А с нами вот, что происходит

В первый раз Влад видит его в готическом зале. То есть, как, первый? Видел, конечно. Это же он, маленький мальчик Владик, который досконально, до мельчайшей дырочки в монтаже засмотрел каждый из предыдущих сезонов, чтобы прийти и разорвать всех и каждого, безоговорочно доказать, что он большой, сильный и способный. Вот только через экран это с ним произойти не могло, а вот тогда, когда дверь открылась, и он ввалился, заросший такой ещё, неопрятный в отличие от лощеного братца, всё случиться смогло. Правда, Влад тогда сам ещё нихера не понял, что произошло. И долго не понимал. Оно ведь как начинается? Навроде всех болячек, которые, значит, от недостатка всяких полезных штук в организме. Что-то судороги по утрам доебывать стали. Ненавязчивые такие, ну, мышцу свело и свело, с кем не бывает? Один раз в месяц. В следующем – три. Следом сердце начало пошаливать и покалывать, как у старика. Потом стали побаливать зубы. К стоматологу зачастил, эмаль слабая, хотя какая, к ебени матери, слабая эмаль у мальчишки из деревни, который всю жизнь щепки жевал и яблоки садовые, жёсткие, аж убить кого можно, если хорошо прицелиться, если он даже слово такое узнал, когда в Москву переехал? Да всё ничего. Потихоньку, помаленьку. Ленка специалиста хорошего нашла, всё внимания не обращали, залечивали, не до того. Новая схватка-то, «Битва», получается, на носу была. Когда он снова вошёл в готический зал, Влад разве что в костюме другом был, а выслушивал одно и то же точь-в-точь: какой он такой-сякой разнеправильный. Недостойный, переоценённый и паршивый. Только вот пропустить пришествие святого и почти все слова его мимо ушей пришлось: в груди что-то жечь вдруг начало, как будто кусочек железа раскалённого положили, да отбить решили на наковальне глухими ударами сердца. И видно было одни глаза только чужие, такие зелёно-серые, невыразительные, как болото в родном Луганске. Или такие родные, как родное болото? Или просто такие родные? * * * Красное с синим всегда сочеталось неплохо. Красная кровь с синим стеклом наградной руки особенно. Влад себя, как сейчас помнит, почувствовал ебаным Морфеусом: в одной руке статуэтка, в темноте двора и свете фонаря отливающая глубоким индиго, — вот же слово пидорское, понахватался, — а в другой… В другой — добрая пригоршня крови, отливающая благородным алым. Только этот самый индиго не сулил возможности забыться, а вот алый точно обещал показать, насколько глубока кроличья нора собственной трижды проклятой и проданной души. Идеальную киношную картинку портили только нежные-нежные, такие хрупкие, как поцелуи любящей матушки, пушистые, резные, нарядные, извазганные в крови лепестки розовой гвоздики. Розовой, сука. Как там, значит, Бог терпел, и нам велел? То есть, сначала велел Иисусу, а потом все радостно ёбнулись, и решили, что, раз его к кресту прибили гвоздиками, то вот будут у нас гвоздики, символы страданий его и Девы Марии. Или не так там как-то было? Владу, в общем-то, изначально было похую. Цветок ли скорби, Иисусьих слёз, невинной любви испанских дам – гугл трактовок наваливал до едрени фени, но харкать ими приятнее от этого, честно, не становилось. Да и менее больно тоже. * * * Врачи объясняли долго: дефициты в организме, цветочкам минералы нужны были, чтобы кормиться, вот и… Вот и. Сочувствовали, сопереживали, рассказать советовали о такой редкой болезни, что аж даже в Москве с пару десятков случаев за последние несколько лет. Говорили, любовь, мол. Большая, чистая и светлая, как пиздец. Влад баюкал на руках маленького сына и отказывался смотреть на Лену, потому что не знал, как на неё смотреть, если любит, ценит, сохранить хочет, а всё тело против него гражданскую войну устроило и на бунт вышло с трепетными цветочками, сука, вместо вил. Ещё врачи обещали: рядом с объектом, получается, вашей предрасположенности — звучало нелогично, нелепо, ебануто, но за эту шлюшью деликатность платным дохтырям Влад был очень благодарен, на самом деле — будет легче. Ну, легче, значит, легче: вот и «Сильнейшие» как раз в руку, как сон. Только от такого сна до стёртых к херам моляров хотелось проснуться. * * * Быстро, неловко и обиженно, скукоженно, как воробей он выкрикивает: — Будет меня ещё моей работе учить сорокалетнее что-то там… А через полчаса блюёт прямо у параши в особняке Стахеева, который только с виду такой приличный, потому что от такого ближе, значит, легче нихера не легче: чужая ярость выхаркивается уже не лепестками, а целым бутоном. Свежим. Нераскрывшимся ещё. С зелёненьким, ярким, таким нежным, мать его, чашелистиком, который сладко хрустел, пока растительный сок из лопнувших клеток смешивался со слюной и кровью. Лучше бы ему ебало разбили. Тот же эффект получился бы, только не так унизительно. * * * Твари внутри него росли и прорастали. Но Влад быстро разобрался, что к чему, и довольно скоро