А с нами вот, что происходит

Как говорил великий классик, после третьего ребёнка ты просто перестаешь считать их количество. И Людмила Шотовна придерживалась ровно такого же мнения. Когда рождалась первая девочка, а за ней почти сразу пошёл Арсений, думалось о многом. Например, о том, как маленькая буйная альфа, взявшая все лучшее от матери и уже успевшая показать всем, кто в доме хозяин, будет уживаться с таким же братиком, перебудившим в роддоме своим криком каждую акушерку и медсестру. Или насколько велики шансы того, что выписанная еле-еле через несколько рук шведская стенка с дорогим хрусталём все-таки уцелеет. Когда за Арсением пошла ещё одна девочка, от коллекции чашек французского фарфора остаются одни слёзы. Зато антресоли не заполняются: бесконечные куклы, солдатики, велосипеды, самокаты, вещи всех размеров и цветов, кроватка, коляска — всё снова пошло в оборот, на третий круг использования, так, что любой недоэколог бы позавидовал подобной экономии ресурса. Младшая дочка оказалась спокойной и тихой, что не помешало ей участвовать в авантюрах старших и доводить родителей исподтишка. И всё же то, как захваливали воспитательницы её способности к вырезанию снежинок из бумаги, вселило в Людмилу смутную надежду на то, что их семья переживёт уже буквально всё, что угодно. Где третья, там и четвертый, правильно? Тем более, принадлежностей для рисования, лепки, рояля сестры, комплекта футбольных мячей и старой гитары Арсюши точно хватило бы на то, чтобы деть развивался всесторонне без лишних финансовых вложений, а курток, футболок и штанов в доме хватит ещё на троих так точно до тех пор, пока будущее их семьи не начнёт зарабатывать себе на жизнь само. Так рождается Саша. И уже через три года Людмила Шотовна решительно определяется: на этом её репродуктивная система может взять законный и бессрочный отпуск. А причиной тому служит сам младший — в одну из ночей он приходит к родителям в постель, дёргает мать за необъятной длины сорочку и настойчиво твердит о том, что в его спальне стоит прозрачный дядя, который хочет с ней поговорить. Дар всё-таки передался. А значит, пора на покой. И этот план кажется таким… Простым и надёжным? Именно в младшеньком, тихоньком, робком, таком, которого Арсений даже в пятом классе встречает со школы, потому что одноклассники могут не только обозвать, но и окунуть пару раз в ближайшую лужу, она видит того, кого никому не отдаст. Кого всему обучит и оставит рядом с собой доживать долгую, счастливую старость где-нибудь под Самарой. А всё потому, что на Саше нет метки. К тому времени, как ему исполняется двенадцать, старшая дочка уже давно замужем за мужчиной, от которого ей с рождения досталась преглупейшая фраза, отпечатавшаяся на ещё детском локотке: «Девушка, передайте картофель». Арсений тоже встречает в университете свою единственную, с которой ему было суждено познакомиться со слов «Подвинься, мне только спросить». У Саши нет ничего. Ни словечка, ни буквы, ни самой жалкой закорючки на всём теле. Ждали, конечно, что обнаружат хоть где-нибудь. Брили налысо, лазили за ушами, и в других весьма детальных подробностях его рассматривали, пока было ещё можно, пока не вырос, но не находили ровным счётом ничего. Будто бы он родился таким, заранее нужным во всём мире одной только своей матери. И это было хорошо. Потому что дети имеют свойство разлетаться из семейного гнезда сразу, как только более-менее крепко встают на перо. Потому что оставаться одной совершенно не хотелось. Потому что… Да много, в общем-то, почему. Не сказать, чтобы Людмила Шотовна любила слишком сильно задаваться подобными вопросами. И когда спустя целых двенадцать лет после крайнего посещения роддома тест неожиданно показывает, что, всё-таки, где четвертый, там и пятый, практически не раздумывает, не предчувствует никакой беды. Ей уже не важно, кто выйдет из последнего (она надеется, что последнего) из её детей, потому что получила всё, что хотела. К тому же, есть достаточно взрослый Саша. И ему всегда можно перепоручить любые заботы, которые останавливали бы её в карьерном развитии. А она до него, пробарахтавшись почти десяток лет в декретах, таки добралась. Даже день выписки ей почти не запоминается. Ни фотографий, ни шариков, ни цветов — она отказывается от всего, и Олег, немного поворчав для приличия, что странно, так не принято, новый член семьи, в конце концов, забирает её на машине после работы через пару минут после того, как подписываются все бумаги. Это ведь известная им обоим и не очень интересная рутина. Маленький, пока безымянный, оглушительно кричащий, будто бы все ещё недовольный фактом своего рождения или заранее неистово утверждающий право на своё существование свёрток передаётся в руки Саше практически с порога. — Подержи пока. Я хоть умоюсь с дороги. Попробуй покачать... Может, хоть ты это маленькое чудовище уговоришь? Слово с языка срывается не просто так. Через весь пока ещё ужасно крошечный животик новорожденного перебегает фраза именно с этим обращением, и Людмиле Шотовне кажется оно как никогда подходящим, потому что ещё один маленький альфа в их семье задал врачам и матери жару точно такого же, как и самый старший брат, если не хлеще. Да ещё и родился чуть раньше срока, так, будто ему было, куда спешить. Она оставляет Сашу в коридоре с вопящим и хныкающим комком, плотно завёрнутым в пелёнки до самых глаз. И не слышит, как её сын, вглядевшись в пока ещё серенькие, не набравшие цвета радужки, неловко прижимает брата к себе покрепче и ласково шепчет прямо во влажный лоб: — Ну, привет, чудовище. А маленький вдруг смотрит в ответ серьёзно и умолкает. Не произносит вовсе больше ни звука, пока мать снова не появляется в поле зрения.