А с нами вот, что происходит

— И что мы будем с этим делать? — голос Егоровой с самого начала беседы был нервным. Костя и Соня в тот самый роковой день, после которого всё пошло не так, синхронно глянули на тест и точно так же синхронно бросили друг в друга: — Аборт? — Рожать? И тут следует пояснить: суровый аланский провидец не считал себя типичным альфой, слегка презирал всё животное в человеке, придерживался прогрессивных взглядов и вовсе не был приверженцем традиционных семейных ценностей. Настолько не был, что когда на первом же свидании, за чашкой кофе в перерыве между съемками на багажниках, руганью с Сафроновым и задушевными разговорами через маску с Юленькой Самойловой, Соня заявила ему: — Если ты ищешь себе ту омегу, кто будет варить детей и рожать борщи, то лучше сразу перейти к крепкой дружбе. То только задумчиво пожал плечами и решил — время покажет. И время показало. Они жили чудесно. Чудесно и достаточно долго даже после того, как именно Костину полку в их общей квартире украсила заветная синяя рука. Соня оказалась партнёршей сильной, независимой, равноправной, и вместе они напоминали пару не то поэтов Серебряного века, не то современных интеллектуалов с отпусками в Албании и северной Италии. А уж денег не доставку еды, готовить которую Соня принципиально отказывалась, хватало всегда, спасибо большое, и руки у Кости не отваливались, как у типичных альф, если разговоры заходили о том, чья очередь пылесосить. Всё у них было хорошо без свадеб, клятв и домашних животных, которые могли бы обременить. И всё-таки, когда госпожу-до-сих-пор-Егорову начало стабильно тошнить по утрам, потому что они где-то прокололись, голос за аборт принадлежал не Косте. А потом Соня ушла. Правда, не сразу. Сначала были три чашки чая и два часа неспешных разговоров о том, что твоё тело — это, конечно, твоё дело, и ты можешь делать с ним всё, что угодно, но если ты спросишь меня, то я хотел бы видеть этого ребёнка рожденным. Костя предлагал всё. Нянь, полное опекунство, личного лечащего врача, брак, посудомоечно-постирочный промышленный пункт, частный детский садик прямо в его загородном доме, свободу от любых забот, потому что «всё уже случилось, Сонь, давай хотя бы подумаем об этом», но потом всё-таки сам отвёз её в клинику. А через пару месяцев — обратно к ней домой со всеми её вещами, потому что их отношения перестали работать, а Егорова вбила себе в голову, будто он её винит. Вернувшись в пустую квартиру, Костя едва ли не впервые за пару лет задумчиво напился в одиночестве, чтобы навести в голове порядок. И снова решил, что время покажет, куда эта жизнь должна его завести. * * * Насмешкой судьбы показалось то, что следующие отношения по всем возможным меркам начались с человеком, который доказывал: Константин Гецати далёк от патриархальных осетинских семейных ценностей как никто другой. Совсем молодой, щуплый, покрытый чернильными рисунками с головы до ног, беспрерывно крутящий в пальцах ашку музыкант, татуировщик, чернокнижник и завсегдатай клубов выглядел как последний человек, с кем можно было бы построить надёжную семью, такую, чтоб прям как с картинки «Мама, папа, я — дружная команда». Но это было и не важно. Важно было только то, что Гецати терял голову, стоило пацану попасть в поле его зрения, и всё альфье внутри вставало на дыбы в желании защищать и охранять, когда тот смотрел на него снизу вверх из-под густых чёрных ресниц. И не ждал от него ничего. Подарил на день рождения новый татуировочный аппарат, помогал со звукозаписью деньгами, слушал его как будто ужасную для привыкшего к джазовой классике слуха музыку, не требовал переезжать к себе, позволял быть каким угодно, лишь бы рядом, и всё это — не через слом, не от внутренней натуги и сквозь сжатые зубы, а искреннее. Но что-то начало неуклонно меняться в приятно странную сторону. Вернувшись однажды после ужасно затянувшегося рабочего дня в клинике, Костя застал мелкого мало того, что у себя дома, и это уже почти перестало удивлять, так ещё и на кухне. По самый нос в муке, с кусочками брынзы, налипшими к острым костяшкам и крайне жалким видом. В его, Костиной, футболке, которая тоже местами покрылась пятнами, с этими изящными руками, обнажёнными до локтей. И, в общем-то, Дима даже не успел пискнуть или объяснить, что хотел порадовать своего мужчину осетинскими пирогами. Потому что в следующую секунду уже обтирал задницей, затянутой в шорты, остатки начинки на столе, и широко раздвигал ноги. Костя любил разный секс, но все больше — в комфортных условиях. В постели, на диване, в конце концов, на капоте своей машины, но никак не между бутылками с маслом, молоком, сахарницей и пучками зелени. И всё это перестало иметь значение в момент, когда в нос ударил запах смазки, а дрожь в худых коленках он ощутил физически, потому что задраны они были на его плечи. Брал пацана, как в последний раз. Крепко держал за татуированную шею, вглядываясь в мутные и горящие одновременно черные глазищи в пол лица, скользил внутри узких, тугих стенок по смазке, которой без всяких прелюдий собралась целая река, каждым мощным толчком вбивал в тело мысль о том, как сильно его любит и требовал себе все стоны, которые Дима мог ему отдать, а потом толкнулся членом особенно глубоко. Под его оргазменные стоны излился внутри, чувствуя, как узел уже начал распирать гладкие мышцы. И сомкнул зубы на чужом горле, легко протыкая кожу удлинившимися клыками. * * * В ближайшем цветочном не оказалось того количества лилий, которое Костя счёл бы достаточным для первого шага примирения после того, что он сотворил. И в другой лавке рядом тоже. Его проступок был ужасен: ставить метку на всю жизнь молодому пацану, связывать его с собой навсегда без активного согласия вот так рано, когда они вместе едва ли год, было чистой воды безумием и выражением инстинкта таким неуместным в двадцать первом веке, что подумать страшно. И стыдно. И вообще... Катастрофично даже на его сдержанный взгляд. Но почему-то, когда он вернулся с неприемлемо небольшой охапкой этих чёртовых растений, все вещи Димы ещё лежали на своих местах. А сам он смиренно попивал чай, досадуя на то, что испечь в конечном итоге у него так ничего и не вышло. Размышлял о том, что «Дмитрий Андреевич Гецати» звучит совсем неплохо и просто ждал, когда Костю попустит. Через пару месяцев тест показал, что свадьбе быть. В смысле, быть раньше, чем планировалось. Через год Дима научился варить потрясающую мамалыгу, на одном плече не переставая удерживать хныкающего младенца. А через двенадцать лет они с тройней, совсем маленькой Даринкой, пятиклассником Аланом и так и не пошедшим в садик («я сам хочу с ними сидеть, а социализироваться можно с соседскими детьми, они одного возраста, Кость, в конце-то концов») Тимуром полетели в самую обычную Турцию, на самое обычное море, в самый обычный отпуск с олл-инклюзив, аниматорами и водными горками. Там Костя встретил Соню. Улыбнулся ей, узнал, что она приехала по работе заключать какой-то контракт с турками, познакомил со своими детьми, мужем… И ещё раз убедился в том, что против природы не пойдёшь. Только не против той, которая всем навязана, а против своей собственной, личной, индивидуальной. Потому что каждому красиво своё.