голос звучит неприятно резко, царапает хрипотцой после долгого молчания. — Запланировал театральную сценку, а меня заранее не предупредил? Поздравляю, но вместо аплодисментов мы сорвали усмешки и додали Европе поводов для сплетен на ближайший месяц. Альфред фыркает — смотрит слегка насмешливо, синева глаз в полумраке выкрашивается в черноту, острое и опасное. — С каких пор тебя волнует то, что о тебе скажут другие? — Меня волнует то, что скажут о нас, — Артур высекает местоимение и смотрит пристально, напоминая, кто здесь изначально умеет взглядом прожечь насквозь. — И не забывай, что по твоему поведению судят и меня. Думаешь, мне сдались эти ублюдские шуточки Франциска, подсчитывающего каждый мой проёб? Или самодовольные ухмылки Байльшмидта, считающего, что я не способен никого воспитать, и радующегося в очередной раз в этом убедиться? — О да, ты всё о себе да о себе, — Альфред кивает обречённо самому себе и утыкается снова в окно, высматривает что-то незримое сквозь разводы капель, раскладывает по оттенкам темноту. Он сам сейчас — темнота и заточенные края. Вне освещения весь укутанный в скачущие тени, засматриваешься невольно, как на солнечное затмение. — Что ж, поговорим о тебе, раз ты так напрашиваешься, — Артур отставляет согнутую руку на подлокотник и подпирает подбородок. — Какого чёрта тебя не устраивает? — Всё, — припечатывает Альфред — голос бесцветный, ни следа привычного шебутного веселья, с него такого неуютно до озноба. — Ты прекрасно знаешь, что сейчас происходит у меня дома. — О да, наслышан, — Артур мрачно усмехается. — Никак не угомонятся твои “Сыны свободы”? — А ты удивлён? — Вы добились от моего парламента отмены Гербового сбора и по-прежнему чем-то недовольны — да, я определённо поражён. — “Чем-то недовольны”? Твой парламент объявил, что намерен и дальше вмешиваться в дела моего дома, а я должен похлопать этому? — Ты — моя колония, твои территории принадлежат мне, и дела твоего дома решаю я, — Артуру тошно повторять элементарные истины, но когда бы он упустил лишний повод напомнить о своей власти. — Таков наш союз. Альфред по виду не впечатлён — кривится недовольно, в мгновение перевоплощается во что-то незнакомое. Отводит взгляд, отводит и себя самого куда-то в зону недосягаемости, молчит натянуто и разглядывает бахрому на дурацких занавесках. — Не такого союза я хочу, — роняет он на грани шёпота, и в его тоне нечто большее, чем сквозящая детская обида — что-то тяжелее, что-то грубее. Артур стойко удерживает на лице спокойствие, медленно выравнивает вдох, чтобы не вышел шатким — господи, как же его душат такие разговоры. Это длится не первый год, и даже в их искажённом восприятии времени это всё равно выматывает. Едва отгремела Семилетняя война, Гилберт с Родерихом наконец-то перестали устраивать на людях коридорные спектакли с грызнёй, Франциск до сих пор ноет из-за условий мирного договора, и Артуру огородиться бы от всей этой европейской суеты, выдохнуть бы наконец — ему-то, ведущей мировой державе с немыслимым охватом территорий — да вот только опять всё не слава богу, и Альфред — личная мирная гавань среди штормов — упорно показывает коготки и выкидывает фокусы, покоя нет и не предвидится. И в Америку, где обычно легче дышится, теперь уже не сбежишь — там воздух нынче тяжёлый, будто перед концом света. И всё равно накатывает, и жалуется Артур по извечной иронии Франциску — господи, у него и правда нет друзей — на очередной встрече в Париже, когда они выкрадывают момент поболтать в каком-то закутке под лестницей, подальше от галдящей аристократии и искусственно улыбающихся лиц. — Мальчишка стал абсолютно неуправляемый, — бросает Артур с тяжёлым вздохом под конец своей тирады. Хочется домой, слиться с лондонским туманом и драматично раствориться где-нибудь