Нет дыма без огня

Прошлое.

— Клянусь Мерлином, шляпа чуть не сжевала мои волосы, пока выбирала факультет, — заплетая французские косы дочери, воодушевлённо рассказывала миссис Хейл. — Я просидела дольше остальных и когда меня, наконец, определили в Слизерин, ученики в зале просто выдохнули. Все ужасно хотели есть. Мне не аплодировали. Их голодные желудки буквально ревели. — Ты никогда не хотела сменить факультет? — Корнелия терпела резкие движения матери, ни разу не пискнув. Её голова невыносимо болела. — О, пару раз возникали такие мысли, но я о них быстро забывала, — Элизабет ловко обвязала красной лентой правую косу, не удосужившись заправить выбившиеся из неё прядки обратно. — Только к третьему курсу я осознала, насколько мне повезло попасть в Слизерин. Я была избавлена от унижений, высмеиваний и оскорблений — мало кто из массы решается вступить в открытую схватку со слизеринцем. Это всегда чревато неприятными последствиями. Дурная слава защищает, а не оскверняет. Зелёный цвет был моим главным оберегом до встречи с твоим отцом. Когда я проходила мимо, мне смотрели только вслед.       Корнелия сморщилась, потянулась вперёд, уже не способная вытерпеть грубые прикосновения маминых пальцев. Коса, затянутая слишком туго на макушке, стягивала кожу на лбу; в глазах, открывшихся совсем недавно, щипало от яркого света солнца. — А какой он, мам? — Спросила она сквозь сжатые зубы. — Слизерин? Может быть, и я туда попаду. — Ты точно не гриффиндорка, — с долей гордости усмехнулась Элизабет, — и точно не пуффендуйка. Для Когтеврана ты слишком заносчивая, вспыльчивая и упрямая… Погоди-ка, погоди… Нет, не так.       Элизабет остановилась. Развернула дочь к себе и на мгновение засмотрелась на её собранные волосы. В лучах утреннего солнца, медленно проникавших в главную гостиную, светлые волосы напоминали золото.       Самое настоящее золото.       Собранное в такую безвкусную нелепицу.       Миссис Хейл не думала дважды, перед тем как сорвать ленту и распустить волосы дочери, позволяя длинным прядкам разметаться по плечам. Запустив пальцы, она как следует сместила пробор сбоку и прибавила объём у корней. — Не собирай волосы на людях, — посоветовала Элизабет, любуясь новым видом дочери. — Не стоит их прятать в скучные прически. Ты сразу становишься…обычной. Вот теперь совсем другое дело. Будешь проходить мимо зеркала, обрати внимание на форму лица. Она так и просит пышной укладки. Хотя… о чём это я? Я хотела поговорить совсем о другом. — Ты не опаздываешь на работу? — Слегка задерживаюсь, — поправила её Элизабет, потянувшись к фарфоровой шкатулке на деревянном подлокотнике дивана. — И волшебники не знают, что такое опоздание. Всё хотела у тебя спросить, на что тебе магия, милая?       Совсем скоро внимание её привлекли драгоценные заколки в виде крошечных бабочек. Изумрудные крылья обрамляло тонкое серебро. Миссис Хейл поспешила украсить прядки, обращаясь в этот раз с волосами дочери так осторожно и невесомо, что Корнелия обернулась посмотреть, не увлеклась ли мама шкатулкой, забыв про неё. — Как на что? Разве ею пользуются только в одном случае. — Но что ты хочешь получить с помощью магии? — Уточнила Элизабет, выравнивая бабочек.       Корнелия призадумалась, зажевав нижнюю губу. Совсем недавно ей исполнилось восемь и единственное, что тревожило неспокойный подрастающий дух стала магия, проявляющаяся реже… положенного.       Едва отцу исполнилось восемь, он уже научился перемещать предметы, но одной только силой эмоций, а мама в этом же возрасте осмелела настолько, что попросила у родителей палочку до поступление в Хогвартс.       Их выдающиеся таланты проявлялись уже в детстве, в столь раннем возрасте, без родительского внимания и профессорского надзора. Корнелия весь последний год удрученно махала ладонями, воображая в них палочку, выбрасывающую разнообразные заклинания. Ничего в ней не отзывалось, не сияло ярким светом и не согревало, подобно огню. Внутри было тихо. Как у обычных детей. Как у маглов.       Ответ на вопрос явился вместе с воспоминанием.       Неделю назад Корнелии довелось побывать в Министерстве Магии вместе с отцом. Ему предстояло закончить несколько дел, и, решив не трансгрессировать по лишнему разу, он явился в Аврорат с дочерью, засыпавшей на руках от утомительной езды верхом на лошади.       Она взбодрилась, услышав над ухом его повелительный голос. Разлепила сонные глаза, увидев незнакомых мужчин и женщин в лаконичной чёрно-белой форме, внимательно смотревших на её отца.       Он ругал их, не переходя на крик. Никто не перечил, не высказывался против, терпеливо дожидаясь конца недовольной речи. Корнелия тогда еле заметно хихикнула в отцовское плечо — её рассмешило и одновременно впечатлило поведение взрослых людей. Им приносила удовольствие собственная беспомощность? Вот Корнелия, будучи младше них на десятки лет, никогда не позволяла отцу так разговаривать с собой.       Стоило только ему заговорить об её недостатках, Корнелия отвечала тем же, не жалея. Стоило ему посмотреть косым и недовольным взглядом, Корнелия тут же смотрела на него хуже, больнее и жёстче, словно он приходился не отцом, а незваной грязнокровкой доме. — Вы уже это мне подарили, как только я родилась. Наверное. На прошлой неделе я побывала с папой в Министерстве. Мы забежали на пару минут. Я… я впервые видела, как папа командует другими волшебниками и как все его слушаются, будто они дети, но взрослые дети! — увлеченно рассказывала Корнелия, — Мам, ему даже не говорили «нет». Все молчали и делали то, что он скажет, представляешь! Я… я хочу того же, когда вырасту и обучусь волшебству. — Так ты желаешь власти и силы, — хитро улыбнулась Элизабет. — Что за маленькая змейка шипит в моих ногах? — Змейка? Почему змейка? — Изумилась Корнелия, недолюбливая змей. — Потому что Слизерин, — лукаво ответила Элизабет, мягко поцеловав дочь в макушку. — И только он.

