Октябрежное

Иногда Крисании кажется, что на самом деле ничего вокруг не существует, и всё это — лишь предсмертный морок её сознания, тонущего в собственных иллюзиях, пока смертное тело горит, переломанное и израненное, на краю Бездны. Пока Крисания теряет веру и теряет себя. Сжимаются на её плечах чужие сильные руки, и острые когти едва уловимо покалывают тонкую кожу. Господину её кошмаров отчего-то совсем не по нраву, когда она вспоминает о Бездне — смиренная ли, тоскующая, полная дурмана, а может, ищущая своей погибели в мире живых, если уж в мире теней отчего-то… не дали. И не Отче то был, вовсе не Отче. «Отчего же не дали сгинуть, о Темнейший?» задаётся вопросом Крисания, не ожидая и не дожидаясь ответов. Вместо них висок обжигает прикосновением чужих властных губ. А в груди, впрочем, всё равно не теплеет и не горит. «Глупое дитя», роняет слишком деятельный для всё ещё запертого в Бездне бог. Со спины к ней прижимается чужое почти раскалённое тело, которого, впрочем, — Крисания проверяла, — никто, кроме неё, не почувствует, и совсем уж никто не увидит. «Жизнь не терпит пустоты». Крисания это понимала. А вот Рейстлин, её любимый Рейстлин отчего-то — нет. «Между вами не было любви», рокочуще напоминает Всебесцветный, притягивая чужую жрицу ближе, ближе, ещё ближе, как можно ближе — настолько, чтобы помечтать, что между ними нет пропастью размером во весь Кринн. Кого Вы обманываете сейчас, господин бездны? выразительно молчит Крисания. «Взаимной — не было», признаёт она. «Но Вам ли не знать — не люби я его по-настоящему, к жизни бы он не вернулся». Извечный закон мироздания — только любовь способна на настоящие чудеса, только любящий может пожертвовать всего себя и вернуть любимого к жизни. И взаимность тут уже не важна, важно лишь чувство — глубокое, настоящее, истинное. И Крисания именно так своего глупого мага и любила, пока ещё вместо сердца пожар был, а не пустошь, где с каждым ударом взмывает ввысь лишь пепел. Теперь обжигает губы — едва-едва, скорее предложением, или, может, с намёком на предупреждение. Чужие тяжёлые пряди щекочут шею, Крисания губы послушно приоткрывает, но темнейший из богов лишь отстраняется, вновь чем-то недовольный. Она приподнимает голову, поворачивая её туда, где, как ей кажется, расположено его лицо, и недоумевающе приподнимает брови. «Не так», просит-приказывает он. Крисания понимает, чего он хочет — зачем приходит живыми тенями, наваждениями и мороками по пятам следует, смотрит жарко, так, что это на коже ощущается. Но в груди, там, где когда-то было сердце и должна быть душа, по-прежнему… пусто.