над Темзой. — Наконец-то вы поравнялись, боже мой, — Франциск усмехается, встряхнув бокалом, и выразительно цокает на недоумевающий взгляд. — Что ты вылупился на меня? Ты тоже неуправляемый мальчишка, для тебя это новость? Вся Европа из-за тебя на ушах стоит, угомонись уже и найди себе хобби, вышивать вон начни. Он добродушно щипает Артура за нос — тот вырывается с раздражённым шипением, но не позволяет себе сорваться в очередные выяснения отношений. Место и время не те, да и усталость сказывается, и шума совсем не хочется — ни чужого, ни творить его самому. Но вот только Альфред перед ним — воплощение шума, повышенные нотки и тишина в лоскуты, громыхнёт неминуемо и оглушит. Он упрямится, он дерзит, он взрослеет, и этим восхищаться бы и любоваться бессовестно, но пока оно лишь пугает — потому что оборачивается чем-то совсем чужим и грозится вырваться, искусав не удержавшие его руки. Мальчик, который когда-то мчался навстречу и смотрел искрящимся обожанием — юноша, который откуда-то понабрался взглядов-порезов, впервые научившись лицом выражать презрение. Артур прячет подальше этот нарастающий страх, не признаётся себе, что его это поломает неизбежно — если однажды на единственном берегу, где он раньше обретал покой, будут проклинать один лишь вид его корабля, едва паруса вырисуются на горизонте. — Какой вообще смысл мне заявляться на все эти официальные приёмы? — Альфред дёргает раздражённо плечом — энергия бьёт ключом, ему будто тесно в карете, чтобы размахнуться. — Стоять рядом с тобой вместо мебели? Держать твоё пальто? — Скажи, хоть раз я на подобных выходах в свет пытался как-то тебя в тень задвинуть или заткнуть тебе рот? — Артур морщится устало, проглатывает горчащее как будто бы я могу. — Уж не знаю, что у тебя там за порывы публично самовыражаться, но очевидно у тебя будут определённые ограничения при твоём статусе нестраны. — Мой народ бунтует, — Альфред резко мрачнеет — полоснуло секундно и выжгло цвета, согнало живое с черт и превратило лицо в фарфор. — Я знаю, что ты упорно продолжаешь отворачиваться от нарастающей ситуации, но факт есть факт. — Они бунтуют, потому что бунтуешь ты, — цедит Артур холодно, придвинувшись слегка вперёд. — Думаю, мне не нужно объяснять тебе, как работают такие вещи, когда ты — воплощение целой нации. — Мой народ — это не отображение моего настроения, Англия, люди ожидаемо будут недовольны, когда нарушают их права и ограничивают их свободу. — Твой народ, Америка, — Артур специально интонирует обращение, — должен радоваться, что находится под покровительством британской короны. — А если мои люди не хотят твоего покровительства? — Альфред срывается на крикливые нотки, искажается, заходится отчаянной рябью. — И если этого не хочу и я сам? Как и не хочу на всех этих приёмах сидеть за общим столом вечным ребёнком, который не понимает, о чём говорят взрослые, не хочу, чтобы передо мной закрывались двери, когда остальные страны уходят на переговоры. Я хочу иметь право голоса, хочу принимать участие в обсуждениях, хочу решать государственные вопросы, хочу влиять на что-то! — Да ты должен быть мне благодарен за то, что все эти проклятые формальности обходят тебя стороной! Я оберегаю тебя, как ты этого не понимаешь? — Я тебя просил, чтобы ты меня от чего-то оберегал?! — Ох, ради всего святого, избавь меня от своих подростковых истерик, — Артур отмахивается ломанным жестом и отворачивается к окну — в висках стучит и гудит, пальцы сводит дрожь, которую показывать нельзя ни в коем случае. — Клянусь, я запру тебя дома и не вернусь на твои земли, пока твой затянувшийся бунтарский период не закончится. Карету подбрасывает на кочках, встряхивает и пошатывает в стороны. Артур хватается за подлокотник, впивается невольно, опасаясь потерять опору. Альфред смотрит