мы больше не исчезнем

      Год. Отвратительный и бесполезный, долгий и душный, безрадостный. Бессмысленный. Впрочем, столько эпитетов он даже не заслуживает — они абсолютно без резона напустили бы на эти двенадцать месяцев флёр поэтического страдания. Поэтическим и не пахло. Не пахло ничем. Не было ни формы, ни вкуса, ни цвета у этого проклятого отрезка времени, который тянулся незаслуженно долго. Пожалуй, даже четырнадцатый век ни за что не сравнится по своей никчёмности именно с этим годом. Те сто лет, если посмотреть свысока, разве что можно было со снисхождением обозвать глупыми. Как стайка безмозглых воробушков, копающихся в песке у замусоренного пруда. Но этот год... Даже звания птицы удостоен быть не может. Разве что, её трупа, но он был бы и то более воодушевляющим зрелищем. Завораживающим и наталкивающим на высокие мысли. А этот год таким не был. Он был пустым.       Однако же, рассуждая практически, он был, вероятно, самым насыщенным годом за последние пару столетий. Разные страны, города, театры, эксклюзивные кинопоказы, глупые фестивали (из тех фестивалей, что устраивают на день города — сумбурные и душные, а ко всему ещё и отвратительно громкие). Сотни и тысячи зрелищ, мест, людей, сна ни в одном глазу. Бессонница, бесконечно тянущаяся и удушающая, провоцировала вакуумно-бесполезное хождение по Земле в поисках утерянного смысла. Хотя, без лукавства говоря, смысл не потерялся — смысл сам ушёл, пока ему глядели вслед. Так что, по большому счёту, искать его было бесполезно. Но делать больше было решительно нечего. Упадшему духу оставалось лишь испещрять городские улицы смазанными шагами, скудно поражаясь общей обречённости.       Может, было всё-таки что-то занятное?       Умалишённый вопрос, учитывая первый абзац. Нет. Ничего.       Под чёрными, безэмоциональными стёклами очков и раньше было видно смутно. Безусловно, тогда, много-много дней назад, когда мир слегка подсвечивался извне, было легче их носить.       Сейчас же не было видно почти ничего. Тёмные фигуры рассыпались в сером тумане и навсегда исчезали в нём. Раньше очки служили в основном для того, чтобы спрятать себя, своё естество, от пугливого естества окружающих. Сейчас же они были не для сокрытия себя от мира, а для отторжения мира от себя.       Неужели не было ни одного дня, когда очки не продавливали бы собой исхудалое лицо? Они служили каждый из дней, каждый из долгих, тягучих часов?       Практически. За исключением лишь пары моментов. У любого правила есть несколько раздражающих исключений.              Глаза, не заключённые в темницу стёкол, помнили облака в летнем небе над Прагой, двадцать седьмой день июня. Кудрявые облака, подрумяненные уходящим на покой солнцем.       Воздушные и лёгкие, наивные и кисейные. от них пахло теплом.              Они помнили мужчину в плаще, что стоял на центральном вокзале в Нью-Йорке около трёх часов после полудня, начало весны, на улице пока прохладно. Вертясь вокруг себя, словно укушенная за хвост мышь, рукой он придерживал глуповато болтающийся на голове котелок цвета топлёного молока, отлично сочетающийся с идентичного оттенка плащом. Что искал этот неспокойный человек, куда метались его мысли и зачем — всё равно. Знать абсолютно не хотелось.       Его бежевый плащ выглядел на нём восхитительно.              Помнится, был и ещё разок. Луна-парк. Чёрт его разберёт, какой это был город, но точно не Париж. В Париже подобные парки на уровне. этот же был... Классическим. Никто не говорит о парке аттракционов с прилагательным «классический». Это было осенью, перед Хэллоуином. На маленькую полуразваленную сцену взгромоздился фокусник. Вокруг собрались мамочки с малышами, у каждого из которых изо рта торчало по пустышке. Детям такого возраста абсолютно все равно на фокусы. Младенцы не оценили, когда рука в белой перчатке вытянула у одной из гордых матерей, что стоят поближе к сцене, монетку из-за уха. Волшебник лучезарно улыбнулся и чуть было не грохнулся прямо на зрительницу со своего пьедестала.       