Нерабочая Марсельеза

Откуда-то справа выплыла и с тихим керамическим звоном легла на журнальный столик круглая розовая тарелка. Олежина рука, от света немого телевизора сухая и бледная, тут же исчезла в темноте. — Тебе не кажется, что нам стоит это обсудить? Несколько секунд тишины — только шорох тела, забирающегося на барный стул. — Что обсуждать? Проехали. — Вот отсюда все наши проблемы. Антон развернулся, опасно переставив тарелку на спинку дивана, уперся локтями в подушки. Олежино лицо в полутьме казалось совсем бумажным, с редкими всполохами яркой заставки новостей. Весь он — колени-локти, вытянутые матовые блики рук и ног, тонкая марионеточная шея — смотрелся жуком-палочником, насильно усаженным в неудобную человеческую мебель. — Нет никаких проблем. — Ты злишься. — Ты тоже. Будто это так важно. Антон и сам не знал, злился ли. И важно это действительно не было — потому что когда уже нет смысла показывать эмоции, толку от них никакого нет. Ничего в любом случае не изменится — они оба не настолько глупы, чтобы хлопать дверьми, и не настолько упрямы, чтобы никогда-никогда друг друга не простить. Антон знал, как будет в итоге — а значит, к итогу можно было перейти сразу, без церемоний. Антон вздохнул медленно, почти досадливо — конечно, справляться с этой невозможной ситуацией снова приходилось ему. — Ты серьезно что ли? — он кивнул на тарелку. — Бутерброд с сыром? У меня так мама делала. — Это называется забота, — фыркнул Олежа. — Рад, что в твоей семье знали, что это такое. Во время их ссор Антон обычно отгораживался резко, рисовал вокруг себя вербальный меловой круг. «Пожалуйста, не трогай меня какое-то время, мне надо подумать, иначе я наговорю всякого и пожалею». «Дай мне десять минут, я не хочу случайно пройтись по всем твоим болевым точкам». «Давай закончим этот разговор на какое-то время». С Олежей, у которого выяснение отношений могло происходить только наскоком и сразу, такая тактика работала фатально. Во-первых, ожидание изводило его еще больше. Во-вторых, он беззвучно запирался в спальне и выходил спустя пару часов с таким лицом, будто посмотрел три документалки про холокост подряд. В третьих, что-то такое выдавал — большой, по косой отрезанный кусок хлеба, совсем мягкий в уголке, где не достал тостер, аккуратно выглаженный ножом слой плавленого сырка «Дружба» (потому что можно вытащить мужчину из общаги, но не наоборот), крапинки зеленого лука или чего угодно, что осталось в холодильнике. — Давай поговорим, а, — Антон разорвал бутерброд на две неровных половины. Между кусочками хлеба лениво потянулся и тут же оборвался сыр. — Я не голоден, — ответил Олежа. Но все же принял. — Давай вместе. По слогам. Из-ви-ни. Я-был-не-прав. — Зачем это? Детский сад. — Потому что это важно. И сложно. И так всем станет легче. — Антон хрустко откусил от рваного края. Мучная мягкость и соленая сливочность. Ссоры с мамой и тотальное неумение с ними разбираться. — Извини, если обижаешься. Мне жаль. Я, ну, говно говна. Это все, что ты хотел услышать? — А теперь не так колюче. А то мне кажется, ты из меня бутербродов наделаешь. Олежа даже позволил себе усмехнуться — неровным выдохом, сгустком нервозности. — Чего тебе не хватает? Что еще ты от меня, черт возьми, хочешь? — Ничего. Спасибо, кстати. Вкусно. И ты прости. Я дурак. — Оба хороши. — Оба хороши. Сквозь бутерброд (явно стратегический, чтобы слова не звучали так остро) Олежа прожевал: — Кажется, я извиняться не умею. Ну, не научили. Антон кивнул. — Это нестрашно. Хорошо, что ты признаешь. — Твои родители извинялись друг перед другом? Ногам стало холодно, и Антон поджал их под плед. Отопление бы уже дали, что ли. — Папа покупал маме огромный букет. И конфет любимых килограмм. — Каких? — Шоколадных батончиков ротфронт. Она их еще в юности полюбила, когда приезжала в Москву. И познакомились они тогда же. — Я их тоже люблю, — Олежа рассмеялся куце и мято. — Ты хочешь цветов и конфет? — Нет. Это же… Сублимация просто. Чтобы не разговаривать. — Ага. Бутерброд закончился. По закону жанра должен был начаться мир. — А мои вообще никогда при мне не извинялись. Я мелкий был, но… Отец, по крайней мере, мне про маму высказывал всякое. А она — Оле, наверное. — Отстой. — Полный. Давай, что ли… Не будем как наши родители? Тарелку вымоешь? На Олеже больше не показывали новости — что-то желто-красное началось, вроде «Вечернего Урганта». — Неа. Я сейчас еще один сделаю. Что там еще, может, помидоры завалялись?