Янтарный горшочек и пустота

Погода стояла волшебная, без яркого солнца, с ветерком, но всё равно зазывающая к прогулке чем-то неуловимо поэтичным в воздухе. Во время такой прогулки по владениям Бернадетт Кармин Харыбан де Бравар обнаружил знакомое лицо возле пруда за конюшней. — Тарна, подруга дней моих бездомных! Тарна не ответила на приветствие. Она ожесточённо копала что-то в канаве под одиноким сухим тополем, на ногах у неё были резиновые сапоги, а лопата в её руках ощущалась орудием убийства. — Ты что, опять на меня обиделась? — Я не обиделась. Харыбан подошёл ближе. На ботинки его полетели комья грязи. — Что такая злая сегодня? — спросил священник. На Харыбане даже была надета его чёрная ряса. А на груди висел большущий золотой крест. — Я хотела почитать книжку, а меня заставили копать какую-то растреклятую канаву, как собаку. Как будто я не человек, а рабыня, — преисполненная гнева ответила Тарна. — Какую книжку ты хотела почитать? — Любую! — А кто заставил? — Мать. Это расценивается как помощь отцу. Но это никакая не помощь, если она не добровольная. Из под лопаты взметнулся фонтан грязи. Харыбан развёл руками, даже не зная, что ответить. Тарна продолжала свои судорожные попытки убить канаву лопатой. — Но вообще, не в этом дело, — буркнула Тарна. — Эта сука. Моя мать. Она хочет устроить меня в университет. Вот в чём дело. — А это плохо? — поинтересовался Харыбан. — Я не хочу в университет. Я не хочу учиться! — едва не плача сказала Тарна. — Я хочу жить. Я не хочу стать тупым механизмом для зарабатывания денег, как моя мать или отец. Университеты только для этого и нужны, — сделать человека таким механизмом. А я хочу жить! Лицо Тарны раскраснелось. Пятнадцатилетняя девочка действительно была переполнена эмоциями. Она утёрла левый глаз тыльной стороной кисти и всхлипнула. Потом посмотрела на мужчину. Священник излучал доброту и понимание. Не такое противное высокомерное понимание, которым порой одаривают подростка взрослые, а настоящее, хорошее, как будто они с ней на равных. Когда Харыбан пришёл, с ним словно пришла какая-то волна тепла. В самом деле, она чувствовала, что рядом с этим мужчиной было приятно, просто приятно находиться. — Я не хочу покидать наш посёлок. Я не хочу дурацкого города. Я не хочу иметь ничего общего со всем этим дерьмом. Ну, вы понимаете?.. Я не хочу повторить весь этот путь — то, как живут все другие люди. Большинство людей. — Давай-ка я тебе помогу, — остановил её Харыбан. Он выхватил из рук девочки лопату. — Что за яму ты копаешь? — Да это не яма. Я прочищаю ручей, чтобы вода могла дойти до овечек, — ответила Тарна, с неохотой отпуская инструмент. — А-а. Харыбан стал ловкими и сильными движениям извлекать со дна канавы ил и гнилую траву и отбрасывать их в сторону. Ила было много, он препятствовал воде из пруда поступать в канаву, которая шла через весь двор на добрых полсотни метров. — Да заебало всё! — выкрикнула Тарна крайне эмоционально и ударила кулаком сухой ствол тополя. Харыбан де Бравар хохотнул. А Тарна, когда её выплеск эмоций прошёл, продолжала: — Я счастлива. Я совершенно счастлива здесь, где у меня есть Штукатурка и всё, что я знаю, и озеро, и лес. Но что толку от этого счастья, если мне всё равно в итоге придётся стать такой, как эти все... Я же хочу... хочу... — Жить? — закончил за неё Харыбан. — Что ты понимаешь под жизнью, Тарна? Что для тебя значит жить? — Ну-у... делать то, что я хочу. И тогда, когда я этого хочу. Жить не из под палки, в общем. — А разве сейчас ты пришла сюда не по своему желанию? Я имею