***

Настоящее.

      Трижды.       Ровно столько раз замерло сердце, пока её, безвольную и сломленную, несли в лазарет, находившийся на противоположном конце замка.       Впервые оно пропустило удар в подземелье у всех на виду. По нему словно мазнули острым лезвием. Когда профессор отпустил её, позволил спрятаться в раскрошенных остатках рассудка, она выдохнула. С кровью, с облегчением, с хрустом былой самоуверенности. Он что-то сказал, должно быть похвалил и душа, измазанная прилюдным оскорблением, дёрнулась в ответ.       Понять собственные чувства Корнелия не успела — боль взялась за неё, отрывая по куску. Тело невыносимо горело, в горле саднило от невольно испитой крови. Вот, что она запомнила больше всего.       Не скверный осадок внутри от неудачи, не мигрень, выстрелившую в черепе с такой убойной силой, что любая мысль и движение приводили все мышцы в агонический ужас.       А жар, слишком сильный и нестерпимый, чтобы вынести хоть ещё один миг с ним в тесном и искалеченном теле.       Второй раз сердце дрогнуло от прикосновения чьих-то рук, разглядеть которые Корнелия не могла. Глаза неотрывно смотрели в пол, заляпанный и красными пятнами, и сухой грязью от подошв. Так терзания, постигшие её, выносились легче. Если все до единого в подземелье рассчитывали, что она завопит, разодрав глотку, или упадёт от слабости, то их потаённым желаниям не суждено было сбыться. Корнелия молчала. Приходила в себя, борясь с кислой и вязкой тошнотой — организм силился всеми способами согнать с себя это мерзкое и склизкое ощущение поражения. Он никогда не боролся так рьяно с мелкими инфекциями и заразой, третирующей её лёгкие каждую осень. Из-за пота к спине неприятно липла рубашка.       Внутри плясала пустота — последствие заклинания. Когда отец лез в её мысли, это всегда чувствовалось, как хлёсткая пощёчина. Проходило медленно, но не затягивалось надолго. И почти всегда вместо негодования, злости и ненависти её прокатывало в апатичном равнодушии. Только восстановившись, она неслась к нему, как несётся в битве лезвие ножа к человеческому телу, и высказывала всё недовольство, не повышая голоса. Угляди отец что-нибудь постыдное и грязное в её гардеробе, Корнелия бы переживала меньше. Собственные мысли для неё казались сакральной тайной, что должна остаться недосягаемой для остальных.       Корнелия научилась справляться с Легилименсом, с мелкой болью и с отцовской паранойей и даже единожды обманула его, подставив лживое воспоминание.       Но чего она никак не ждала, так это того, что её рассудок выпотрошат до основания без зазрения совести тем же заученным заклинанием. И произойдёт это вопиющее безумие на виду у однокурсников, презирающих и завидующих ей по многим причинам. Они устроят пир в честь её первого и болезненного падения, поднимут тост за здравие надменного профессора и отныне будут смотреть на неё, как на неудачницу. Ведь все шесть курсов им приходилось ощущать на себе её гадкие унижающие взгляды.       Корнелии только нужно уйти, чтоб позволить им это.       За коротким вдохом последовало смелое и движение, полное безрассудства. Она руку дрожащую вскинула, устремила палочку в профессора. Приподняв голову, посмотрела на него и один только взгляд её желал войны. На ум взбрело броситься с Сектумсемпрой, выпалить последнее заклинание и отойти, если не навечно, то на короткое беспамятство. Ничего из произошедшего не должно было показать её слабость, пусть и тренировочное сражение было проиграно. Корнелия не умела и не хотела играть так.       На прокушенном языке стыли слова. Оттого молчание её было красноречивым, ледяным, жутким, как у мамы в детстве, когда та наказывала её гремучей и ненавистной тишиной, не принимая извинений. Безразличие профессора к палочке, приставленной к его кадыку, доводило до беспамятства сильнее, чем спазмы в мышцах. Он склонился к ней ещё больше, лица их оказались на одном уровне, а пальцы его… дотронулись нежно до её костяшек, когда полагалось наоборот нагло отбросить палочку и рывком поднять Корнелию, заставив идти вперёд. — Если вы хотите вызвать в них что-то кроме жалости, просто взгляните на каждого. Они должны увидеть то же, что и я вижу в вас прямо сейчас, — произнёс он, но не вслух. Снова в её мыслях.       Корнелия чуть было не дёрнулась, услышав его в себе. Но удивляться не стала: так работает связь между двумя разумами, сплетающимися воедино на какое-то время. С отцом такого не происходило, потому как нахождение его в её мыслях не превышало и минуты; она не сопротивлялась, и отец бегло осматривал её воспоминания. Опытному аврору не составляло труда докопаться до истины, где бы та ни пряталась.       Его слова отозвались жжением в груди, и Корнелия лишь сильнее вдавила палочку в кожу. Кровь на ней давно застыла, поблекла, ровно как и мятежный блеск в глазах. Осталось знакомое неудовольствие от следящих за ней бездельников, что ждут мяса, крови, зрелищ, всего вместе. — Правилами школы запрещено наводить палочку на профессоров, — женский писклявый голос резко разогнал коллективное оцепенение. — За это полагается выговор и наказание!       