А с нами вот, что происходит

— Да вы охуели, что ли? Я… Закрываться нечем: один, за спиной, пальцами-сосисками запястья сжал в наручники до абсолютного онемения, а другой коротко и без замаха, явно опытно, вписал костяшки. Один крепкий, увесистый удар в челюсть быстро поясняет Олегу, кто тут на самом деле попутал рамсы. Хотя, наверное, не один. Вообще-то, их было очень даже дохуя, по почкам, в живот, и, самое неприятное, в висок, такой мерзкий, скользящий, печаткой по тонкой коже, что веки кровью залило до слепоты. Так пиздят не для того, чтобы убить, а для того, чтобы поставить на место и потом швырнуть в ближайшую подворотню, чтобы было время переосмыслить философию своей жизни. Только его почему-то не бросают. Вместо подворотни — мордой об капот грязных до самой крыши, разваливающихся от каждого вздоха, скрипящих и стонущих под его весом жигулей. И локти заламывают до искр и слёз, но они хотя бы отмывают уже начинающую засыхать корками кровищу. Что-то видно становится. Вмятины на жести, например, пятна ржавчины. Очень удобно, очень нравится. — Чей будешь, малой? Отвечай, ну. За локти дергают снова, и вот сейчас это уже больше тянет на нормальный такой вывих. Но Олег молчит и рычит, рычит и молчит, вжимаясь лбом в холодный металл. — Ты, сука, глухой ещё? Или слабоумный? Один голос, шепелявый, резкий, неловкий, которому даже мат как будто бы не идёт и кажется излишним, некрасивым, неорганичным, раздаётся прямо над ухом. Олег уверен: он и эти давящие на суставы руки представляют одно целое. А вот следом… — Поспокойнее, Влад. Поспешной жестокостью ничего не добьешься. А молодой человек и так нам всё расскажет, верно? Второй голос ниже, тише, весомее. Ему не нужно быть громким, чтобы быть услышанным. Ещё он дальше и как будто бы безопаснее, но вместо того, чтобы обрадоваться вниманию большой шишки, — в том, что это именно большая шишка, сомнений нет, — и понадеяться на своё спасение, Олег щерится и дёргается в удерживающих его руках. — Или нет, — резюмирует этот весомый голос его никчемные попытки выпутаться. В следующую секунду Олега окутывает запах горького, терпкого, древесного парфюма и настигает ощущение жёстких пальцев в волосах. От того, как больно и сильно за них… Не дёргают, нет, тянут плавно и почти бережно, но до одуряющей боли в итоге, челюсть отваливается куда-то вниз, потому что шейные связки саднить начинают. И тогда он понимает, что нашёл, кого искал. Вот только слишком поздно. — Так как тебя зовут, мальчик? Ему он ответить готов. Хотя душу бы продал за то, чтобы увидеть чужое выражение лица, всё равно вот так, в пустоту и чёрное непроглядное замкадное небо с вызовом, со злобой бешеной, под кожей гуляющей, шипит: — Шепс. Олег Олегович Шепс. Константин устало вздыхает. В принципе, так он и думал. * * * Когда человека запихивают в багажник в фильме, это выглядит прикольно. И в целом, Олег даже догадывался, что не менее прикольно сидеть при этом на водительском. А вот о том, каково сидеть в этой крохотной коробке, не задумывался вовсе, и зря: даже в багажнике лощеной BMW, выяснилось, тесно, душно и дохуя неудобно, потому что жопой всё равно чувствуешь каждую кочку. Но на отбитый копчик становится глубоко похеру, когда он снова видит чёрное небо, луну, испещренное тенями от фонаря лицо Гецати, возвышающееся над ним, и может даже подышать свежим воздухом. Как мало человеку для счастья надо, правда? Только суть его охуизма, всё-таки, не в свежем воздухе, как бы он его ни ценил. А в том, что его вытряхивают на асфальт перед подозрительно знакомым подъездом. И за шкирку тащат по знакомой заплёванной лестничке, и рожей тычут тоже в дверь родную и выученную, тщательно ободранную с обеих сторон стараниями Бэт. — В водители личные нанялся, дядь? Так хоть бы конечную точку уточнил… Пиздёж Костя