ввиду, что, конечно, мать послала тебя сюда. Но послушаться-то её решила ты сама. Разве не так? Ты могла бы наорать на мать. Взять её за волосы и оттаскать как следует эту суку. Ты могла бы плюнуть в лицо отцу. Никто ни в чём тебя не ограничивает, у тебя есть тысячи возможностей для ответа. Тысячи! — Харыбан... — Что? — Меня, конечно, не убьют за такие дела. Но я же прослыву сумасшедшей. — Я полагаю, это так. Но ты должна принимать ответственность за всё, что ты делаешь. Харыбан выкинул со дна несколько особо жирных комьев грязи, и по дну начала протекать вода со стороны пруда, крохотный ручеёк. Но течение было ещё совсем слабеньким и нужно было покопать ещё. — Или пригрози, что руки на себя наложишь. Классика же! — Я не такая. Мне не поверят. — Моего деда в твоём возрасте тоже посылали в университет. Он начал своё обучение с того, что в первый же месяц сбежал. Его поймали, возвратили, высекли ремнём до крови и засадили за книги. Четыре раза мой дед закапывал свои учебники в землю и сжигал в костре свою университетскую форму. И четыре раза, отпиздивши его неимоверно, покупали ему новые учебники и новую форму. Без сомнения, мой дед повторил бы свои выходки и в пятый раз, если бы не началась война, из-за которой университет закрылся сам собой. — Хоть в каких-то историях война приходит в качестве хэппи-энда, — прокомментировала Тарна. Что ещё сказать, она не знала. Харыбан вошёл во вкус с расчищением ручья и явно наслаждался работой. Тарна почувствовала смущение от того, что он за неё копает и вообще от всего их разговора. Так как Харыбан замолчал, девочка стала изучать вблизи ствол сухого тополя. Нечаянно она нашла гнездо жука-уховёртки. Гнездо было под куском коры, который Тарна случайно сдвинула с места. Под корой оказалось небольшое углубление, вырытое, должно быть, самим насекомым, и в нём устроено гнездо. В середине гнезда сидела уховёртка, заслоняя собой кучку белых яиц. Она сидела на них, точно курица, её не согнали даже потоки солнечного света, когда человек поднял кору. Яиц Тарна сосчитать не смогла, но их было не очень много. С большой осторожностью Тарна снова прикрыла жука куском коры. — Я это к чему, — продолжил Харыбан. — Ты говоришь, что не хочешь, как ты там выразилась, «жить из под палки». Я понимаю, о чём ты. Что ты имеешь под этим ввиду. Но, Тарна, никакой палки нет. В конечном итоге, то, как ты действуешь, так или иначе, выбираешь ты. — Не понимаю тебя, — выговорила Тарна печально. — Есть ситуации, в которых тебе просто НАДО делать то, чего ты не хочешь делать. Это так ужасно. — Не существует никаких «надо», — возразил Харыбан. — Этим мерзким словом пользуются люди, которые не желают принимать на себя ответственность за собственный выбор. Если ты не хочешь чего-то делать — не делай. И прими на себе все последствия своего выбора. Если ты хочешь что-то делать — делай. И прими всё, что в результате этого придёт. Но никогда не действуй с чувством, что ты ВЫНУЖДЕННА. — Хочешь сказать, чтобы я делала всё, что я хочу делать, и просто принимала всё то, что в результате этого придёт? — Именно. Принимать всё, что придёт. И принимать без ропота и сожалений. Потому что это последствия твоего выбора. Вот, что значит быть ответственным за собственные действия. — Не похоже на монашеский устав. Ты не очень-то похож на священника, — рассудила Тарна. — Разве у монахов не принято следовать строгой дисциплине и всё такое? А ты говоришь, делай что хочешь и будь что будет. — Какой я тебе монах! — замахал руками Харыбан возмущённо. — Вовсе я не монах. — А кто ты? — спросила