Блистательным знанием школьных правил могли похвастаться гриффиндорцы. Об этом ведали все факультеты. Их ежедневная рутина заключала в себя беспощадную зубрёжку утомительных правил на тот случай, если директор Дамблдор устроит показательную порку негодников в Большом Зале. Ничто так не радовало Альбуса Дамблдора, как беспрекословное следование уставу и за его простое соблюдение он с превеликой радостью награждал учеников баллами.       Самый глупый и заурядный способ поднять свой факультет на ступень выше в списке.       Корнелия хмыкнула, моментально сморщившись. Боль от неё не отстанет без целительских знаний мадам Помфри. Ноги сжало в судороге, шепчущиеся голоса обратились нарастающим звоном в ушах. И если сердце её ведало о причинах такой сумасшедшей выдержки, то рассудок, ещё раз испытанный вторжением профессора, уже ничего не желал видеть, слышать и чувствовать. Корнелия ощутила это явственно, когда подземелье неожиданно заволокло тенью и на секунду холодный пол показался намного ближе, чем пару минут назад.       Туловище её пошатнулось, бледные губы дрогнули. Стало совершенно безразлично на взгляды других людей, на уязвленное достоинство и на попытку исправить своё положение. Всё в ней требовало покоя.       В третий раз сердце замерло по пути в лазарет.       На руках профессора, чьи громкие шаги разносили пугающее эхо по всему коридору.       О, как же любила Корнелия засыпать летом в саду, в тени дуба, с растянувшимся в её ногах Наполеоном; прохладный ветер нежно трепал прядки волос, пока на небе ясно светило послеполуденное солнце, достаточно жаркое, но ещё безопасное для открытых прогулок по безлюдному полю. Её окружали гармония и мир, а от трёх выпитых бокалов вина просыпалась жажда к новым чувствам, которая немедленно угасала с появлением сонливости. Кошачья шёрстка щекотала лодыжки, во рту отдавало фруктовым послевкусием и лишь шелест травы, да пение пташек могли согнать её сон.       Сколько бы ей ни было лет, отец, если замечал уснувшую в саду дочь, всегда относил её в дом, в просторную гостиную, укладывал на один из мягких диванов, расставленных вдоль окон.       Сколь же аккуратны и бережны были его действия. Как много тепла и заботы выражалось в каждом его вдохе и выдохе, в каждом взгляде на старшую дочь, точную копию любимой жены. Просыпаясь, Корнелия обнаруживала себя укрытой пледом, на мягкой и взбитой подушке; дворецкий Гуди оставлял на столике стакан свежей воды, ягоды и комплименты, написанные на тонком пергаменте.       Это было похоже на игру гиблой реальности, перемешавшейся со светлыми воспоминаниями.       Всё то время, пока профессор нёс её, помешательство на прошлом связывало и вынуждало предаваться мечтаниями о том, что давно мертво.       Мерлин, награди её благоразумием, потому что именно в эту секунду она была готова улыбнуться и заснуть, прижавшись к его груди, совсем как в детстве, чтобы затем проснуться в гостиной своего дома, в незыблемом ощущении безопасности и любви.       Она обессилено взглянула на профессора. Захотела убедиться, что не мерещится. Ведал ли он на самом деле, с какой болью пришлось ей столкнуться? Грызла ли его совесть за её скверное самочувствие? Желал ли он из вежливости попросить прощения и объясниться.       Нет.       Иначе бы взгляд его не оставался и дальше таким безжизненным, напряженным, будто на руках его повисла мёртвая гниющая лань. Профессор нёс осторожно, но пальцы его ничем не отличались от льда; в их прикосновениях чувствовалось не сопереживание, а принуждение и обязанность. Сама бы она не добралась: ноги совсем не держали, а головокружение столкнуло бы Хейл на первой ступеньке лестницы.       Перед занятием она уверяла, что знает Легилименцию и Окклюменцию в превосходстве. Об её впечатляющих знаниях твердили предыдущие профессора ЗОТИ. Они восторгались её умениями и пытливостью, в речах их сквозила и ложь, и правда, и лесть. Тренируя Окклюменцию с ними, Корнелия не испытывала никаких трудностей; напротив, всё выходило легко, быстро, безболезненно.       Наверное, поэтому они и наскучили ей моментально.       Она хотела тянуться вверх, а не опускать руку. Все шесть курсов её ум жаждал невозможной задачи, непреодолимой сложности, благодаря которой изучение тёмной магии сдвинется с мёртвой точки. Момент настал. Корнелию разбили в пух и прах на её первом занятии, почти довели до безумия, вскрыв разум и заставив пройти через то, что обычно ожидает в Азкабане магических преступников в первое время.       Вблизи его парфюм осязался совсем не так, как на расстоянии. Он такой же яркий, тяжёлый; его невозможно не услышать и вместе с тем невозможно от него задохнуться. Согревал аромат, сам профессор или её сердце, разгонявшее кровь по всему телу с удвоенной отдачей, Корнелия не имела понятия.       Ей было тепло. И только это имело значение.

