А с нами вот, что происходит

Олеже пять. Саша смешно пыхтит, и у него изо рта облачка пара вырываются с каждым вздохом, но он всё равно улыбается всё то время, что тащит оседлавшего санки братца за собой на даже выглядящей слишком хлипко верёвке. За шиворотом, в рукавах потрёпанной цигейковой шубки, даже в манжетах оглушительно шуршащих болоньевых штанишек хрустят снежинки, которые превращаются в воду, холодящую кожу, но в целом ему очень весело. Хохот заливистый разносится далеко, теряется между стволами сосен. А ещё смешнее становится, когда Саша начинает что-то на своём, на взрослом, тихонько напевать. Но чем ближе к дому, тем хуже у него настроение. Он пока не знает, почему так, и что будет потом, но будто своим маленьким сердечком, всей душой чувствует, что кукситься можно начинать заранее — дальше хорошо не будет. — Я говорила тебе, чтобы ты не смел его за собой таскать? Говорила или нет? Отвечай. — Говорила. Дальше что? Сама не понимаешь, что ему нужно привыкать, чтобы по ночам под себя не ходил от страха? Олежа не любит, когда брат говорит таким тяжелым и усталым тоном. Иногда большая ложка этого облечённого в звуки мороженого, только совсем не сахарного, просто холодного и колкого, достаётся и ему, но совсем-совсем редко, и когда он уже заранее знает, в чём виноват. Но чаще всего Саша говорит так с мамой. — Ты не понимаешь, что он другой? Что он не имеет никакого права? Ещё раз, Александр. Ещё раз я узнаю о том, что ты брал его на кладбище или что-то показывал… Ты не хочешь знать, что будет потом. Понял? Мама разговаривает таким голосом всегда. А с ним не разговаривает почти совсем. * * * Олеже семь. Он не хочет идти на первое сентября в школу и плачет всё утро, совсем всё то время, что Саша гладит новый маленький костюмчик, складывает ему тетрадки в рюкзак, запихивает машущие ручонки в рукава рубашки, впихивает в кулачок большой, но простенький букет гербер. Но затихает, когда дверь в комнату скрипит и на пол ложится густая и плотная тень матери. — Долго ещё возиться будете? Духу вашего здесь уже не должно быть. Саша не отвечает ей ничего. Вместо этого загораживает худой и узкой спиной Олега, чтобы поправить маленькую бабочку у него на воротнике, и в глаза ему смотрит ласково-ласково. За руку держит крепко всё то время, что они идут до порога школы. И на линейке, и по дороге в новый класс. Олежа знает, что из-за него брат пропускает собственное первое сентября в университете, но… Но он же сказал, что там всё равно не будет ничего важного? И если Саша так решил, значит всё можно. * * * Олеже двенадцать. Он смаргивает щиплющие нежную слизистую глаз слёзы и кутается в тонкую ветровку. На Сашку, который глубокомысленно фыркает и выдыхает сизый дым, который в лёгкие набирает от сигареты, не смотрит совсем, но всё равно его руки не отпускает. Не отпускает до тех пор, пока не настаёт время, потому что Сашкин поезд подходит к станции и ему объявляют посадку. Олежа чувствует, как брат тянет его за плечо к себе, но продолжает прятать глаза — не хочет смотреть, как он уезжает. — Маленький. Посмотри на меня? Пожалуйста. Олеже хочется плакать так сильно, что это почти невыносимо выдерживать. Подбородок, губы трясутся, лицо идёт крупными красными пятнами, про которые мама говорит, что как у лишайного, «и как ты только таким плаксой вырос?». Олежа не знает, как он вырос таким плаксой. Зато знает, что не хочет с Сашей прощаться. Жилистые сухие пальцы всё равно его маленькую щеку обнимают и поворачивают к себе. Приходится смотреть. — Мой амулет, — ладонь накрывает его грудную клетку, там, где