А с нами вот, что происходит

Ночь и тишина, данная навек.

Дождь, а может быть, падает снег.

Всё равно, бесконечной надеждой согрет,

Я вдали вижу город, которого нет.

Несколько лет назад

— Ну, так что? Сашка-то предложение делать не надумал? А то мы тебя ждём уже домой, как свою, родную. И так уже… Каждый раз, когда Людмила Шотовна заводит этот самую чуточку душный разговор, Мэри смущается, теряется и начинает выискивать ответ у себя в сложенных на коленях ладошках. В конце-то концов, это её сын, ей ли не знать лучше, совершает Саша какие-то подвижки в сторону семьи и брака или нет? В какой-то момент ведь ей даже передался этот неугасаемый оптимизм непробиваемой старушки. Сначала было непонятно, как и почему, ведь она… Всё знала. А потом довелось наслушаться речей о том, что всё — возраст, и уж со временем-то и с правильной женщиной под боком всё обязательно исправится. Главное, Мэричка, быть терпеливой и ждать. — Если бы я быт невеста, вы бы давно уже знает об этом, — неловко улыбаясь и сглатывая окончания, выдыхает она в конце концов. А сама, заворачивая новый комочек мяса в тесто и формируя ещё одну аккуратную пельмешку, вспоминает, как застала Сашу с мужчиной в той же постели, в которой она и сама оставалась с ним регулярно. — Но вы знайте, этот его… Глеб, он с ним… Любов? Людмила Шотовна цокает языком и смотрит на пока что несостоявшуюся невестку почти осудительно. Да даже хозяйственная гулька у неё на голове качается вместе с дёргающимся подбородком в тон этому цоканью, потому что в этом доме, может быть, все и знают всё, но вслух об этом предпочитают не говорить. Вместо ответа она сначала придвигает к Мэрилин поближе полную миску фарша, проходится скалкой по двум или трём кружочкам теста, и уже потом с каким-то терпким, страдающим выдохом резюмирует: — Ну, что Глеб? Что Глеб? Глеб там, в Москве, чёрт знает где. А ты — здесь, с ним, у нас дома. Скоро вот праздновать будем, Новый Год, семейный праздник. Не думай ты об этом больше, поняла? Всё будет, как положено.

Где легко найти страннику приют?

Где наверняка помнят и ждут?

День за днем, то теряя, то путая след,

Я иду в этот город, которого нет.

Мэри видит худую узкую спину через мутное стекло. Саша курит на балконе, тесно прижав трубку к уху, и на лице у него — совершенно блаженная улыбка, а у неё из таких бонусов — только мучная пыль на кончике носа. Толкнуть дверь и хочется, и страшно. Кажется, русские в такой ситуации говорят, что им и хочется, и колется? Мэри колется уже очень давно. С того момента, как только узнала, что она у Саши не одна. Он ведь тогда не умолял даже простить, не просил ни о чём, только как-то по-отечески погладил по волосам, улыбнулся глубоко и самым печальным на свете образом, да попросил понять, что ему без неё — никак. И без него, без этого Глеба, худенького и тёмненького короткостриженного мальчишки, которому на вид едва за двадцать перевалило, и которого Мэри встретила в его постели, тоже никак, а значит, придётся что-то придумывать. Вот и придумали. Придумали её холодные и одинокие ночи, придумали его, мечущегося между двумя огнями и не находящего правильного выхода из этой странной ситуации, придумали их, эти отношения, в которых ей всегда и хочется, и колется. Но она же настоящий ёжик, который будет плакать, но жрать кактус. Потому что Саша… Саша — это жизнь, которую хочется. Странная, дикая, болезненная, всегда на разрыв, но такая яркая. Объездить полмира, добраться даже до Америки, снять сто и одно забавное памятное видео, попробовать в постели всё от тантры, которая ей зашла, до жутковатых болючих практик, которые оценил только Саша, зато было увлекательно, — это всё она. Но ещё Саша — это жизнь, которая колется. Впивается ей в рёбра этой блаженной улыбкой, этой полной нестабильностью, лабильностью чужой психики, этими уходами и возвращениями со следами мужских пальцев на бёдрах. Дверь Мэри всё же толкает. Вот только совсем тихо, так, чтобы Саша не заметил, и замирает смирной мышью у порога, чтобы услышать раскатистый баритон: — Я ведь говорил, сначала — семья. А потом уже, может быть, через неделю, поедем на пару дней в Карелию. Нет, о… — Саша запинается и прикусывает большой палец, нервно утирает нос, разминает складку, залегающую между бровями. Все эти жесты Мэри не видит, но выучила так хорошо, что может предугадать. Вот только предугадать, в чём суть заминки, ошибки, внезапной нервной реакции не выходит. — …Глеб. Я тоже соскучился. Но это совсем не повод сходить с ума, маленький… Хочется и колется. Хочется — ближе, в тепло, в семью, туда, где будет хорошо, спокойно и ярко, как всегда с Сашей. Но эти слова… Эти слова втыкаются спицами сразу в лёгкие. — …Саша, тебя мама искат. Там нужен… Нужно что-то с верхних полок снят. Идём. Саша меняется в лице, когда обращает на неё внимание. Но следом почти сразу улыбается тепло и ярко, сверкает этими своими невозможными лазурными глазами.

Там для меня горит очаг,

Как вечный знак забытых истин.

Мне до него последний шаг,

И этот шаг длиннее жизни.

