А с нами вот, что происходит

Говорила мама: не становись, сыночек, геем, заебешься мужиков кадрить, потому что намёков они не понимают. А Дима не верил. Не верил так истово, видимо, потому, что гормональное, здоровое, двадцатипятилетнее желание трахаться застилало не только глаза, но и плотной пеленой — весь мозг. А всему виной — его сосед. Нет, вообще-то, громко будет заявлять, что прям всему. Костя Гецати определённо не стал виноватым в его ориентации, которая окончательно смогла сформулироваться ещё так лет семь назад, когда пришлось выпутываться из любовного треугольника из парня и девушки, одинаково в него влюблённых. Но в том, что Дима остро жалеет о своём выборе прямо сейчас, Костя виноват абсолютно точно — любой мировой суд это бы подтвердил. Потому что нельзя, просто, блять, нельзя быть таким непрошибаемым деликатным тупицей, или кем он там ещё пытался себя показать. Всё началось с балкона. Точнее, с того момента, как месяц назад Дима заехал в новый дом, но всё-таки — с балкона. Их дома стояли совсем рядом, и ни Гецати, ни предыдущие владельцы дома Матвеева не озаботились достаточно высокими заборами для того, чтобы их дома были по-настоящему, совсем разделены. Балкон Димки выходил аккурат во двор, так, чтобы обозревать можно было не только родную, чуть запущенную полянку, на которой трава росла кое-как, но и пасторальную лужайку соседа, сплошь укрытую качественным газоном. Эту самую лужайку, оказалось, сосед любил подстригать. В обтягивающей белой борцовке. И в серых трениках, которые не скрывали абсолютно ничего. Подстригал он старательно, так, что майка в подмышках и по спине полоской обязательно чуть влажнела к концу, и от этого самым неестественным образом Диме ещё крепче хотелось туда вжаться и затянуться на все легкие, как наркоману — дозой. Ещё эта лужайка была любимым местом соседа, чтобы тягать свои восхитительные гантели. И читать, растянувшись на шезлонге. И разговаривать по телефону по вечерам, неспешно испепеляя несколько сигарет подряд за одну беседу. А как Костя курил, удерживая сигарету своими фигурными, жилистыми пальцами… Про это Матвеев уже был готов написать песню. Но чтобы писать, нужны руки, а руки были к такой-то матери стерты до мозолей. Однажды утром Костя высоко-высоко задрал голову, пока тянул свои гантели над головой, и увидел, как Дима пялится. Но не отреагировал негативно. Только качнул головой натужно в знак приветствия и продолжил делать вид, что ничего не было. Дима не был сталкером. По крайней мере, сам о себе не был такого мнения. Но выучил, когда Гецати уезжает на работу, запомнил, в какой час можно понаблюдать за его неспешной разминкой, а потом совсем растерялся, когда в один из вечеров тот притащил молодого мальчишку к себе домой и долго, в своё удовольствие драл. Так, что все бездомные кошки в округе мяукали от зависти. Непонятно было, почему завидовали они не Диме, и чем он так плох. Но чем-то плох явно был, потому что Костя каждое утро дежурно здоровался с ним, пьющим кофе на балконе явно не просто так, и больше никаких шагов не предпринимал. А Дима ведь перепробовал всё. Сначала попытался начать заниматься йогой. На том самом балконе, в самых блядских шортах, в белых гольфах и майке-сетке, такой, что каждую татуировку разглядеть можно было. Но Костя только пошутил что-то о том, как похвально стремление молодых к занятиям спортом. Дима пришёл к выводу: не в этом дело. Потом попытался завести с ним ни к чему не обязывающий диалог, пока тот тренировался. Поговорил с Костей о работе, узнал, что он — врач в частной клинике, рассказал о собственной головокружительной карьере татуировщика и музыканта, и намекнул на то, что, вообще-то, взрослый и ответственный член общества, которого по паспорту уже давно не то, что можно, а нужно трахать. Но в результате только обдрочился и заляпал любимый диван, пока представлял крепкие осетинские руки, широкие плечи, затянутые в медицинский халат, и то, как мог бы отсасывать Косте, не снимая с него форменной хирургички. У него на рабочем месте. Под столом. Блядь. Новый вывод был тоже грустный: и не в этом дело тоже. А в чём же тогда, сука? Через два месяца, когда на пятки начал наступать сентябрь, и вероятность потерять виды тренирующегося на свежем воздухе аланца (да, он успел пообщаться с ним настолько, чтобы узнать и это тоже) стала неиллюзорной, Дима пошёл на крайние меры. Сшиб со стены в гостиной полку и пошёл к Косте плакаться на то, что гвоздей нет, шурупов нет, шуруповёрта тоже, а полка дорога, как память о прошлом. Долго рассказывал о том, как это здорово — наконец-то иметь возможность обратиться за помощью к сильному мужскому плечу. Полку Костя починил. Шурупы вкрутил. Но свой член в Диму — так и нет. В самом конце августа настало время последнего, тридцать третьего, — в буквальном смысле, — китайского предупреждения. Рано утром, не изменяя своим традициям, Дима вышел на балкон и как обычно плюхнулся в плетёное кресло, из которого наблюдать за Костей было удобнее всего. Как обычно поставил чашку кофе на столик рядом, как обычно затянулся из пода… Не «как обычно» было только одно: из всех вещей, что могли бы на нём быть, у Димы оставался один незатейливый шёлковый халат, чей поясок даже не был затянут. И всё. Костю не пришлось ждать долго. Он тоже не изменял