присмирел. И вот тогда стало действительно легче от того, что ближе. Даже почти поверилось в то, что, может, совсем отпустит, если вот так себе позволять издалека любоваться и не пересекаться слишком тесно, может, никаких вопросов-то решать не придётся, но… Первый бутон у Влада между рёбрами кожу разорвал, чтобы раскрыться прямо под плотной водолазкой, когда он услышал и увидел: они трахаются. Личное там что-то решали. Был Иуда, не было, любит кто кого, не любит… Боженька велел ближнего возлюбить, как брата своего, а Олеженька ведь не зря святой, чтил заповеди его. Так чтил, что стены тряслись, как заведённые, а старший, к стене прижатый со сдёрнутыми портками, всё глубже и глубже просил, умолял, требовал, чуть не плакал. Владу тоже хотелось плакать. Потому что за окнами больницы цвёл июнь, и сам он, вынужденный под капельницами день рождения отмечать, а не с сыном под боком, тоже, сука, цвёл. * * * Как Матвеев обо всём пронюхал — одному Сатане известно, уж точно не Богу. Слышал, говорил, у себя в Китае много о таком, сразу узнал, как в потной ладошке лепесточки разглядел, которые Влад откуда-то с запястья своего ободрал как раз, думая, что вот сейчас за ним точно никто не наблюдает. Полез, сучонок, пальцами грязными в самую глубокую рану. Признайся, мол, Влад. Расскажи. Может, поймёт. Только не учёл, что Владу не нужно, чтобы его понимали. Владу нужно сердце собственное из груди выдрать вместе с сосудами, оплетёнными корнями сраной гвоздики, растоптать и выбросить, чтобы и дальше Ленку по вечерам целовать и Лёву в обе щеки. Он ведь их любил. Любил. Любил. А умирал от того, что не любят его. Да и куда там, куда против сияющей принцессы с короной на голове? Такой… Ладно, такому — ручки целовать, ножки, пальчики, а потом на колени ставить, пиджачок нарядный сняв, и до самых яиц ртом насаживать, слёзы со впалых щёк ласково вытирая. И тут — вот. Нескладный деревенский рубаха-парень, ебаный чурбан, «не знающий слов любви», щербатый, угловато-плюшевый, косой и кривой, свой и надёжный только жене и сыну. Некрасиво. Неправильно. До психотического смеха нелепо, точно так же нелепо, как на впалой тощей груди смотрелись нежные розовые гвоздики. * * * Ещё забавно было то, что природа уже начала умирать, отцветать и блёкнуть, а вот Влад — нет. Чем ближе был ноябрь, тем меньше смысла было в том, чтобы обрывать рвущие плоть цветки, он просто… Просто превращался в трепетный розовый куст, как будто вселенная решила поиздеваться над ним и хотя бы так додать ему этой остро нехватавшей в чужих глазах хрупкости. Не помогали уже ни улыбки, ни переговоры, ни «десятки» на чёрных глянцевых карточках от него. Влад только смотрел на Олега на съёмках и злорадно почему-то думал: вот я умру, а ты даже не узнаешь, что из-за тебя. Он даже думал о предсмертной записке. Такой трагичной, чтобы весь мир заплакал хором и все узнали, какой на самом деле он ранимый, тонко чувст… Вующий? Вовавший? А каково это вообще, говорить о себе в прошедшем времени? То, что Олега ненавидеть ему нельзя, Влад быстро понял: хорошая горсть собственных цветущих внутренностей кого угодно, вообще-то, убедить в состоянии, а уж его так точно. Но и любить его умом не получалось. Получалось только со стороны смотреть, как он с брата пылинки сдувает, и желать, желать, до слёз, сука, желать, чтобы плохо ему было точно так же. Чтобы он гроб его потом ногтями до заноз и ссадин скрёб, а достать всё равно не мог. Так по-детски это было. Так… За всё тяжёлое детство, за каждую вырванную из рук игрушку, за виселицу из отцовского ремня, за каждый смешок, за холод, за голод, за ненависть, за проданную душу. За всё, за всё, абсолютно, сука, за всё. * * * Хуёво жил – хуёво умер, вроде бы, такая какая-то присказка же есть? Получилось, что правда. Провожал его Димка, не Лена даже, не сын. Димка у врача шприц забрал, Димка своей лёгкой лапкой татуированной кольнул, и Димка же потом в кулуарах готического зала руками разводил: не знаю, не помню, не созванивался, да мы даже не друзья. Случилось, видимо, что-то. Они все пришли. Точнее, не так: они пришли все. Когда Олег положил у могильной плиты букет розовых гвоздик, Саша тихонько выдохнул, плечо его сжал. И ничего не спросил, потому что спрашивать было нечего и не о чем: прошли те времена, но где-то между страницами старых книг до сих пор хранились лепестки чересчур пошлых и своей пошлостью шедших одному только ему красных роз, которые с ключиц брата собирал и засушивал. * * * Собираться в финале было неловко. Точнее… Точнее было неловко стоять вот так, вчетвером, в компании ведьмы, аланского провидца и младшего брата, косясь на пустое место рядом с ними, такое кричащее и вызывающее, будто его должен был кто-то занять. Олег Костин взгляд перехватил, скачущий оттуда по чужим фигурам. — Ну, получается, пятеро? И один мёртвый. Костя плечами только устало пожал. — Получается, что так.