— Олеж? Иди сюда, покажу, что сделал для тебя… В мастерской время было как раз перед праздниками. Мэри знает: в мастерской перед праздниками времени не было. И точно так же точно она знает, что время для маленького брата у Саши находится всегда, даже тогда, когда его нет ни для неё, ни даже для этого… Глеба. И ведь это не плохо? Должно у Александра Шепса всё-таки в каком-то месте сердце оставаться живым? Должно же в нём быть место для кого-то настоящего? И это хорошо, что оно — специально для самого родного и близкого, не для кого-нибудь там со стороны, а для брата, который всегда к нему тянулся. Только каждый раз, точно так, как сейчас, когда Саша сгребает младшего за плечи, тесно прижимая к своему боку, чтобы показать новый амулет, рядом с ними теряют значимость все вокруг. Каждый раз, когда Саша обращается к брату, в воздухе повисает эфемерная тишина, будто они оба уходят в какой-то свой… Мир. Под свой личный купол, под которым места нет больше никому другому. И вот это, пожалуй, немножечко странно. За общим столом уже после боя курантов они сидят совсем рядышком, она и Олег по обе стороны от Саши. Но именно его запястье жилистые пальцы, увешанные кольцами, ухватывают покрепче, чтобы увести за собой опять на балкон, опять — курить, хотя Мэри ради того, чтобы быть рядом, даже пообвыкла с этим ужасным дымом. Саша даже забывает телефон, надрывающийся трелями и вспыхивающий неловким «Глеб» на экране то и дело. Они пропадают надолго. Так надолго, что даже Людмила Шотовна недоуменно косится на пустые стулья. И Мэри улыбается неловко: — Я буду сходит. А то пропаст совсем… И поднимается, оправляя своё изящное, маленькое и блестящее платье.

Кто ответит мне, что судьбой дано,

Пусть об этом знать не суждено?

Может быть, за порогом растраченных лет

Я найду этот город, которого нет.

Картина всё та же, только за окнами — не предновогодний светлый день, полный хлопот, уборки и лепки традиционных пельменей, а глубокая ночь первого дня в году. Фонари на улице сияют до сих пор так ярко, что Мэри совсем не сложно разглядеть две фигурки на тёмном фоне. Вот — Саша. Она видит его профиль, видит руку, закинутую брату на плечо, тесно прижимающую его спину к грудной клетке. Видит подбородок, положенный на чужую макушку. И видит взгляд, полный какого-то обречённого успокоения, успокоения человека, который своими ногами пришёл на плаху, а эта плаха оказалась его родным домом. Вот — Олег. Худенький, темноволосый, с этими его короткими вихрами… Обнимает руку у себя на груди, жмётся к рёбрам брата своим позвоночником, и смотрит в ту же сторону. С тем же смиренным и нечитаемым выражением. Что-то вдруг болезненно дёргается у Мэри под рёбрами. Не просто колется. Раздирает в кровавое месиво так, что уголки глаз щиплет. Почему-то именно сейчас Мэри отчётливо понимает ровно две простые, как устройство табуретки, и одновременно сложные, как русский язык, вещи. Первая и даже более лёгкая: Саша совершенно не видит, какими глазами в пустоту окна сейчас смотрит Олег, а Олег не видит Сашу, и оба даже не понимают, как похожи в своей безвыходности. Вторая и более тяжёлая: до этого балкона Мэри остаётся всё так же лишь один шаг, но если она сделает его и нарушит их тишину, улыбки Саши, как тогда, днём, она не увидит. Там её не ждут. Там не ждут никого. Там слишком тепло, слишком ярко горит общее пламя, чтобы был нужен кто-то ещё.

Там для меня горит очаг,

Как вечный знак забытых истин.

Мне до него последний шаг,

И этот шаг длиннее жизни.

Сейчас

Сотни уведомлений в секунду просто разрывают телефон, пока Мэри пытается сосредоточиться на сообщении хотя бы одного комментатора. Но на деле перед глазами стоит только то случайное видео, которое фанаты посчитали забавным ей прислать, хотя на российском телевидении появляться ей не доводилось уже давным-давно. Было странно видеть, что этот когда-то маленький, худенький, тёмненький мальчишка окажется намного упорнее, чем ей верилось. А ещё более странно — понять, что на один самый важный шаг у него ушла не вся жизнь, а только лишь какие-то её годы, и эта неподвластная вёрткая стихия имени Александра Шепса так легко ему поддалась. Какая ирония, что зовут этого мальчика вовсе не Глебом. «Мэрилин, почему рассказываете именно сейчас? Мы видим, с какой болью Александр говорит о вашем союзе». Почему, почему… Да потому что это «странно» скребёт ей грудь когтями от бессилия, потому что одного взгляда на того, кем стал этот мальчик и как он расправил плечи, не то закрывая собой, не то воспитывая бурю в стакане в виде одного чуточку сумасшедшего мужчины, достаточно, чтобы снова вспомнить тот Новый Год, те худенькие фигурки, и то своё осознание, оказавшееся правдой. Ей хотелось и кололось. А Он не побоялся иголок и стал единственным, кто выучил правила, по которым существует безумная, свободолюбивая стихия. Поэтому она в заполошности, в обескураженности, забывая о том, как Саша отпускал её, цепляясь за хрупкие плечи, тонкие пальцы и длинные полы юбки, царапает длинными ногтями по экрану телефона, слова эти русские неудобно выводит с маленькой клавиатуры: «Никакой боли там нет. У него есть человек, и был на тот момент, и это была не я». Но говорит, конечно же, вовсе не о Глебе.