своим традициям: выкатился с гантелями и в особо любимых Димой трикотажных серых шортах. Нет, вообще-то, вообще-то эти шорты он ненавидел всеми фибрами души — силуэт они создавали такой, что сжечь их хотелось немедленно за собственное грехопадение, но сейчас они только упрощали дело. Наблюдая за тем, как отвернутый к нему Костя взялся за первые разминочные упражнения, Дима скользнул пальцами по собственной обнаженной груди. Задел сосок, заставляя его сжаться в напряжённую горошину. Потом другой. Тоже начал разминаться, чувствуя одновременно целый коктейль всего — стыд, волнение, слепящее возбуждение, тремор от осознания того, что обернуться на него Костя может в любой момент. Костя приступил к отжиманиям, и Дима в какой-то степени тоже. По крайней мере, чувствительную крайнюю плоть он, едва касаясь себя одними только пальцами, сжимал и сдвигал вниз и вверх ровно в темп тому, как поднималась и опускалась широченная, мощная спина. Выпады с гантелями Матвеев встретил с ещё большим энтузиазмом — разбросался по креслу, раскинул бёдра, весь сотрясаясь от того, какой он охуевший и грязный, прижал к нерастянутому входу сразу два сухих пальца, разогревая застывшие мышцы. Член потёк смазкой слишком легко в момент, когда Костя склонился и перешёл к тяганию тяжестей в наклоне. Абсолютно всё шло своим чередом. Вот сейчас Костя должен был закончить с подъемами на бицепс и приступить к любимому Димкиному упражнению — улечься на спину, сложить гирю себе на пояс и начать поднимать бёдра совершенно блядским образом. А ещё увидеть его и вежливо поздороваться. И Костя не разочаровал. Но, несмотря на то, что Дима только и делал, что ждал этого момента, он к нему всё равно оказался охренительно не готов. Даже на таком расстоянии, можно было поклясться, легко было различить, как расширились зрачки аланца, столкнувшегося с ним взглядом. Дима ждал чего угодно. Смущения, раздражения, ошарашенности, непонимания, а потом — неприкрытой ярости от чужой борозоты. Но ебучий Константин Гецати сделал ровно одну вещь — широко, нехорошо ухмыльнулся. А потом, не отрывая взгляда, опустил гантель на траву и скрестил руки на груди. Дима задышал чаще. Одна его рука широко скользила по налитому кровью члену, другая разминала все ещё слишком туго сжатое колечко мышц, иногда поднимаясь, чтобы приподнять и сжать напряженную мошонку. Видно было абсолютно всё, и ради того-то и затевалось. Но продолжать никто не планировал — только шокировать, а этот чёрный взгляд буквально бросал вызов. Дима читал в нём: «Ну, давай, продолжай. Чего замер, маленький щен?». И это охерительно заводило. Словно загипнотизированный, вплавившийся своим взглядом в чужой, Дима распахнул губы с точным расчётом на то, что это будет выглядеть совершенно по-блядски, и скользнул по ним пальцами глубоко внутрь. Вылизал фаланги демонстративно, обильно смочил вязкой слюной, чтобы снова прижать мокрые подушечки к анусу. И под аккомпанемент издевательского прищура толкнулся ими внутрь, сразу двумя. Никто не озвучивал никаких правил, хотя скажи Костя хоть что-то — он обязательно был бы услышан. И всё равно, несмотря на жгучее желание закатить глаза, Дима не отворачивался, будто проиграл бы в обратном случае. Трахать себя пальцами, подбрасывая бёдра и пытаясь насадиться ещё глубже, чтобы достать до простаты, пока на тебя смотрят, оказывается удивительно будоражащим нервы опытом. Костя не просто смотрел, о, нет. Он жрал его абсолютно дьявольскими, порочными глазами, хотя по сути наблюдал чужое грехопадение. Наблюдал, как пунцовая от напряжения головка члена то появляется над узкой татуированной ладошкой, то исчезает за ней. Как движется крайняя плоть, как пальцы Дима пихает в себя всё глубже, уже не два — три, вот так, с тянущей лёгкой болью, почти по-сухому, до того, что приходится сплевывать на руку, чтобы продолжить. Ладонь с члена металась то и дело на грудь, щипала и сжимала соски, перекатывала бархатистые, лишённые волос яички. Дима дрочил неторопливо, напоказ, но с непоказушными и тихими, наверняка — совсем неслышными оттуда, с этого блядского балкона, вздохами. А кончал громко и выламываясь в позвоночнике до хруста, но упорно не отводил взгляда. Когда жемчужные капли спермы залили грудь, живот, кулак Матвеева, Костя коротко хмыкнул и просто… Ушёл в свой дом. А Дима узнал, как много на самом деле проклятий на все лады и на всех наречиях матерного языка он знает. Кажется, в эту самую секунду он оказался почти в шаге от того, чтобы срочно продать этот ебучий дом вместе с его ебучим балконом и переехать в другую страну буквально за пару дней. Сразу — в хренов Китай, который почти успел стать родным домом. Но эти мысли метались в голове не долго. Ровно до того момента, как от ворот раздался одиночный, уверенный, разрезающий тишину звонок. На подкашивающихся ногах открывая калитку, неловко запахиваясь в мало того, что надоевший, так ещё и заляпанный белёсым халат, Дима ждёт не то прицельного хука справа, не то порции унижений, не то незамедлительного второго раунда прямо здесь, на бетонной садовой дорожке. Но Гецати снова удивляет его и вместо всего кладёт тяжелую ладонь на алеющую щёку. — Конечно, ждал всё это время, когда ты устанешь от своих намёков и решишь поговорить со мной словами через рот. Но и так тоже пойдёт. Я зайду?