А с нами вот, что происходит

Саша понимает, что ничего хорошего ему в этой жизни в ближайшие несколько часов не светит, как только жесткие шершавые пальцы с этой ебучей медицинской взвешенностью и точностью смыкаются у него на подбородке. Демонстративное «поговорить», стребованное сценаристами в качестве расплаты за попорченные нервы и плёнку на съёмках готического зала, заканчивается в тот самый момент, когда красный глазок камеры, полыхающий в темноте переулка, потухает, и от них наконец-то отъебываются. И только теперь можно действительно поговорить с Костей о том, что между ними только что произошло ещё там, в застенках Назначенного места. Но то, что говорить с ним никто не собирается, становится ясно слишком быстро. Костя нависает над ним, бесстрашно усевшимся на каменные ступеньки, своим холодом грозящие отморозить задницу, словно на насест, дёргает его подбородок наверх, заставляя шейные позвонки хрустеть. Саша сопротивляется. Сопротивляется не на шутку, не так, как мог бы в очередной сексуальной прелюдии, и смотрит — всё-таки смотрит, хер с тобой, блядский аланец — в затягивающую черноту глаз с неприкрытой яростью. Но не смеет дернуться. — Долеталась, птичка? Этот издевательски ласковый, вкрадчивый, низкий, хриплый шёпот вынуждает горло судорожно сжиматься. Когда Гецати говорит с ним так, то единственный правильный вариант — бежать. Бежать как можно дальше и как можно увереннее, потому что так, без камер, выеденного яйца не стоят выставляемая напоказ петушиная гордость, Сашины выпрямленные по линейке плечи, холодные и высокомерные взгляды. — Пошёл нахер, Кость. О, он знает, на что идёт, когда неприкрыто хамит. И расплачивается немедленно, чувствуя, как хватка становится жёстче. Пальцы с подбородка соскальзывают и сжимают сразу всю челюсть, давят на углы больно до тех пор, пока рот не начинает открываться сам по себе. — Ты не будешь разговаривать со мной в таком тоне. А сейчас пойдёшь и скажешь младшему брату, что уезжаешь со мной. Он беспокоится, я чувствую его биополе. Но ведь беспокоиться совершенно не о чем, правда? Олегу есть, о чём беспокоиться. Уже давно есть. И если бы кто-нибудь сейчас додумался спросить Сашу, почему он, залипший, как кошка на стиралку, блядски покорно кивает, поднимается с места и вместо того, чтобы вцепиться в руку брату и попросить его вызвать такси предупреждает, что сегодня домой не поедет, то ответа бы просто не последовало. Но почему-то он слушается каждый чёртов раз. * * * У аланца дома есть Андреевский крест. Набожный ли он? В этом смысле — едва ли. Любит ли приковывать к нему маленькую гордую птичку, которая так красиво ломается и так по-шлюшьи выламывается в ремнях, которые перечеркивают лодыжки, запястья, точёную узкую талию? Пожалуй. Саше очень идёт быть таким, какой он сейчас. Покрытый тонкой плёнкой пота, сеткой глубоких ссадин и царапин от ремня, синяками, расцветающими по бедрам, алой росой тут и там выступающей крови, обессиленный, с сорванной глоткой и безвольно уроненной на грудь головой, он просто идеален. — Цвет, птичка? Мечется. Сейчас Гецати видит это чётко, ему не мешает пелена собственной ярости — Саша мечется и пытается понять, какова та настоящая правда, которую ему следует вывалить со свешенным от усталости языком. — …Зелёный. Размашистая пощечина обжигает острую скулу, заставляет голову мотнуться в сторону. На слух кипятком обжигающим проливается измученный стон, но если бы Костя не видел до сих пор крепко стоящего члена, прижатого к впалому животу, то, наверное, остановился бы. Всё-таки он не монстр. Хотя бы не до конца, не до глубины души. — Врёшь. Врёшь и продолжаешь выебываться. Но раз зелёный, значит, зелёный. Одну за одной Костя расплетает застёжки ремней, постепенно переваливая на себя невесомое худощавое тело. Но только за тем, чтобы перехватить поудобнее поперёк рёбер и толкнуть вниз, на колени, на пол. Проталкивает пальцы под ошейник, пересекающий чёрной кожаной лентой жилистую Сашину шею, создаёт давление такое, которое выбивает умоляющие хрипы, лишает возможности дышать полноценно. И тянет вперёд, как паршивую непослушную собаку. — Сказал бы правду, донёс бы тебя до кровати сам. А так… Ползи. Ну. Ни короны, ни задранного носа, ни полыхающих яростью праведника глаз — ни следа грёбанной фамильной гордости в Саше Шепсе не остаётся в ту самую минуту, когда нелепо дергаясь, перебирая руками и ногами, путаясь в конечностях от затапливающего все тело стыда он плетётся за Костей на четвереньках, чтобы потом бессильно упасть щекой на край кровати. — Плохо. Давай, взлетай выше, на кровать. У Кости голос насмешливый, но не тёплый. Хищный только. И давление на горло, пальцы под ошейником — всё возвращается, дышать Саше нечем до тех пор, пока он не вскарабкивается на постель, утыкаясь на этот раз лбом в простыни и отставляя покрытую красными полосами задницу. Жесткая ладонь давит на затылок, а потом пальцы вплетаются в короткие волосы и с почти физическим хрустом тянут голову наверх. И эта боль — только ради того, что пальцами другой руки оттянуть край рта, протолкнуть фаланги глубоко внутрь, надавить на корень языка, вынудить капать вязкой слюной на пальцы. Костя растягивает его небрежно и грубо. Сначала — вот так, просто по собственной Сашиной слюне, и только когда стоны теряют свою глубину и яркость за бездушным суховатым трением, по мышцам ануса растекается холодная смазка. А членом таранит так, словно хочет, чтобы на матрасе осталась вмятина в виде Саши. Плечи его кусает до крови, на загривке зубы стискивает, подминает под себя окончательно, распластывает тонким слоем под собой. Крики и стоны становятся влажными просто на слух — Саша давится слезами и из последних сил подмахивает, дёргает бедрами, пытаясь насадиться ещё глубже под аккомпанемент хриплого голоса, зовущего его то хрупкой птичкой, то последней блядью, которой никогда не бывает достаточно. И самое смешное в этом, что с ним, с его тонкими перышками, трогательной и хрустальной душевной организацией можно иначе. Можно и ласково, и нежно, и аккуратно, но всё это им испробовано и ему не подходит. Куда нужнее и правильнее — вот так, раз за разом входить в эту клетку и страдать от того, что Костя не запирает её никогда. Птичка может улететь в любой момент, потому что не нужна здесь, в этих решётках, так сильно, как хочет сама. Костя вызывает ему такси почти сразу, как заканчивает — даёт только сперму с посечённых бёдер смыть да оправиться, прежде чем выставить за порог. Но, может быть, именно поэтому Саша каждый раз слепо следует за ним, стоит ему только соизволить и позвать, влетает в эту клетку так охотно. Остается только и дальше стараться выбесить Костю достаточно для того, чтобы выкрутить руки, заставить выйти из себя, оставить ему выбор без выбора. И надеясь именно на это, на следующем же готическом зале Саша снова вышагивает вперёд из их линеечки дурачков, пришпиливает Костю взглядом к месту с вызовом, и громко возвещает: — Я вот хочу задать такой вопрос. А никого не напрягает..? Может быть, хотя бы на этот раз он нарвётся достаточно для того, чтобы его оставили себе насовсем.