Его счастливое лицо, его сахарный румянец на мягких припудренных щеках, когда он делает то, что заставляет испытывать искреннее счастье.              И последний, но не по значимости, случай. Он запомнился много ярче остальных.       Конец декабря. Это мог быть любой город на Земле, вы вольны думать о том, который вам больше нравится... Но только не о Лондоне. Это был не Лондон. За весь насыщенный на путешествия год ни разу не было даже малейшего намёка на пребывание в этом городе.       На мощёной дороге под ногами сиротливо валялась бумажка. Она бы никогда не привлекла к себе внимание, если бы форма букв, едва ощутимая через тёмные стёкла, не была такой отвратительно знакомой, а слово, в которое эти буквы складывались, не было так больно произносить в своих мыслях.       Очки опустились, чтобы позволить буквам безжалостно вонзиться острыми углами в жёлтые глаза.       «Ангельский запах» — гласил рекламный буклет.       Звякнул колокольчик на двери парфюмерного бутика.       Перламутровый флакон с неуклюже вылепленными крыльями оригинальностью не отличается. В нос ударил до отвратительности фальшивый запах. Флакон катастрофически захотелось швырнуть об пол. Порыв был сдержан исключительно из уважения к ни в чём не виноватой девушке за кассой. Впрочем, она была слишком увлечена своим телефоном.              — Ангелы не так пахнут. — лишь пробормотал себе под нос Кроули. Это были первые слова, которые он произнёс вслух на этой неделе. Четверг.              — Что-что? Вам что-то подсказать? — девушка, словно по нажатию кнопки на пульте, активировалась и направила незаинтересованный взгляд на угрюмого посетителя.              — Я говорю — они так не пахнут... — он кончиком пальца легко дотронулся до левого крыла флакона, который снова аккуратно стоял на полке.              — Почему вы так уверены? — чуть приоткрылась завеса человеческого безразличия.              — Мой пах по-другому.              

***

      Зимой в Швейцарии очень холодно. Не холоднее, чем, скажем, на Аляске, спорить глупо, да и смысла нет. Даже в обычное время нету смысла спорить, где зимы холоднее, а сейчас такая дискуссия просто напросто раздражает своей незначительностью — да какая разница? Всяко зимой в Берне холоднее, чем в Лондоне. И зачем только было вспоминать про Лондон? Мир идиотский.       Угораздило же оказаться тридцать первого декабря именно в этой стране. Праздничных огней через чернеющие стёкла не видать, но коробит сама мысль о том, что они есть, и они повсюду. Если ты их не видишь, не значит, что их не существует. Так говорят о Боге. Тупость. Гадость. Чёртовы гирлянды.       Петли, петли, петли... Прямыми маршрутами Бентли давно не ездила. Круги по вечернему, излишне праздничному городу нарезаются туго. Машины едут домой. Машины едут туда, где их ждут. Туда, где тепло. Бентли не ждут ни в одном уголке этой необъятной планеты. Ей холодно. Одиноко. Досадно толкаться в этих дружелюбных, окрылённых тёплыми семейными чувствами праздничных пробках. Она едет туда, где никто её не найдёт в этот день. Вообще-то, очень холодный, тоскливый, тягучий и одинокий день.              Прошли минуты.              Уже два часа как своей бесполезной пустотой обременяет этот мир следующий год. Отгремели неприятно-громкие салюты. В одном из тёмных и узких переулков города словно никогда и не существовало праздника. Это успокаивало. Этот гнёт, неожиданно, грел.       Ни единой мысли. Позволять себе думать был попросту нельзя, причём уже очень долго. Год без мыслей. Новый Год без мыслей.       Перед глазами пусто — темнота. В руках не пусто. Одна из них лениво лежит на руле, другая без надежды держит полупустую тёмно-зелёную бутылку. Без надежды — это важно указать. У людей это называется алкоголизмом — когда они пьют, но больше не для того, чтобы забыть, не ища спасения. Они просто пьют. И это превращается в заболевание, приближающее к смерти. А в данном случае, сколько бы демон не пил — это разве что укрепит его организм, но к своему концу он не приблизится ни на дюйм. Так и получается, что это не заболевание — просто существо без надежды.       