Айрис Окделл и квантовый преобразователь герцогини Фиеско

А наутро радио говорит, Что, мол, понапрасну бухтит народ: Это гады-физики на пари Крутанули разик наоборот. Юлий Ким

— Все из-за Дика! — Айрис позволила себе всхлипнуть, вытерла ладонью злые слезы (она вовсе не собиралась плакать, а наверняка глаза просто заслезились от быстрой скачки) и, стиснув в кулаке злополучный амулет, опустилась наземь — точнее, на кладку из отшлифованных камней, которая когда-то, наверное, была полом. — Все из-за него, из-за этого… этого… — она попыталась вспомнить какое-нибудь заковыристое ругательство из репертуара Аделаиды Феншо и замялась. На самом деле, виновата во всем, что случилось с Айрис, была именно графиня Феншо, а не Дик — но и он тоже, пусть косвенно. За те дни, что она провела во дворце, — всю ее недолгую карьеру при дворе, — Айрис порядком наслушалась шепотков по углам и сплетен; и постоянно судачили, что Дик что-то натворил: то ли пытался кого-то убить, то ли замышлял против герцога Алвы, то ли связался с очередными заговорщиками, то ли оскорбил Ее Величество — а потом не то сбежал сам, не то его выслали (но точно не посадили в тюрьму и не убили: это Айрис знала бы достоверно) — в общем, Дик снова попал в опалу, а из-за него в немилости оказалась и сама Айрис. Наверное, пробудь она при Ее Величестве дольше, разведала бы больше подробностей; но увы — и вот теперь уже точно из-за графини Феншо! — все в одночасье рухнуло. — Этого… этого… этой стервы, — выдавила Айрис. — Но Дик тоже! Да чтоб его кошки драли! Да чтобы его гайифцы … вдоль и поперек! — она все-таки вставила одно из тех крепких словечек, от которых другие фрейлины мило пунцовели и принимались жеманно хихикать, а дуэньи, побагровев, старались тут же увести разговор в другое русло; Айрис, воспитанная в строгости, не была уверена, что понимала смысл правильно — может быть, что-то путала — может быть, вообще сказала не то слово; но здесь-то ее никто не мог услышать. При чем тут были гайифцы, она тоже не знала: посол с забавной фамилией, которого она мельком видела на одном из королевских приемов, не выглядел человеком, способным кому-то всерьез навредить, а других она еще не встречала, но наверняка они тоже были не опаснее всех остальных. Чтобы успокоить себя, она, протянув руку, дотронулась до каменного обломка — это был остаток древней стены, а, может быть, стола, или ложа, или печи; или постамент статуи, давно обратившейся в пыль; или нижняя часть упавшей колонны; или фрагмент фундамента — в общем, чем бы оно ни было раньше, его создали и водрузили сюда руки людей: края были ровно обтесаны, в очертаниях, стершихся от времени, угадывались острые грани и прямые углы, а поверхность на ощупь казалась гладкой и даже немного скользкой, как зеркало. Прикосновение отозвалось знакомой волной жара, сладкой дрожью во всем теле, и Айрис, прикрыв глаза, отдалась этой неуловимой неге, этому невыразимо приятному чувству, как будто она качалась в колыбели — нет, лежала в чьих-то объятиях; как будто кто-то, прижимая ее к груди, обещал беречь и защищать — обещал, что всегда будет рядом. Айрис приходила сюда уже пятый день — в тот же укромный уголок, к тому же камню, — и, как и в первый раз, и во все следующие разы, ощущение быстро схлынуло, оставив после себя растерянность, легкую печаль, чувство утраты (как будто что-то сдвинулось; как будто Айрис что-то потеряла и не могла уловить, что) — но в то же время и надежду, прилив сил, теплый комок в груди. Отняв руку, она осмотрела ладонь: на этот раз не порезалась, только в самый первый день за что-то, наверное, зацепилась, ободрала кожу, но ранка затянулась сама по дороге домой, и даже не пришлось перевязывать. Почему ей пришло в голову снять перчатку, она сказать не могла, но к камню тянуло прикоснуться голой рукой. Да и само это место она нашла случайно, по наитию: привязала коня у дерева, дальше пошла пешком и вот наткнулась среди развалин, занесенных пылью, поросших сорной травой, на руины дома, меньше тронутые временем, — чудом уцелевший дверной проем с верхней поперечиной, полуобвалившиеся стены, а внутри — вот этот камень, который словно сам привел ее к себе. Айрис глубоко вздохнула, повернулась и села удобнее, теперь опираясь на камень всем телом, привалившись плечом, боком, прислонившись виском. Она и правда почти успокоилась — только в сердце ныло то чувство недосказанности, смутное волнение (как бывает, когда выпьешь слишком много шадди); обида утихла, но не пропала — обида на погоду, из-за которой они вынуждены были торчать в этом захолустье уже неделю; на Ее Величество, на герцога Алву, на своих спутниц и хозяйку — этих куриц, которые словно сговорились вывести ее из себя глупой болтовней (день ото дня — должно быть, из-за вынужденного безделья — их беседы становились все скучнее, а доводы, которыми они утешали Айрис, — все абсурднее); на предателя Дика, а сильнее всего — на идиотку Феншо.