на него пристально, пугающе неподвижный, только тени проносятся на его лице хаотичными мазками — тянет нервно сглотнуть. Кучер сбавляет скорость, везя их в объезд, дорога затягивается петлёй, мир будто замедляется под визгливый скрип колеса. Альфред, видимо, тоже в длительной паузе уюта не чувствует и вдруг рывком открывает дверь — и на ходу выпрыгивает из кареты. Артур моргает ошалело на опустевшее сидение, подскакивает и выглядывает наружу. Перед глазами с шелестом стелется пелена дождя, лес чернилами натекает на гуашевое небо, сливаясь с ним в непроглядную черноту без очертаний. Альфред — чёртов акробат без мозгов — маячит неподалёку мутнеющим силуэтом, после выкрутаса своего выглядит вроде как целым, поднимает ворот от ветра и бредёт прочь. — Альфред!!! — орёт Артур из притормозившей кареты и стучит кулаком по дверце. — Вернись немедленно!!! Зовёт по имени — которое дал ему сам, как напоминание, как клеймо собственности, моё-моё-моё. Альфред не оборачивается — Артур будто спотыкается о собственный вдох, смотрит в неверии, как на картинку-обманку, мечется из сковывающей растерянности в распаляющий гнев, в негодование от столь вопиющего непослушания, в желание рвануть следом, схватить и развернуть за плечо, отрезвить пощёчиной. — Нам ждать, когда он вернётся, сэр Кёрклэнд? — спрашивает обеспокоенно кучер, удерживая поводья и усмиряя разволновавшихся в непогоду лошадей. Артур смотрит, как Альфред удаляется от него и с каждым шагом растворяется во мраке, расписанном белёсыми штрихами дождя. Им до особняка ещё пару километров, Артуру до срыва и яростного разбрасывания мебели — считанные секунды и последние капли самообладания. — Сам дойдёт, поезжай, — бросает он не своим голосом — выжженное и в миг омертвевшее — прячется от дождя обратно в карету и со злостью захлопывает дверь. Валится на сидения, одёргивает манжеты дрожащими пальцами, не находит вдруг себе места, каждым движением сам с собой не вяжется, сам себе мешается своими бурными реакциями и сбившей с толку беспомощностью. Самого себя приходится усмирить, пока знобит беспричинно, по телу проносятся странные прострелы, кажется, что вот-вот пробудятся и разом заболят все старые шрамы. Карета катится дальше сквозь ночь — Артур весь путь в оцепенении не сводит глаз с пустоты напротив. Артура тошнит — не редкое его состояние, но сейчас причина особая. Историческая даже. Сентябрь, Париж, гостиница Hotel d’York, день длинный и затягивается удавкой, никак не добьёт. Сегодня подписывается последний договор, завершающий Американскую войну за независимость. Артур знает — завершённых войн не бывает, всё циклично и повторяется вновь, те же ошибки из эпохи в эпоху, незалеченные обиды и никогда до конца не гаснущие кострища — умнее не становится ни людской род, ни всё их сборище бессмертных и неисправимых идиотов. Артур с радостью бы здесь не торчал — лучше бы курил на длинном балконе, который заприметил ещё на подъезде к парадному входу. Но приходится делить одно помещение с американской делегацией, с Франциском, возомнившим из себя миротворца, — и с Альфредом, с которым они оба благополучно отыгрывают роли застывших статуй, пристроившиеся по разным углам и смотрящие мимо друг друга. Восемь лет войны. Артур не помнит, когда в последний раз разговаривал с ним — не помнит, когда в последний раз встречался с ним вне поля боя. О, Артур уверен, у Альфреда накопилось к нему много невысказанного, но Артур не стал бы даже слушать. Они теперь полярные совершенно, параллельные и несочетаемые катастрофически — вся Европа настрадалась из-за бури между ними, и мир вроде такой большой, а на двоих никак не делится. И прямо сейчас перед Артуром кто-то совсем другой, кто-то чужой и отдалённый, недосягаемый и запертый на замки. Его Альфред смотрел во все