***

      Предыдущая ночь мадам Помфри выдалась скверной: пронзительные дуновения ветра всё бились об стекла окон, а одеяло сделалось колючим и пахло мокрой шерстью.       К тому же её, женщину преклонного возраста с чувствительным сердцем и твёрдым режимом отдыха, нагло побеспокоили, вырвали из полудремы и заставили в растерянности искать целебные зелья, прихрамывая на правую босую ступню. Она не успела толком одеться и убрать волосы — сила, с какой постучались в дверь лазарета, снесла три картины со стены. Ей оставалось только выбежать на грохот в длинной мантии, наспех накинутой на плечи и прочувствовать каждым пальцем голых ног мерзкий сквозняк.       Распахнув дверь, она оцепенела. Не то от удивления, не то от вида пострадавшей, — её округлившиеся глаза уставились на бледное, изможденное девичье лицо. На острых скулах размазалась кровь, у груди подрагивали покрасневшие пальцы. Отсутствие явных и заметных ран привело в замешательство. В двери зияла трещина. Кожу жгло от чужого пронзительного взгляда. На пороге ждал помощи профессор Блэк, и Поппи незамедлительно впустила его вместе с ученицей внутрь.       Вопросы щипали язык и выворачивали мысли, но Поппи сдерживалась все те минуты, пока профессор осторожно укладывал девушку на койку. Несмотря на беспокойство и холодный ужас от вида истерзанной ученицы, мадам Помфри зевнула, широко и долго, медленно пробуждаясь после сладкого сна. — Что вы с ней сделали? — Её строгий вопрос хлестнул его, невозмутимого и спокойного. — Мистер Блэк, я же просила вас не переусердствовать. Вы приводите уже третью ученицу за второй месяц. Недопустимы травмирующие заклинания, даже показательные, в отношении студентов. — Мадам, поверьте, я очень уважаю вас и ваши просьбы, — Калеб лишь вежливо кивнул ей, не поприветствовав. — но без боли учений не бывает. Тем более, когда учения тесно связаны с тёмной магией. Помогите мисс Хейл. Ваше внимание нужно ей больше, чем мне. — Если бы вы уважали меня, не заставляли бы разбираться с тяжелыми последствиями ваших методик, — гневно ответила Поппи, подсаживаясь на кушетку. — Что на этот раз? — Легилименс. — Да вы с ума сошли, Калеб! — Не выдержала целительница, всплеснув руками. — Девочка переживает моральную травму от смерти матери и психически нестабильна, а вы решили испытать её способности и влезть в мысли?       Справедливые возмущения прозвучали громко, рассеявшись по всему лазарету. Благо, никого, кроме них в зале не было и у развернувшейся сцены не нашлось зрителей. Хотя думать о них поздно, бессмысленно, так как однокурсники Хейл разбежались с новой сплетней по всему замку, и Калеб с готовностью поджидал самого Дамблдора с не менее крикливыми замечаниями.       Он приблизился к кушетке, сцепив пальцы в замок. Бездушно и жёстко высек: — Поберегите ваши нервы, мадам. И займитесь девушкой. Вы давно должны были понять, что я не жалею студентов. — Я нахожусь в своих владениях и не вам приказывать, что мне делать, — Поппи аккуратно расправила испачканный воротничок Корнелии. — В Дурмстранге вы могли безнаказанно истязать учеников по правилам обучения, но в Хогвартсе такая практика неприемлема. Запомните это уже наконец. — Именно поэтому Хогвартс чуть не пал в Первую Магическую Войну и до сих пор по кускам обдирается выжившими последователями Волан-Де-Морта. Ваши мягкость и жалость отняли тысячи жизней. Вспоминайте об этом каждый раз, когда захотите упрекнуть меня в непозволительности моих методик.       Он прервался, следя за действием целебных заклинаний. Поппи замолчала вслед, всего на пару минут, чтобы сосредоточенно заняться исцелением.       Его зоркий взгляд поубавил пылкость возражений. Помфри поспешила отвернуться, заняться Корнелией, напрячься на её разорванных лоскутах рассудка, отвлечься на застывшие пятна крови на шее…       Иными словами — сделать всё, чтобы не глядеть на профессора Блэка и не видеть его глаз, лишенных доброты и сострадания.       Гнев закипал в её сердце и норовил обжечь саму душу. Как этот гадкий и противный мужчина смеет упоминать Того-Чье-Имя-Нельзя-Называть и плохо высказываться о Хогвартсе? Сколько же кровожадности должно скрываться за безупречным чёрным одеянием, за восхитительной внешностью, чуть тронутой грубостью отдельных черт? На её памяти, никому не приходило на ум порочить репутацию Хогвартса и говорить о великой войне волшебников с такой смелой небрежностью и поражающей бесстрастностью.       Противостояние унесло столько жизней, что волшебный мир никогда не оправится от этой потери. Поппи исполнилось тридцать, когда безнаказанность Того-Чье-Имя-Называть-Нельзя перешла все допустимые границы. И вспоминать об этом непростом времени не удавалось без слёз и тянущей боли в груди.       Предавшись тяжёлым раздумьям, она от эмоций сильно дёрнула воротничок на шее Корнелии в попытке развязать крепкий узелок. Один из швов разошёлся ровной линией, обнажив запотевшую шею. Корнелия, потерявшая сознание, не заметила этой случайной грубости; её тело так и осталось лежать неподвижно, мозг не посчитал резкое прикосновение за угрозу.       Но это заметил профессор. Едва направив кончик палочки на девушку, Поппи вздрогнула и остановилась от его прикосновения.       Он положил руку на её плечо. Сжал пальцы. Достаточно сильно, чтобы пустить болезненный спазм по всему предплечью; гнев разбило об страх, что возник инстинктивно, как само собой разумеющееся при такой стальной хватке. — Работайте аккуратнее, Поппи. — Я дёрнула случайно! — И порвали её рубашку. Выплёскивайте злость на меня, если так хочется, — перебил её Калеб. — На вашем месте я бы промолчала, — с досадой заметила Поппи, нежно дотронувшись палочкой до вспотевших висков Корнелии. — Это вы её чуть не убили. И сейчас указываете мне на то, чтобы я осторожно работала с последствиями вашего безрассудства. Подумать только! — Моё, как вы говорите, безрассудство однажды спасет ей жизнь, как и остальным ученикам, — Калеб позволил ей выдохнуть, уйдя на ближайшую койку по другую сторону.       Легче от этого Поппи не стало, потому как весь её сгорбленный стан, каждый взмах её палочки и неровный вздох просматривался им ещё более тщательнее.