под курткой спрятан кулон с белым клыком, — ни за что не снимай. Продолжай заниматься, как я учил. А я обязательно вернусь, чтобы забрать тебя с собой. Веришь? — Верю. * * * Олегу пятнадцать. Больше никто не называет его Олежей. Впрочем, как и маленьким. Обычно его называют «иди сюда», «выродок», «эй». А иногда, когда мать ебается окончательно, «выблядок». Но это уже привычно, с этим он почти сроднился. На первое сентября он безбожно опаздывает, потому что никто давно не отводит его в школу, и место в классе остаётся только рядом с новеньким — субтильным худощавым мальчишкой, который представляется вполголоса Димой и сует ему незаметно под партой узкую влажноватую ладошку, чтобы скрепить новообразовавшуюся мужскую дружбу. Очень быстро выясняется, что Дима забавный. Он ужасно смешно кашляет и краснеет, когда Олег подбивает его раскурить сигарету вместе, совсем не умеет пить и расплывается даже от пары глотков трёх топоров. Попробовать портвейн его уговаривает Олег в честь праздника — отменённой алгебры, которая должна быть последним уроком. В ноябре пить на самом верху детского комплекса, внутри кирпичной башенки, тесно прижавшись друг к другу и заплёванной стенке — холодно. Но вонючее и сладкое пойло греет, греет так, что прижатые к его собственному рту чужие губы кажутся ещё одним способом согреться. Так выясняется, что Димка не умеет целоваться. Он широко открывает рот, лезет языком в чужой, не глотает слюни, но старается так, что хочется потрепать по макушке, как когда-то с самим Олегом делал брат. Но Олег его учит. Потому что Олег давно умеет многое — даже трахаться и делать так, чтобы девочки под ним мокли, стонали и тряслись. В этом возрасте это целое достижение, и так Олег быстро понял, что есть почти бесплатный способ почувствовать себя с кем-то ближе, почувствовать, что он молодец, раз сделал приятно. Но этому Диму учить пока рано. И остаётся успокаивающе гладить его по красным щекам, объясняя низким, уже сломавшимся голосом, что всё хорошо и он большой молодец. * * * Олегу семнадцать. Его снова зовут Олежей. Димка отлично справляется с этим с того самого момента, как с унылой суходрочки он перешли к чему-то поинтереснее. Как растянуть тугие мышцы под себя и куда надавить, чтобы было хорошо, Олег гуглил, как объяснить Димке, зачем мыть себя душем так изнутри, угадывал интуитивно, но почти всё нагугленное и объясненное забыл, когда только вставил. Было узко, тесно и жарко, как ни в одной девчонке, а Дима стонал слаще всех их взятых вместе и заставлял чувствовать себя самым ценным. И с каждым новым разом делал это всё изобретательнее и громче, а когда сам, первый, в один момент за гаражами плюхнулся на свои тощие коленки и взял член Олега в рот, то оставалось и вовсе просто в космос улететь. С Димой было хорошо. Даже не так — с Димой было потрясающе. Когда он цеплялся за его руки, краснел на подаренные цветы, утыкался лбом ему в шею и вдумчиво молчал после очередной ссоры с родителями, приходил жаловаться, доверять, просил проводить до дома, потому что район стрёмный и его не первый раз пытаются отпинать — было просто волшебно. Потому что Олег чувствовал себя именно что волшебником для него. Но как бы там ни было хорошо и потрясающе, этого не хватило, чтобы пережить настоящий удар судьбы. Их слили матери. А она Олега… Даже не била. Нет. Она роняла скупые слёзы, пока Олег с бешено бьющимся сердцем рассматривал самого себя с языком, засунутым Диме по самые гланды, на фотке в её дешевенькой Нокии. А потом собрала его рюкзак и выставила к порогу, заявив, что у неё и без