глаза с лучащимся обожанием, по яркости и теплу соперничал с солнцем и улыбался так, что в рёбрах ныло и цвело, а этот — холод и шипы, зреющий ураган и поджидающие за углом обрывы, ветер налетит и столкнёт с края в воющую пустоту. Ты не должен так привязываться к себе подобному, не должен привязываться ни к кому вообще, но Артур как всегда — бракованный весь и непредсказуемый. Он держится немым безразличием, прожигает неподвижным взглядом чёрточки на обоях, пока зачитываются вслух пункты договора — Великобритания признаёт Тринадцать колоний в качестве суверенных и независимых штатов и отказывается от каких-либо претензий на управление ими, их территорию и собственность — скрещивает руки на груди и выпрямляет спину, упрямое величие прёт из него даже в момент озвученного разгрома. Конечно же, Артур теперь самый плохой — в итоге поверженный и уступивший, наивные свободолюбивые дети наконец-то добились самостоятельности. Интересно будет взглянуть, как они хлебнут дерьма и попросятся обратно, а Артуру по-ублюдски хочется, чтобы хлебнули и от души. Представители примиряющихся сторон поочерёдно подписывают договор, который впоследствии станет общественным достоянием и частью истории. Американцы будут ликовать, вернувшихся с переговоров послов встретят как народных героев, а британцев будут поминать последними словами — Артур пока всего лишь рисует это всё у себя в голове, но ненавидит и проклинает заранее. Затем наступает черёд другой копии договора — особой, предназначенной всего лишь для двух фамилий, недоступной для непосвящённых людей и доказывающей последующим правителям, что все порядки и правила были соблюдены. Артур молчаливо подходит к столу. Они с Альфредом впервые пересекаются взглядами за всё время пребывания в одной комнате — как секундная осечка, Артур отворачивается первый и склоняется над документом, расписывается идеальной прописью и отступает на шаг, позволяя расписаться Альфреду, и снова делает вид, что разглядывать интерьер ему интереснее. Секунды спустя Артур смотрит на две оставленные поодаль друг от друга росписи — что-то саднит где-то внутри на самом потаённом дне, туманится и не осознаётся в полной мере. Смотрит, как опускаются на бумагу печати. Улавливает едва, как Франклин что-то тихо говорит Альфреду на ухо, и тот в ответ едва заметно улыбается. Тошно невыносимо, хочется разбить что-нибудь стеклянное, чтобы осколки брызгами и нечаянные порезы, или пострелять в стену. В комнате поднимается гул оживлённых голосов. Больше всех говорит Франклин, он вообще самый активный среди присутствующих переговорщиков, и у Артура зубы с него сводит ещё с его выходок и разборок в парламенте, но даже он не может не признать в нём искусного и профессионального дипломата. Артур мажет неосторожно взглядом, подсматривает, как Альфред переговаривается о чём-то с Адамсом. Все эти американские люди души в Альфреде не чают, а Адамс так и вовсе ведёт с ним почти по-отечески, поучает — всё-таки бывших учителей не бывает. Он как-то и Артура вылавливал — проникновенно и мудро глядеть в глаза и наставлять на путь истинный, Артур тогда не впечатлился и торопился на свежий воздух потравить себя дымом. Он уходит и сейчас — сил больше нет терпеть этот цирк, не хватало ещё и радостных объятий на его глазах, он и так долго держался, ещё чуть-чуть и из него попрут желчные фразочки, и скандала будет не избежать. Тем более он уже успел пошуметь, напрочь отказавшись позировать для группового портрета — взгляд обрывочно успел зацепить закатывающего глаза Франциска — и теперь он направляется к дверям под неодобрительный шёпоток американцев, гордо и с присущим достоинством, эффектно, по-английски. Гартли — представитель британской делегации — переглядывается мельком с Франклином, кивает растерянно и спешит