***

      Пробуждение под ругань мадам Помфри обладало своей прелестью. Её ворчливый голос мог довести до исступления в первую же минуту. Часто случалось, что и директор Дамблдор, и профессор МакГонагалл отправлялись лечиться в Хогсмид, чтобы не впасть в отчаяние от ругательств главной школьной целительницы. Настолько её нравоучения вызывали лихорадочную дрожь, что любой из обитателей школы выбрал бы истечь кровью, чем пойти в лазарет.       Корнелия любила Поппи, но наведывалась крайне редко.       Мало кто побеждал её в дуэлях, а привередливость в еде спасала от проблем с желудком. Её веселил громкий и недовольный бубнёж целительницы, не обижали замечания; атмосфера, стоящая в больничном крыле, всегда вселяла чувство безмятежности и спокойствия.       Едва открыв глаза, она увидела морщинистые пальцы Поппи. Она без устали колдовала, не забывая выплевывать профессору Блэку язвительные словечки. Если они просидели не меньше часа, то Корнелии было жаль профессора. Но лишь наполовину. — Как вас еще не уволили за подобное отношение к студентам? — Недовольно причитала Поппи. — Вам бы голову полечить не помешало, Калеб. Дикость! Испытывать Легилименс на ученике! Подумать только. — Если лечить будете не вы, то я обещаю подумать. — А я за вас ни за что не возьмусь, — возмущенно заявила Поппи, раздраженно дёрнув верхней губой. — Пусть меня и выгонят за такое отношение, но я принципиально не буду лечить того, кто калечит детей! Только попробуйте ко мне подойти. — Детей? — Калеб рассмеялся. — Мисс Хейл старше вашего среднего сына. Я уверен, что ей бы не понравилось, как вы её назвали. — Тоже мне сравнили, — фыркнула Поппи, убрав палочку. В ход пошли зелья, которые она тщательно и осторожно разливала по двум мерным ложкам. — Мисс Хейл мне в дочери годится, вот и говорю так. Бедное золотце. Как мне её жаль. — Мадам Помфри, вы уже дважды сказали глупость, — Он удержался от зевка, внимательно наблюдая за тем, как Поппи смешивает дозы двух совершенно разных по эффекту зелий. — В первый раз назвали ребёнком, во второй представили себя её матерью. Молчание вам идёт намного больше. — Можно подумать, что вам оно идёт меньше. — Я люблю молчать, Поппи. Сохраняет силы, — невозмутимо согласился, скрестив руки на груди. — Так что ж вы сейчас замолчать не можете?! — Вскрикнула Поппи, едва не пролив зелья на воротник Корнелии. — Мерлин мне свидетель, вы невыносимый человек. Бубните хуже проклятых глупых гоблинов — А это вы зря. Гоблины очень умные существа. Если вам они бубнят, то дело не в них.       Негодование отразилось в её крошечных глазах. Задрожал подбородок от обиды и отвращения. В углах лазарета померк свет, волшебные огоньки по всему помещению обрели зловещий красный оттенок. К запаху растертых трав и спирта примешалась кислая вонь, какую источали смешанные зелья. — Да как вы смеете?! — Вскричала Поппи, оскорбившись. — Отвлекаете от лечения и язвите, мне, взрослой женщине, которая живет дольше вашего. Выйдите вон, пока я в вас что-нибудь не кинула! — Мне удобно и тут. Потерпите меня ещё немного и мы с вами больше не увидимся, даю слово. — Терпеть я вас не собираюсь! Замолчите! — приказала она разъяренным голосом. — По учебной программе впереди боевые тёмные заклинания. — с бессознательным злорадством произнес он, отравив напоследок фальшивой улыбкой, — Ваш лазарет совсем скоро станет для кого-то временным домом. — Вы даже не скрываете, что вам нравится пытать учеников! — Ужаснулась Помфри, побагровев пуще прежнего. — Я доложу об этом директору Дамблдору!       Вот уж нашлось предупреждение, смехотворное до каждой буквы. Калеб посмотрел на её лицо, выражавшее крайнюю неприязнь к нему. Никогда прежде на него не смотрели с таким чувством, что, несомненно, забавило. Ему ведь и не пришлось убивать, обижать и крушить — гнев, вызванный бессилием и страхом образовался к нему моментально от одного лишь присутствия.       Это льстило. Нет чувств более ярких, чем любовь и ненависть. Мадам Помфри определенно грызло второе.       Он выпрямился, став на порядок выше неё. Руки ухватились за край койки, чуть дёрнули и металлические ножки лязгнули по полу. Мадам застыла, не ожидав от него резких движений. Злость в ней быстро улеглась. В этом и состояла её трусость.       Глядя ей в глаза, Калеб проговорил: — Не забудьте добавить, что берёте ответственность за все юные жизни, если вдруг наступит Вторая Магическая Война и всем вокруг придётся иметь дело с одной тёмной магией. Без вас и вашего целительства они может быть и проживут день-два в мучениях с огромными ранами. Без меня они умрут в первую минуту поединка с любым последователем Волан-де-Морта. Либо же их возьмут в заложники, где будут пытать Непростительными. У мисс Хейл есть уже шансы выжить после Легилименса и не сойти с ума. По-крайней мере, у неё появилось представление о последствиях и силе этого заклинания. Знаете, как популярно оно при пытках.       