прерывает, встряхнув болтливого и не перестающего щериться мальчишку. Сам ведь знает: тому и хуево, и стыдно, и ничего лучше для слишком обалдевшего от жизни щенка ничего нет сейчас, чем семейные оплеухи. Поэтому оплавленную кнопку звонка вжимает и за спиной маячит, пока чутко прислушивается к чужим шагам. — Кто? Голос усмешку у Кости вызывает, а у Олега — боль в скулах. Такой явно сонный и пытающийся быть угрожающе жестким, что у каждого из них всё внутри спектром эмоций подхватывается. — Свои, Аль. Олег хочет поморщиться: ну что за «Аль», если это Сашка, Саша, Сашенька. Но не успевает. Дверь распахивается. Саша, хоть и всклоченный, не теряет лица, когда еле как, под слабым светом перегоревшей почти подъездной лампочки, узнаёт в заплывшем и окровавленном лице с прилипшими ко лбу волосами брата. Только бровь недоуменно вздёргивает и руки на груди скрещивает, оправляя на плече край уходящего в пол пошлятского леопардового халата. — Смотрю, объявление о пропаже собаки ещё не повесил. Не потерял? Костя насмехается, а Олег взвивается, ощетинивается весь: — Ты, блядь, за базаром… — Олег. Саша обрывает его, пригвождая абсолютно разочарованным взглядом к месту. И отодвигается в сторону, приглашающим кивком впуская в квартиру обоих. * * * У Саши по-пидорски. Иначе это просто не назвать: везде подсвечники и благовония, ковёр на стене какого-то невероятно пафосного, не регионального вида, весь в восточных узорах, как насмешка над наследием уходящих девяностых, на окнах бархатные портьеры, а мебель вся антикварная и вычурная. Даже бонг на столе стоит, пока ещё не тронутый, не абы какой, не из стекла или железа, а из блядского бамбука, резной, в костяной оправе. Но на него полюбоваться не дают: без слов, как обосравшегося щенка, и правда, толкают в ванну. И в ванне у него тоже по-пидорски. Три вида мыла из-за бугра, пушистые чёрные полотенца трёх же разных размеров, свечечки оплавленные. И ещё один халат из того несметного множества на крючке висит тоже пидорский, но Олег… В общем-то, он давно уже смирился. У Саши по-пидорски, потому что Саша — пидор. Как, спрашивается, ещё у него должно быть? И это не проблема для Олега. Теперь. Теперь — это когда ему уже двадцать, и он примерно понимает, что так тоже можно, прогрессивно, хотя шанс огрести по еблу за такое есть всегда. Только Саша этого почему-то не боялся. Почему — ясно становится сейчас. Олег делает вид, что умывается и обрабатывается. На самом деле льнёт к щели в двери, чтобы расслышать хоть что-то из чужого разговора. Вот лёгкий перестук и чирканье спички об коробок. Значит, скоро и сюда потянет сладостью башки. Сатива или индика — вопросов нет, Саша терпеть не может, когда мозг размазывает в кашу, курит, только чтобы собраться. Что ещё и ради чего он может курить, глотать или нюхать, Олег тоже в курсе, но надеется, что сейчас до этого не дойдёт. Всё-таки Костя тут. — Почему помятый? Это брат. Олег думает: наверняка забрался на забросанный подушками подоконник и выставил из-под полы халата длинную, абсолютно безволосую, голую и изящную голень, а теперь смотрит на Костю так мягко, проницательно и требовательно одновременно, как на него самого — никогда. — Мои парни резкие. Сначала кулаки и честь казино, потом думать. Безумно хочется слизать это слышное насмешливое фырканье с чужих губ вместе со сладкими, удушливыми капельками кумарного пара. Но вместо этого Олег отмывает сбитые костяшки. — Сразу узнал? — Не поверишь, нет. Картина, конечно, та же: пришёл ободранный босяк, за самый жирный стол сел, обчистил всех под ноль, а смотаться даже не подумал. Мог бы хоть для вида поспешить, так нет, искал все чего-то… Вот даже не знаю, нашёл? Но нет, не сразу. Не только таланты, характер у него твой. Это унизительно. Обсуждают его, как вшивого шкета, хотя он все