следом за Артуром. Вот уж вляпался — Георг вроде как назначил его послом, но на деле приходится быть нянькой для своевольной нации. Он нагоняет Артура в коридоре, с трудом подстраиваясь под чужой быстрый шаг. — Бога ради, Артур, это всего лишь групповой портрет, — мягко пытается его образумить Дэвид. Конфликтовать с Артуром он не рвётся — бережёт нервы — старается обычно обойти острые углы и избегает повышенных интонаций. Напоминает в такие моменты Мэттью. — Это всего лишь очередная ублюдская затея французов, в которой я не намерен принимать участие, — бросает Артур через плечо, разворачивается резко и морщится — голову мерзко мутит, вот уж чего сейчас не хватало. — Что? Ты так сильно хотел быть на портрете? Вернёмся в Лондон — закажем тебе хоть десять. — Это просто формальности. — Это идиотизм. Они сворачивают к лестнице — Артур переступает на ступеньку и касается перил, будто чувствует, что без опоры его занесёт. Он до последнего игнорирует приближающиеся шаги, как непрошенные галлюцинации, но нагнавший хватает его за плечо, вынуждая обернуться. Артур секундно холодеет, на мгновение ему хочется, чтобы — ну да, конечно. — Ты ведёшь себя глупо, — гневно бросает Франциск — без привычных своих ухмылок, он действительно зол, надо же. — Вот увидишь, спустя век ты будешь жалеть о своём поведении. — Пожалеешь сейчас ты, если не отвалишь от меня, — шипит Артур и сам выдёргивает руку. Оглядывается на Дэвида — тот смотрит на обоих обеспокоенно, но вклиниться между ними не решается. Артур раздражённо вздыхает. — Тоже прискакал напомнить мне о манерах? Вернись лучше к гостям, а то твоё внезапное исчезновение сочтут за дурной тон. — Капризничаешь, как ребёнок, — Франциск устало кривится. — Какой пример ты подаёшь ему? — О, поверь, просто ужаснейший, — Артур внезапно веселеет. — Вы все скоро убедитесь, что от меня он нахватался только самого худшего. — Боже, ты даже сейчас продолжаешь им гордиться. — Au revoir, можешь не провожать, — Артур отмахивается на грани и сам себя уводит от назревающей стычки — к чертям всех этих людей, к чертям эту гостиницу, к чертям Париж. Франциску хватает ума больше не лезть — вот бы ещё и на глаза не попадался примерно никогда. На выходе по глазам ударяет стена дома в зажжённых окнах, Артур на крыльце порывается достать портсигар, но передумывает, не желая больше торчать у этого здания. Вечер прохладный, но не царапает ветром, осени только три дня, даже листву ещё не тронуло золото, Париж будет нежиться в солнце ещё два месяца точно, и только сегодня с полудня лил дождь — Артуру приятно от мысли, что именно он своим приездом подпортил погоду. Хотя глупости это всё — ни от чего ему сейчас не может быть приятно. Настолько хреново не было со времён проклятого средневековья. Он уже готов сесть в карету, как собственный шаг вдруг выбивается из-под ног. Артур заваливается вбок и цепляется судорожно за дверцу, пережидая пляски чёрных всполохов перед глазами. — Ты в порядке? — Дэвид подхватывает его под руку, не дожидается ответа и с досадой цыкает. — Ни черта ты не в порядке. Я должен тебя сопроводить. — Не утруждай себя, тем более я знаю, что ты хотел ещё здесь задержаться, — Артур спешно забирается в карету, чтобы никто вдруг не увидел из окон, как его расклеило. Глухо закашливается, зажимает рот платком, дышит шумно через нос. — Ты совсем плох в последние дни, — Дэвид кладёт руку на его плечо, поглаживает успокаивающе, смотрит в отчаянном сочувствии. — Не беспокойся, меня это не убьёт, — Артур слабо усмехается, усаживается, откинув голову и выравнивая хриплый вдох, щурится искоса на расплывающиеся очертания. — Меня ничего не убивает, к сожалению. Дэвид мнётся перед каретой, что-то кислое на лице выжимает и не решается отпустить. В нём это порой проскакивает — порыв