Теперь же мадам не старалась выглядеть непоколебимой и суровой.       Услышанное ошпарило её хуже кипятка, пробудило затерянные воспоминания о Первой Магической Войне и о том, чьё имя боялась упомянуть в разговоре вся волшебная Британия.       Все в ней говорило о страхе, петляющем в рёбрах. Зелье пролилось на простыни, почти задев ладонь Корнелии. — Вы… вы назвали его по имени уже дважды, — судорожно прошептала она, внезапно отбросив ложку. — Вы зовете себя взрослой женщиной, а верите в глупые суеверия, — покачал головой он. — И верите в то, что насилие можно одолеть лишь добротой, милосердием и жалостью. Именно поэтому никто так и не победил Волан-де-Морта и Первая Война с ним была проиграна. Вы уйдете на покой, Поппи, ещё раньше, чем он объявится и сражаться с ним будут такие же, как она, — Калеб кивнул в сторону Корнелии. — И если ученики послушают вас, мы никогда не увидим светлого будущего. Никогда. — Мы победили его, — Поппи вскочила, опрокинув стул. Приподняв трясущуюся от гнева руку, тыкнула пальцем в Калеба, выплёвывая: — Вы, мистер Блэк, понятия не имеете о том, через что мне пришлось пройти и какую цену я заплатила за то, чтобы выжить в войне! И не вам говорить о светлом будущем. Насилие порождает насилие. Ни один из нас, Фениксов, не хотел продолжать это безумие. Мы не уподобляемся монстрам, мы с ними боремся! Убийство Того-Чье-Имя-Нельзя-Называть приблизило бы нас духовно к нему ещё больше, потому что именно так он и решал дела. Одними убийствами. Это не выход. Это поражение. Мы хотели победить зло, а не стать им. И мы справились! — Впечатляющая речь, — выслушав её без возражающих восклицаний, похвалил Калеб серьёзным тоном, — но ваша победа не спасла мир. Вы только отсрочили казнь и позволили всем Пожирателям избежать смерти. Боялись запачкать руки в крови? Она легко смывается водой. Зло вырывают с корнем, а не подрезают ему стебель. Вы пощадили его, не стали искать. И теперь Министерство подорвано, авроры убиты, ряды Пожирателей растут и это только начало. Вы заплатили ничтожную цену, Поппи. В вас победила трусость. — Вашими словами только травить крыс, — прошипела Помфри. — Никакого благородства, отваги и порядочности. Вы заставляете меня усомниться, что находитесь на правильной стороне. — Не существует неправильной стороны, Поппи. Вам должно быль это известно лучше, чем кому-либо.       Увлёкшись спором, они не заметили, как Корнелия, приподнявшись глубоко задышала.       Мадам, слишком разгоряченная от эмоций, принялась ходить по лазарету, поправляя подушки и сдувая невидимую пыль с прикроватных столиков. Она молчала, раз за разом утирая непрошенные слёзы; громко и быстро обходила каждую комнатку в лечебном крыле, стремясь избавиться от напряжения и отказывалась подойти к Корнелии, пока рядом с ней находился монстр в человеческом обличии. — Вы первый, кто довел её до такого состояния. — хриплое звучание её голоса поубавило его пыл. — Обычно мы уходим от Мадам Помфри в таком настроении. — Вам лучше? — Намного. Как давно я в лазарете? — Несколько часов.       Вздохнув, она осторожно покрутила шеей.       Осмотрела каждую пустую койку, трещину в двери и свои одеревеневшие пальцы. Солнце уже не светило, по залу тянулся полумрак, заглядывая в каждый неровный угол.       Нервные шаги мадам стихли. Тишина расползлась по лазарету и в ней постепенно нарастал шум мыслей, возникающих с неведомым щелчком. Сделалось больно от пробудившихся воспоминаний. В висках загромыхало от подступившей мигрени, сердце забилось, словно в галопе. Подземелье запомнилось кровью, чужими взглядами и… палочкой, угрожающе наставленной на профессора.       Руки тотчас попытались нащупать собственную палочку, но не обнаружили даже мантии, даже жилетки, ранее застёгнутой на все пуговицы. Она ощутила себя более, чем обнаженной. И, несмотря на блузку, облегавшую, точно вторая кожа, несмотря на прямую юбку, собравшуюся складками чуть выше колена, Корнелии жутко захотелось подтянуть плед и спрятать себя. С неё сдернули защиту — мантию и будто оставили обнажённой. — Палочка… — она испуганно пошарила ладонью по простыне. — Какое заклинание вы бы использовали в тот момент, будь у вас возможность? — Блэк протянул её палочку, но, когда Корнелия дотронулась до кончика, резко дёрнул к себе.       Ладонь так и повисла в воздухе. Корнелия мгновенно выпрямилась, раздраженная нелепой игрой. — Я спрашиваю серьёзно, — заверил он, принявшись разглаживать древко из вишневого дерева. — И что даст мой ответ? — Либо уважение к вам, либо разочарование. — Какое счастье, что я не нуждаюсь в первом и не расстроюсь от второго, — тотчас произнесла она, поправив юбку перед тем, как встать. — Ничего запретного, профессор. Я хотела вас обездвижить. — Надо же. Я до последнего надеялся услышать о Сектумсемпре, — взглядом внимательным изучив серебреное плетение на древке, он улыбнулся ей.       