Олега хватает нормальных детей. И раз он — другой, то больше такой не нужен. У Димы в комнате было уютно до щенячьего писка. Его родители знали про них и так, но делали вид, что нет — вдруг сын перебесится? Разрешили ночёвку ну вроде как друга, явившегося под самый конец вечера с тощим рюкзаком, со скрипом и ценой открытых дверей. И целую ночь, всю чёртову целую ночь Олег сидел и успокаивал рыдающего Матвеева. Дима жался к его груди и всё спрашивал, бесконечно спрашивал: — И что мы теперь будем делать? Как теперь, Олеж? Олегу самому хотелось прижаться к его груди. Только толку от неё, тощей и тщедушной? Такой самой нужна опора. Не его, не Олегова, потому что самому тоже надо. Надо опору и руку, а ещё рот, который ответит на тот вопрос, на который у него ни одного годного варианта не запасено — и что теперь делать? * * * Олегу все ещё семнадцать. На следующее утро после того ночного безумства он набирает номер брата сам впервые за несколько лет. Обида на то, что уехал и так и не вернулся больше ни разу, хотя обещал, не давала ни писать, ни звонить. Только принимать вызовы и сухо отвечать на осторожные, нервные «как дела?», «как ты себя чувствуешь?», «что у тебя нового в жизни?». Вот на последний вопрос у него уже был заготовлен охуительный ответ. И поэтому, когда в трубке раздаётся хриплое: — Олеж? Что-то случилось? Олег вываливает всё как на духу. А через два дня уже напивается какой-то дорогой, пафосной водкой из кухонного шкафчика Саши, пока тот размеренно и методично вещает что-то о том, что в ближайшие пару дней съездит в Самару, поговорит с матерью, заберёт документы Олега из школы и определит его здесь, в Москве, где-нибудь поближе к дому, потому что «аттестат, Олеж, всё-таки нужен». — Курить можно у тебя? Голос Олега нарочито грубый. Он ощетинивается, почти всё время молчит и раскрывает пасть только за тем, чтобы снова сплюнуть что-нибудь щебенисто-рычащее, с внутренним наездом, потому что пока не понимает, как можно иначе. — Ещё и куришь? Ну, пойдём. Пойдём вместе, на балкон. На холоде Олега разматывает так, что он плюёт на гордость и приваливается затылком к Сашкиной груди, пока выпускает щегольские, молодецкие кольца дыма. Так странно: кости вроде тоже тоненькие под головой, тщедушные, но надёжные, и руки, обнимающие поперёк рёбер, крепкие, совсем не как у Димки. У Димки, который справлялся гораздо хуже, чем двенадцатилетний Олег — прощаясь на перроне с ним, рыдать он не переставал совсем. Таких рук не было ни у одной девчонки. И в таких объятиях, как у брата, Олега не держали никогда, чтобы одна секунда внушала полное ощущение того, что всё будет хорошо. Доказательств того, что и правда будет, Олегу нужно больше. Ещё больше, так, чтобы точно ничего не могло поменяться. А ещё Олегу нужно любви, нужно покоя, нужно чувствовать себя ценным и единственным, забыться так, чтобы больше даже не вспоминать ни о чём том, что было раньше, чтобы не бояться того, что в каждую секунду брат снова прыгнет в свой вагон и оставит его ни с чем. — Ты мне должен. Сашка в ответ хрипло, чуточку насмешливо выдыхает над ухом и притискивает к себе крепче. — И в каком виде тебе возвращать долги? Олег не отвечает. Олег вьётся гибкой шелковой лентой у него в руках, разворачивается лицом к лицу, смотрит-смотрит-смотрит до тех пор, пока не шатается пьяно и не валится вперёд, губами к чужим губам. А Саша отвечает. И отрывается только через несколько минут, за которые Олег успевает забыть всё, что волновало его все эти семнадцать лет. А потом тянет за плечи к дверям: — Пойдём в тепло. Замёрзнешь, маленький.