дать совет или усмирить рукой на плече — и он такой далеко не единственный, и люди будто забывают на мгновение, кто именно перед ними, и видят в Артуре не ходячую военную хронику, а непослушного юнца. Вспыльчивого, порой безрассудного и склонного лбом пересчитать все углы — оттого понятного и родного. Артур вяло машет рукой, скорее перебирает воздух пальцами — Дэвид прощается кивком и с печальным вздохом отступает назад. Карета трогается с места — Артур мажет взглядом по окнам гостиницы, сглатывает горечь и задёргивает занавеску. Чтобы не видеть Париж в отчаянной бессоннице, чтобы воображение не дорисовывало в окнах следящий неподвижный силуэт. Карета выезжает из переулка — и Артура срывает. Как обвал в горах, катится и крушит, швыряет об сколы и хоронит под грудой камней. Надлом, который он так старался избежать или хотя бы отстрочить, чтобы случилось не под чужие взгляды, и оно дождалось, настигло и переломало хребет на вдохе, и сейчас нет никого рядом, нет даже зеркал — не от кого прятаться, нечего разбить. Артур сгибается пополам, перехватывает себя поперёк, будто буквально может развалиться, зажимает платком рот — глушит не то плач, не то вой — закашливается в очередной раз, жмурится до рези в висках. На сиплом выдохе отводит от лица руку — и смотрит на белоснежный платок, выкрашенный в алое. Нежданная сентиментальность для того, для кого с рождения в порядке вещей — быть брошенным. Смехотворная уязвимость для воина, привыкшего терять и отнимать, рассекавшего выжженые поля битв с победной ухмылкой. Трагичное поражение для неприкаянного бессмертного существа, в котором отравой проросла человечность. Великие империи боятся распасться на обломки — злой и одинокий человек боится вновь оказаться ненужным. Карета выстукивает колёсами по мощённой брусчаткой дороге и выезжает на арочный мост — жаль, что управляемая и не в реку с разгона. — Как же ты порой невыносим, блядский ты боже. — У тебя воротничок задрался, поправь. Артур с фырканьем одёргивает воротник пальто, отворачиваясь от идущего за ним Альфреда, шагает к пустой дороге, встаёт одной ногой на бордюр и достаёт сигареты. Его шатает совсем слегка — выпитое будто успело выветриться, пока он наорался. Выветрился и сам повод, почему он вообще начал орать и цапаться — сначала с Францией, потом с Испанией, умудрился даже что-то ляпнуть Польше, а под конец схлестнулся с Альфредом, который пытался поначалу не вестись, но после пары бокалов явил миру свой темперамент — непослушный мальчик, вырвавшийся из страны с сухим законом. Переругивались они красиво, зрелищно, потому что Артур всегда был острый на язык, потому что Альфред научился ему в этом не уступать, и вселенная с них двоих почему-то до сих пор не схлопнулась. Артур не знает, зачем изначально потащился на эту пьянку. Наверное, когда душа рвётся в шумные компании и шатания до утра, ввязываться в подобное мероприятие лучше со своими, чем заводить очередные спонтанные пьяные знакомства. Наверное, Франциск прав, и им действительно нужно урвать себе редкий момент затишья — доползшим до нового десятилетия и толком не оправившимся после Первой мировой. Наверное, Франциск должен был позвать всех к себе — а не прикатываться со всем этим табором в Лондон. Артур оборачивается — дверь ресторана на пару мгновений распахивается, выпустив в ночную тишь обрывки музыки и хмельной смех, и снова закрывается. Остальные пока застряли внутри — Франциск наверняка никак не отстанет от той официантки, Испании с Португалией перепутали номерки в гардеробе, Польша просто отсиживается в кресле и пытается помириться с гравитацией, пока Нидерланды молчаливым столбом держится у стенки, вынуждая посетителей ошибочно принимать его за портье. Артур, к слову, не сразу понял, что последние два забыли на их гулянке, но