Желая побыстрее оказаться в одиночестве, Корнелия в одночасье заново оказалась привинченной к койке с поганым предчувствием. Только на этот раз не давало ей встать не плохое состояние, вовсе нет.       Мерлин, она совершенно позабыла о том, что профессор теперь всё знал. И Корнелия не вспоминала бы об этом и дальше, занятая переживаниями о собственном здоровье — её нещадно клонило вбок подремать ещё пару часов.       Он весьма тактично и украдкой оглядел её, не задерживаясь ни на покрасневшей шее, ни на мурашках, пробежавших по ровным коленкам. Ни словесной казни, ни осуждения не последовало — профессор молчал. Ждал. Заведомо знал, что никакую дерзость уже не услышит.       Корнелия воспротивилась собственной реакции. Тело её подвело во второй раз. Сердце разошлось, будто в бешеной пляске; кровь прилила к лицу, к белёсым губам и ударила в голову. Дремавший в исцелении рассудок подвергся новой пытке — Корнелия в спешке придумывала любое оправдание своему поступку. Ум её терзали опасения о худших развитиях события: от прилюдного исключения из Хогвартса и признания её, как министерского врага и до Азкабана с его ледяными тёмными стенами, высасывающими душу всякого волшебника.       Она во всей красе представила свой приговор. Ощутила тяжесть магических цепей, услышала треск волшебной палочки от того, что её разламывают надвое.       Холодные порывы ветра, ударившие в окна, напомнили о волнах Средиземного моря, в котором стоит Азкабан. Темнота за спиной профессора посмотрела на неё осознанно, точно в ней таились поджидающие Дементоры. Её душой они насладились бы сполна; за восемнадцать лет жизни грехов, самых диких и непростительных, набралось достаточно для отвратительного по вкусу десерта. В самый раз тем, кто питается одной падалью. И тем более никакое будущее не блестело в этой мгле. — Вы расскажете? — спросила она совсем робко, смиренно сложив руки у живота. Сопротивляться и выказывать характер больше не хотелось. Не при таких обстоятельствах.       Профессор наклонился к ней и осмотрелся по сторонам, убеждаясь, что рядом нет никого. Его губы слегка приоткрылись — в ответ её слух заострился только на нём, упустив все остальные звуки в помещении. Вой ветра соревновался с воем её нарастающей нервозности и лез в тишину нарочно, пытаясь сбить с мыслей.       Внезапно профессор передумал, отстранился и губы его словно зашили проволокой. Он уставился на неё совершенно по-другому: с явным и громким обвинением, и глаза его уже не жалели её, а раз за разом травили взглядом. Будь у Корнелии выбор, она бы с радостью вернула те болезненные мгновения в подземелье, чтобы сейчас не сидеть в ожидании смертного приговора.       Пока он молчал, она умирала и воскресала. Больше десяти раз Корнелия порывалось вскочить и устремиться куда подальше. Тревоге не хватало места в мыслях и совсем скоро её пальцы начали раздирать уголки ногтей, стопы отаптывать незнакомый ритм. — Не только устав школы, но магические законы обязывают рассказать. Укрывательство равно причастности и это обязательно отразится и на мне, — наконец произнёс Блэк, и её шумный облегченный выдох прервал его. — Стало быть, в моих руках не просто палочка, а настоящее орудие… — Вас могут услышать, — Корнелия с опасением взглянула на закрытые двери и на стены, славившиеся невидимыми ушами. — От это мне хуже не будет. — Но будет плохо мне! — Пылко воскликнула она. — Вы… вы не можете рассказать! Не должны. Позвольте мне объясниться, Калеб… — сбивчиво залепетала она и растерялась от его имени, сгоряча вылетевшего из неё, — прошу прощения, то есть профессор Блэк… — Здесь и не нужны никакие объяснения, Корнелия, я видел и образы, и мысли, и намерения и эмоции, — непреклонно ответил он, пропустив мимо ушей своё имя. — Если вы так хотели сохранить этот секрет, так почему выбрали для испытания именно его? Всерьёз надеялись, что я не доберусь? — Да, надеялась. Я понятия не имела о ваших способностях, — честно поделилась она и, не выдержав, встала с койки, возвысившись над ним. — Знала бы с самого начала, каким уровнем Легилименции вы владеете, нарисовала бы в воображении кражу овец у пастухов. — И стали бы вы так защищать овечек в мыслях? Вы бы сдались на первой же минуте, как и остальные — Усомнился Блэк, поднявшись вслед за ней. — Какой бы ни была мораль, ваша мотивация дала вам зачёт. Я понимаю вашу настороженность о чужих ушах. Всё моё утреннее и дневное время заняты работой. У вас есть вечер. Если хотите решить вопрос, приходите. Не поймите неправильно, я в любом случае обязан что-то сделать с этими сведениями. Мне недопустимо сделать вид, словно ничего не произошло. — А забыть? — Беспомощно предложила она. — И вы, и я останетесь без головной боли. — Вы выдаете очень забавные предложения, — он снисходительно улыбнулся. — Пойду предложу министру Фаджу освободить всех заключенных из Азкабана, чтобы у них, не дай Мерлин, не возникла головная