сделал в точности так, как учил Саша: тактильный контакт, в мысли затёк мягко, нашёл, где припиздеть, чтобы внимание отвлечь, у кого про дочку спросить, у кого про жену. Размягчил мужиков и оставил с голой жопой: тупо повезло, что все в блеф поверили, загипнотизированные, и весь банк с жалким стритом забрал. Нечестно? Да. Для этого им с братом дар дан? Нет. Только вот это Сашке почему-то не мешало первый золотой перстень себе в коллекцию забрать на выигрыши, а теперь темы свои мутить. Хотелось другого. Хотелось не слушать, как чужой разговор плавно утекает в сферы неизвестные — что-то о подкладах, о порче, наброшенной на конкурентов, и что-то о том, что Сашке в ближайшее время нужна охрана на кладбище, чтоб хребет не перешибли придурочные, прознавшие про волшебный козырь в рукаве Гецати, благодаря которому все проверки стороной обходят и людям в заведении что за покером, что за рулеткой, что за блэкджеком хорошо и уютно сидится без слёз о потерянных состояниях. Хотелось, выебываясь, отбиваться от ласковых рук и задирочно шипеть, мол, сам справлюсь, но всё равно так-уж-и-быть-уговориться на то, чтобы помогли, нежно ваткой лицо обработали, обдали запахом ужасно сладких духов и насильно прижали к тщедушному худому плечу. А пришлось быть прогнанным в гостевую, блядь, спальню, господи, пока взрослые разговаривают. Только разговаривали они по итогу не очень-то долго. Олегу хотелось вырвать себе… Что-нибудь. Уши, сердце, мозг из черепушки, нервы по ниточке, лишь бы этого не слышать и не воспринимать, но благодарный за то, что неразумного братца привезли домой в целостности и почти в сохранности не просто стонал — он кричал. Кричал протяжно, надрывно и так по-животному, как будто бы ему всё это действительно нравилось. Хотя какие уж сомнения? Так легко получилось это представить, сжавшись на пахнущей чистым ничем простыне: вот что-то глухо ударяется в смежную стенку, а за этим звуком следует глухой рык. Значит, Гецати подхватил брата под тощую круглую задницу и прижал к стенке, вынудив удариться об неё затылком. Разве с Сашей так можно? Стало интересно, как они это делают. Разорвал ли Костя на нём халат сейчас, чтобы потом купить новый и такой же шелковый, или медленно-медленно распутал пояс, чтобы скользнуть под него шершавой ладонью? Судя по вздохам, растягивал он его медленно, тягуче и качественно. А насаживал на себя, на свой член, резко и размашисто — это уже если судить по оглушительным вскрикам. Если бы на его месте был он, то не позволил бы Саше так кричать. Только тихонько просяще скулить от щемящей нежности. Потом стало слышно глухое чавканье. Что это, Костя брату отсасывает, потому что кончил раньше него? Или Саша на второй круг пошёл? Доносится родной бархатистый глубокий стон — сука, серьёзно? Этот Гецати с членом во рту? Собственный стояк трусы рвёт, но Олег к себе не притрагивается — это кажется слишком унизительным. Так и лежит без движения, пока не хлопает входная дверь. И потом тоже лежит. Потому что ждёт. Ждёт и дожидается: наконец-то на него соизволили обратить внимание. Халат на Саше целый. Но завязан явно наспех, так, что тонкие росчерки ключиц целиком видны, голая грудь, покрытая яркими засосами. И по-блядски распухшие губы в свете ночника тоже видно, и затраханные усталые глаза. Сука, он такой… — Ну и зачем это всё было? Пока Саша опускается на край его постели, оправляя нежную ткань на покрасневших коленках, Олег думает только одно: «Блядь, да почему?». Почему ему только этот нравоучительный снисходительный тон, а кому-то крики и благодарные стоны? Почему не просто кому-то, а этому… Этому? — Бабок поднять хотел. Че не ясно? Говорить с разбитой челюстью не особо вкатывает, но марку держать надо. И Олег держит. А Саша только хмурится требовательнее, властнее и увереннее в своих