с удивлением обнаружил, что Франциск и Феликс хорошо ладят — два шумных идиота с придурью, почему бы и нет — а Нидерланды неожиданно задружился с Альфредом — наверняка приказ начальства, сил и терпения ему. Ещё Артур вспоминает, как на него и на Альфреда загадочно пялился Португалия — потом накатает ведь Артуру километровое письмо со своим психологическим анализом и поделится прискорбными выводами. Сам же Альфред бесцельно крутится рядом — не закуривает, молчит и машет руками, будто разгоняет ночной воздух. Неуёмное шалопайство, облачённое в строгий костюм, чёрт бы его побрал, с годами свыкся и не зря — костюмы ему чертовски идут. — Напомни мне, из-за чего мы начали сраться. — Ты про сегодняшний вечер или глобально спрашиваешь? — Ах, очень смешно, — Альфред упирает руки в бока и откидывает голову, шальной и размашистый, как спешный небрежный почерк, опускает взгляд и прищуривается заинтересованно. — Хочешь поговорить об этом? — Давай не сегодня, — отказывается Артур с наигранной вежливостью. — М, не сегодня? — Давай никогда. — Как скажешь. И всё-таки, чем же я тебя в очередной раз взбесил? Артур смотрит на него из-под полуприкрытых век на затяжке, раздумывает судорожно, путаясь в бардаке своих же мыслей. Они опасно стоят вот так, на краю дороги и в свете фонаря, атмосфера странная, тянет устроить сцену — дать звонкую пощёчину или порывисто поцеловать. — Не люблю, когда выёбываются. — Нет, не так, — Альфред усмехается и склоняет голову набок — господи, да как его выносить. — Ты не любишь, когда выёбываются сильнее тебя. Порой Артур думает, что допустил просто неслыханную катастрофу — подпустил Альфреда настолько непозволительно близко, и теперь тот слишком хорошо его знает, угадывает, подлезает бесстрашно к острым краям. И когда-то, мимолётно и царапинами вскользь, Артур даже узнавал в нём себя. Господи, война за независимость и правда ведь оторвала от него кусок, лишила той самой половины, которой люди так одержимы и которую так мечтают обрести, и с тех пор они заживают порознь, срастаются сами по себе — грубые швы, стежки неровные и спрятанные надломы. — Скажи, почему тебе не нравится джаз? Артур пялится растерянно на сигарету, стряхивает неспешно пепел. Иногда ему кажется, что у Альфреда в голове спрятан особый переключатель, который рандомно перещёлкивает темы разговоров. Джаз, упаси боже. Заокеанское поветрие, набирающее популярность благодаря гастролям американских джазменов. Оркестровое безумие, к которому британская публика оказалась благосклонной, а местные музыканты погнались обучаться азам у своих приезжих коллег и разнесли по островам новый жанр как заразу. И для Артура это уже устоявшийся символизм, болезненная константа, в которой американское вторгается и переворачивает с ног на голову жизнь — его людей и его собственную. — Просто не нравится. Должна быть причина? У всех вкусы разные. — У тебя должна быть причина, — Альфред недоверчиво косится. — У тебя никогда ничего не бывает просто. — Сочту за комплимент, — Артур учтиво склоняет голову и тут же нервно отворачивается, не понимая, почему вообще ведёт этот дурацкий разговор. — Звучание не нравится. Это разве музыка вообще? Какой-то… жизнерадостный хаос. Раздражает. Артур задумывается от своих же слов, медленно пересекается с Альфредом взглядами — да вот же он, жизнерадостный хаос воплоти, безумие в человечьем обличии. Улыбки на фоне взрывов, безудержный смех под рокочущие залпы артиллерии. — Люди устали после войны, — неожиданно серьёзно говорит Альфред, отчего-то вдруг задетый. — Что плохого в том, что им хочется весёлой, мать их, музыки? — О да, американцы-то устали от войны, конечно, — язвит Артур с нескрываемой усмешкой, замолкает и затягивается, чтобы его не понесло дальше. Альфред смотрит на него — брошенная