боль. — Не забудьте заодно рассказать тогда и про меня. — Задрав подбородок, нагло указала она. Но в наглости её плескалось больше бессилия, чем смелости. — Хорошая идея. Вот и закрыли вопрос. — Но я… — Что, пошутили? — Профессор вновь укоризненно посмотрел на неё, приподняв бровь. — И на такую серьезную тему? Ваша нравственность удивляет меня всё больше. — Вам нравится язвить и насмехаться надо мной? — Корнелия потянулась за своей палочкой, не то шипя, не то всхлипывая от собственного положения. — Знаете, профессор, моя нравственность определенно точно не позволит мне играться с чужой тайной, даже будь она вашей — Даже будь она моей? — Повторил за ней он, подступив на шаг ближе к ней и уперев кончик палочки в её ребра. — Благодарю вас, Корнелия, за бережное отношение к моим секретам, узнать которые вам никогда не удастся.       Уловив момент, она тут же вцепилась в древко и выдернула палочку.       Его неприкрытая ирония давила. От неё хотелось отплеваться. И, услышав последнее обещание, Корнелия чуть не засмеялась. Его непоколебимая уверенность пахла скверно, ровно, как и её решительность в подземелье. Она вовремя сомкнула губы, проглотив насмешку, что точно бы похоронила шанс на спасение незавидного положения.       И, конечно же, Корнелия не упустила из виду тонкое, едва уловимое приглашение узнать о нём больше. Профессор не дал ей никакого права вскрывать его шкаф со скелетами. Формально. Но уловка, искусно придуманная в манипулятивной форме, вызвала в ней не больше интереса, чем скуки. И лёгкой, совсем ненавязчивой улыбкой, она дала понять, что просекла, о чём шла речь.       Её определенно не тревожила его личность, за исключением магических способностей, которые профессор аккуратно и осторожно демонстрировал.       Отчего-то Корнелия не сомневалась в том, что произошедшее на занятии — лишь ничтожная и малая часть его сил.       Основы Легилименции изучаются с невероятным трудом, лишенным сна, еды и воды. Каникулы за кропотливым осваиванием заклинания получились самыми загруженными и плодотворными на её памяти. Заклинание, предназначенное для выискивания истины в чужих мыслях, ничуть не лучше Непростительных.       И требовало оно неизмеримой воли, усердия и терпения, поскольку чужой рассудок и есть тёмная бездна, противящаяся всякому контролю извне. Как организм стремится избавиться от жуткой инфекции, так и рассудок отторгает любое вмешательство. Только находчивые, в меру жестокие и опытные маги способны удержаться в чертогах чужих мыслей, не сломившись ни от истерзанного вида жертвы, ни от образов, хлынувших на их восприятие обжигающей волной.       Корнелия откровенно, не стесняясь, признавала его влияние. И тому причиной была не привлекательность, какой похвастаться профессор Блэк мог… с натяжкой. Он очаровывал, но не безупречными линиями лица, не модной стрижкой и не изысканным пошивом наряда.       Он просто… очаровывал.       Взглядами, всегда прямыми и пронзительными, не прячущимися за неловкостью и робостью. Голосом, в меру громким, низким, имеющим собственную силу, какой никогда не будет ни у кулаков, ни у волшебной палочки. Статностью крепкой широкой фигуры, напоминавшей неприступную крепость. И аромат его парфюма был особенным, сочетавшимся и с вонью крови, и с сыростью подземелья, и с затхлым запахом старинных фолиантов.       Корнелия замечала в нём всё сразу. Но не это волновало и цепляло её.       Глядя на него, она думала о его умениях. О палочке, рассмотреть которую так и не удалось. О боевых талантах и познаниях, что непременно сделали бы ей победу, узнай она о них. Впервые в жизни ей предстояло работать не с блеклой сущностью, именуемой по ошибке профессором. А с человеком, способным провести её к убийце матери и к месту в Министерстве, предназначенному ей одной.       Сила приведёт её к власти, а власть позволит свершить собственное правосудие. Обращаться к отцу за результатами расследования совершенно точно не имело никакого смысла — не существовало в мире большей трагедии для него, чем опустевшая постель и завядшие в саду жены цветы. Авроры, безусловно, не планируют играть в честных и справедливых, а оттого и на них никакой надежды не возникало.       Они пытали отца при ней. С особой изощренностью, оправдываясь служебным долгом и нестабильной ситуацией в магическом мире. Этого Корнелия им никогда не забудет.       Она обошла профессора, двинувшись к выходу. У самой двери обернулась, не удивившись тому, что он уже смотрел на неё. — Я постучусь трижды, — её пальцы отстучали два коротких и один долгий стук. — Не держите дверь запертой. Не хочу стоять в коридоре и ждать, когда вы соизволите открыть мне. — Для вас это унижение? — Нет. Не горю желанием объясняться старостам о том, что делаю возле вашего подземелья в такое время. — Старосты боятся ходить возле моего класса. Уж не знаю, почему. — Какая жалость, — посочувствовала она с безразличием.