Очень и очень спокойное место. Очень тихое. У людей при такой тишине иногда начинает звенеть, гудеть или пищать в ушах. О вкусах не спорят. Кроули скорее предпочел бы, чтобы в его ушах звенело. Гул и писк ему не нравились категорически. В Аду, помнится, вечно кто-то пищал и что-то гудело. А даже само слово «звон» представлялось ему гораздо приятнее. Так что, будь он человеком, ему бы скорее хотелось, чтобы его тишина звенела.              А как водится, в Новогоднюю ночь мечты порой сбываются.                     Звонок. Телефонный звонок.              Он никогда бы не поставил себе такую мелодию на входящий вызов. Отвратительно старомодное, раздражающее дребезжание, будто находишься в квартире у очень богатой и одинокой женщины бальзаковского возраста.       Звук на его телефоне весь последний год был отключен. Кто-то ему, наверное, и звонил, но это не имело хоть сколько-нибудь важности. Если даже с глазу на глаз говорить ни с кем не хотелось и не имело смысла, то телефон — и вовсе бесполезная вещь, которую с каждым новым пропущенным звонком не от тех адресантов все сильнее чесались руки разбить об колено, прожевать, уничтожить.              В Новый Год происходят чудеса. В этот Новый Год что-то изменилось. В душе, в голове. Затеплилась надежда. Появилась мысль.       Лежавшая на руле рука оторвалась от него и дотянулась до телефона.              — Алло? — в начале слова вместо гласного звука бесцеремонно поместился хрип. Впрочем, неудивительно, если не разговаривать до этого более трёх суток.       Как бы то ни было, в ответ — тишина.              — Кто это?              И вновь тихо. Внутри что-то сжалось.              — Говорите, хреновы шутники! — Кроули уже было пожалел, что позволил себе так раскошелиться мыслями, надеждой и словами.              Как вдруг, на другом конце провода послышался горестный всхлип — он был из тех всхлипов, что бывают совсем тихими, едва улавливаемыми на слух, но если уловить его все же удаётся — душа тревожно уходит в пятки от бесконечного объёма ощутимой в нём горечи.       Демон знал эту горечь. Миллисекунда — и всё нутро съёживается в единое, дрожащее от холода нечто. Одинокое, безнадёжное, брошенное. А ко всему — бесконечное. Когда минута — это непосильное испытание воли к жизни. Никто не должен такого испытывать, никому не желаешь это познать. В самом худшем смысле уникальный опыт. Людям, к их большому счастью, не дано пережить его. Только умереть в нём.       С таким переживанием добраться до телефонной трубки под силу только лишь кому-то, кто в миллионы раз сильнее обычного человека. И лишь в исключительном случае — когда есть тот, кому действительно важно позвонить.                     — Ангел... Это ты?              — Да.              Импульсивно-резким движением вторая рука бездумно отбросила недопитую бутылку в сторону и быстро содрала с лица тёмные очки (казалось, что они отстают с трудом). В панике глаза забегали по окрестностям, видным из окон машины.              — Где ты?! Что происходит?! Почему... — он не делал передышек между словами.              — Кроули... Спасибо.              — Что ты несёшь?... Ответь на мои вопросы, куда мне идти?! — в груди пульсировала тупая боль.              — Будь немного спокойнее, если получится... — непростительно ровным и нежным голосом доносилось из трубки. — Я так благодарен, что ты со мной говоришь.              — Да в жопу благодарность, чтоб тебя! Если в твоей глупой кудрявой голове осталось хоть немного чистого разума, прямо сейчас ответь мне, где ты?! — пальцы сжали телефон над ухом так, словно кто-то пытался его вырвать из руки.              — Мы... Скоро... О.... Вс... — за секунду связь стала отвратительной, слова безбожно прерывались.              — Алло! Ты слышишь? Ты пропадаешь! Алло! Алло!... — отчаянные крики всё громче.              — Мы обязательно... Вс... Ся...              — Что «обязательно»? Прошу тебя, одно слово... Одно слово, не говори предложениями. Глупый ангел... Слово. Самое важное.              Несколько секунд молчания. Каждая из них впивалась в душу сотнями игл.              — Враги. — эти пять букв из уст собеседника прозвучали чётче, чем всё, что он говорил до этого. Пожалуй даже четче, чем все его слова за эти шесть тысяч лет. Чем любые чёртовы слова в этом мире.              — Спасибо... Что бы это ни значило.              — Мы... О.... За... Но вст.... Ся!... — трёхсекундная пуза. — Скоро.              — Да. Обязательно. — пауза. — Скоро?...              И вновь тишина. Гудки, потом тишина.       Горло болело. Голова раскалывалась. Сердце вновь билось, и это было невыносимо. Оно так давно не совершало и единого сокращения — разве что один раз днём и один раз к ночи, для отчётности. И оба этих раза зубы скрипели от боли. А сейчас, когда оно вновь зашлось в неспокойном ритме, каждый удар словно раскалённым прутом обжигал грудь изнутри.       Нужно привыкнуть. Нужно снова привыкнуть.       И ждать.       Снова ждать.       

***

      «Враги» — в самом деле, всего лишь пять букв, не более того. Однако, и не менее. Буквы, а если быть точнее, слова, в которые они образуются, являются бесценным ресурсом, овладев которым ты сможешь овладеть чем угодно. Одно условие — пользоваться этим ресурсом нужно уметь.              Лучистый взгляд, невесомая улыбка, скрытое касание. Явное касание. Любезный жест, расслабленная поза, неоценимая услуга, оплаченный в ресторане чек. Этим языком они — Кроули и Азирафель — владели в истинном совершенстве. Они оба знали все языки мира, от древнеегипетского до эсперанто, но ни один из этих богатых на слова способов изречения не подходил, когда дело касалось только их.       Вечерами они болтают без умолку об утках, о шпионах, о немецких праздниках, о лидерах мировых держав, о телевизионных передачах, о путешествующей вокруг Солнца планете Земля, по вине которой на улице уже совсем скоро станет темно. Только и делают, кажется, что сотрясают воздух. Но перед тем, как в редеющий закатный час разойтись в разные стороны, не будет иметь места ни одно другое слово, кроме «пока». Или иного безликого аналога.       «Пока» — это не прощание. Это условное обозначение момента, в который говорить начинают не буквы, а чувства. «Пока» — и тёплая рука незаметно смахнёт с плеча чёрного пиджака невидимую пылинку. «Пока» — и кратким жестом большой палец укажет в сторону машины, мол, «Может, всё же подвезти?». «Пока» — а потаённый под дымкой тёмного стекла взгляд ни за что не оторвётся от чистого блеска ангельских глаз ещё, как заведено, на протяжении трех ударов сердца. Ударами сердца отмерять время в такие моменты удобнее, чем секундами — секунды ты не слышишь и не чувствуешь, в отличие от сладкого ритма. Он может быть приятным.       Их собственный язык хорош и функционален, однако, безнадёжно однобок и бесполезен. Он может заменить слова «Я благодарен тебе», «Я дорожу тобой», и даже «Я люблю тебя». Но на этом языке никогда не получится ответить «Я люблю тебя ещё больше». Не выйдет, смахивая с пиджака пылинку, сказать: «Если бы в моей жизни однажды не появился ты, я бы точно никогда не узнал, как сильно можно дорожить другим существом». Оплаченный счёт не позволит заявить: «Проведённая с тобой секунда дороже любых сокровищ в этой Галактике, и я бы ни на что не променял наше с тобой время».              « — Враги».              Без помощи слов не сказать: « Прости меня. Всё это ни секунды не было правдой. Меня обманули. Меня использовали. Нужна помощь. Твоя».              «Враги» — всего одно слово. Но даже в одиночку его сила бесконечно велика.