на лицо тень, холодные мазки на выцветшем портрете, в глазах что-то тёмное, нечитаемое. Говорит ровным и высеченным: — Мои люди участвовали в мировой войне, если ты вдруг забыл. — Да ты даже не знаешь, что это такое — по-настоящему быть частью войны. — А ты желаешь мне это пережить, да? — Мальчики, вы тут чего, дерётесь? — Франциск подлетает к ним из ниоткуда и закидывает на плечи руки — вклинился, как чувствовал, оглядывает теперь подозрительно обоих. Артур спешно докуривает и задумывается между делом, какое же у Альфреда всё-таки завидное терпение, что он за столько лет — при всём сказанном и невысказанном, при всём пережитом и переломанном — ни разу не полез на Артура с кулаками. — Ничего опасного, мы просто обсуждаем джаз, — успокаивает Франциска Альфред, заверяя выдавленной через силу приторной улыбкой. — О, милый, ты же знаешь Артура, он стулом может запустить из-за спора о количестве ложек сахара в чае, — Франциск громко смеётся — звонкое эхо разлетается по безлюдному кварталу — подмигивает Артуру примирительно, встряхивает ободряюще за плечо. — Арти, дорогой, ты сейчас куда? Артуру нравится этот вопрос — сразу с намёком, что ему дальше не с ними. И ему бы перестать во всём и во всех видеть враждебное — хотя бы вот в такие шальные беззаботные вечера — но это же как себя самого заново перекроить. — Я домой, — отвечает он сухо, выскальзывает из полуобъятий и приспускает на глаза тень от шляпы. — О, а как же мы? Позволишь нам безобразничать на твоей территории? Ты хоть оставляешь меня за главного, я надеюсь? Артур бы с удовольствием высказался, что он думает по поводу Франциска, хозяйничающего на его землях, но чувствует себя вдруг невыносимо вымотавшимся для возможной очередной стычки. Он наблюдает молча за выкатившимся на крыльцо балаганом — Феликс и Антонио, обёрнутые красным боа, раскачивающиеся и орущие песни каждый на своём языке, Франциск, воркующий им что-то нараспев, кидается ловить их на всякий случай со ступенек и уволакивает за собой несопротивляющегося Альфреда, пока на фоне с комичной серьёзностью выходят под руку в расстёгнутых пальто и в перекрученных галстуках Португалия и Нидерланды. Артур смотрит на них — на подобных себе, на заставших вместе с ним не одну смену эпох, на измученных бременем вечности — и внезапно ощущает себя таким невписывающимся, отброшенным и совершенно чужим. Что за невообразимый талант — уметь почувствовать себя чужеземцем в своей стране и проводить черту между собой и теми единственными, кого можешь назвать своими. — Счастливо погулять, — бросает Артур равнодушно, оглядывает напоследок шумное сборище, зацепив на мгновение лишь одно лицо, не ловит ответный взгляд и отворачивается к подъехавшей машине. Франциск что-то ноет вслед — Артур не оборачивается, садится в машину и называет водителю свой адрес, отъезжает прочь, ждёт пару поворотов и прячет лицо в ладонях. Артур думает, что стабильность бытия на этом и держится — на его неспособности ужиться с остальным миром на куске карты. С теми, кто одним своим существованием могли бы вытаскивать из тьмы. С самим собой. Артур смотрит вяло сквозь пальцы, переглядывается с обрывком своего отражения в зеркале заднего вида, прищуривается от мазнувшего по окну фонарного света. И называет адрес паба, передумав ехать домой. Он наблюдает меланхолично, как тянутся по стеклу всполохи огней-вывесок-окон и усмехается ещё одному нерушимому факту — это только иллюзия, что он едет куда-то один. Единственным пассажиром ему не бывать, пока она сопровождает его — из века в век, из города в город, из кареты в салон автомобиля — боль как неизменная попутчица, бесцеремонно занятое рядом место, раз уж так досадно пустует. Двадцатые разгоняются в своём ликующем рёве — Артур перестаёт верить, что когда-нибудь полегчает.