худших подозрениях. — Во-первых, если ты хотел заработать денег, — не поправляет прямо, но за базар так явно отчитывает, — то стоило бы и работать почище. А лучше пошёл бы и дело себе нашёл. Во-вторых, врёшь. Чего у Костика забыл? Мягкие вроде бы руки старшего братца запястье сжимают крепко. Но не от этого Олегу больно, а от стыда и униженности собственной, от жалкости и безнадёжности. От неё же, а ещё от того, какой невозможный Саша во всей этой так идущей ему пидорасне — без обид, просто Олег никогда не поймёт ни кружавчиков, ни рюшечек, ни леопардовой расцветки в одежде у мужика, — лает агрессивно, не отрывая затылка от подушки: — На ёбыря твоего посмотреть хотел. Саша цокает языком. И в этом звуке — всё, что он думает о теме, которая в этом доме поднимается стабильно раз в год. Каждый раз он надеется, что это переходный возраст и дурь, которую выбьют на улице, но теперь малой буквально нехило огрёб по башке, а в ней опять ничего не сдвинулось. — Посмотрел? Понравился? — А я ему? Выглядит так, как будто ему похуй, с кем, где. Нет? Олег не понимает, почему Сашу так хочется обидеть. Но слова злые и ядовитые сами с языка капают, а брат молчит и смотрит бесконечно устало и укоризненно. Почему, сука, все на него смотрят и вздыхают так устало? Почему? — В общем, я тебя понял. Спи. Утром к знакомому в травму пойдём, посмотрим, не отбили ли тебе часом самоуважение вместе с глазом. Саша явно разговор продолжать не собирается: едва последнее колючее слово выдавливает, в свои бёдра упирается, чтобы подняться. И тут оказывается перехвачен. Олегу так удивительно легко дёрнуть его за плечи и подмять под себя, вжать спиной в постель, раздвинуть коленом ноги, что просто охуеть. Словно Сашка не весит ничего. И руки над головой задрать так же легко, запястья, браслетами и фенечками увешанные, сжать. — Почему, Саш? Почему он, почему не я, почему всегда не я? Вопрос из губ в губы задаётся так, будто его предварял долгий и осмысленный диалог, хотя оба понимают, что до этого они говорили о хуйне. Просто этот молчаливый диалог вёлся уже не год и не два, а сейчас в слова прорывается пусть и спонтанно, но всем понятно. Саша под братом обмякает послушной куклой. И даже так смотрит на него сверху вниз с равнодушным смирением. Показательно дёргает запястья, демонстрируя, что по-серьёзке из-под него не выберется сам. — Раз так хочешь, то ты сейчас будешь. Давай, бери, Олеж. Что уже терять, да? Только этот безжизненный голос они уже проходили и Олега он больше не берёт. Он ниже склоняется, губы чужие кусает, грызёт, целует, лижет отчаянно, собирая им же пущенную кровь, членом к чужому паху прижимается, рёбрами к рёбрам, трётся, как просящий ласки щенок. Но добивается одного контрольного выстрела в голову: — Только учти, что трахать меня будешь по его сперме. И перед глазами встаёт красный туман. Олег не отвешивает Саше затрещину только потому, что Саша его принцесса, руками не трогать, тем более — не ломать. Вместо этого он сам пружиной соскакивает, глядит ошалело, бешено, мечется по комнате, как заломанный, секунду, две… А потом оглушительно грохает дорогую китайскую вазу. И уже в спину ему, выскальзывающему из комнаты, воет обрывисто и отчаянно: — Сука. Ты — блядская сука, Саш, ты понял?! Олег не узнает, что сейчас Саша пойдёт не к себе, а в зал. Забьёт бонг заново, свернётся и будет ждать, пока всё в квартире не утихнет, трогать искусанные губы и остановившимся взглядом палить в стену. Дождётся полной тишины и чужого беспокойного сна, чтобы вернуться в комнату, собрать фарфоровые осколки и прижаться коротким поцелуем к щетинистой помятой щеке в твёрдой уверенности: так будет лучше. Но зато Олег в очередной раз убедится в абсолютно очевидной истине: казино всегда остаётся в выигрыше. И забрало оно у него всё самое нужное.