Тарна. — Я не монах. Я божье дитя. Я дитя Бога Живого, — подняв палец к небу, наставительно произнёс священник. — Так говорил об Отце своём Христос. — А в чём разница между монахом и дитём Бога Живого? — поинтересовалась девочка. — Послушай-ка историю, — начал Харыбан, продолжив копать. — Она случилась с мои другом, когда он отдыхал во Франции. В один прекрасный день в глухой части пляжа в Каннах бросилась в море красивая юная француженка. Мой друг издалека заметил её поступок и помчался к морю спасать девушку, но было уже слишком поздно. Он вынес полуголое тело на берег и оставил его на песке, а сам отправился искать полицейского. Вернувшись, мой друг увидел, к своему ужасу, что какой-то мужчина занимается любовью с утопленницей. «Мсьё! — всплеснул руками мой друг, — что же вы делаете, этакий негодник? Эта женщина мертва!» «Господи, слава Богу! Теперь всё понятно, — сказал хулиган, натягивая штаны, — а я уж подумал, что она монахиня». Быть монахом или монахиней, значит быть мёртвым. А я, Тарна, разве похож на мёртвого? Тарна посмеялась. А потом Тарна очень решительно схватила мужчину за рукав и потащила за собой. — Идёмте, я хочу вам показать одно место. — А как же твой ручей? Мы ведь его ещё не расчистили! — В жопу этот ручей. На небе было множество круглых высоких облаков, розовато-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогались с места; далее, к небосклону, они сдвигались, теснились, синевы между ними уже видно не было; но сами они оставались такими же лазурно-голубыми, как небо: облака эти все насквозь были проникнуты светом и теплотой. Тарна отвела Харыбана совсем не далеко. Пройдя среди высокой поросли колючек и сухой травы они вышли на холм прямо за задней кирпичной стеной давно закрытой и заброшенной конюшни. Здесь на холме росла красивая раскидистая яблоня и цвела, ещё не в полную силу, ранним цветом, но выглядела она пречудесненько. Тарна поставила Харыбана перед яблоней, будто именно её и хотела показать. — Чудесное дерево, — сказал Харыбан. — Когда я была маленькой, я часто играла поблизости. И иногда прибегала на этот холм. И смотрела на то, как солнечные лучи пробиваются через ветки этой яблони. Сейчас уже полдень, а утром солнце находиться там, за ней, — рассказывала девочка. — И вот однажды, когда мне было, наверное, десять лет, я смотрела на солнце через эти ветки. И я увидела Бога. Я не имею ввиду, как кого-то конкретного. Я просто почувствовала его в этом свете. Я точно знала, что чувствую его. — Удивительно, — сказал Харыбан, совсем не ожидавший этой истории. — Такое может быть? — Ещё как может. Ты очень везучая, что с тобой это случилось. Тарна постояла-постояла, а потом сказала: — Да. Для меня очень важно, что это тогда произошло. — Ах, какая парочка! И что за чудесное место, чтобы уединиться! — прервал их мирную беседу громкий, развязный голос. Из-за угла конюшни вышла владелица угодий и хозяйка яблони. — Бернадетт! — поприветствовал Харыбан де Бравар тоном, выражающим досаду и даже некоторое осуждение. — Но у вас не очень получилось это. Уединиться, — проговорила старушка не спеша. Выглядела она необычайно странной, возбуждённой, лицо раскраснелось, глаза светились. На голове у неё была роскошная меховая шапка, совсем не подходившая погоде. Весенний ветерок, конечно, был прохладным, но точно не для такой шапки. Движения Бернадетт были странно быстрыми, хотя говорила она медленно, словно была слегка пьяна. — Вы явно потерпели полный крах в этом. Но вы не беспокойтесь, я сейчас уйду, — продолжала свою тираду старая женщина. Бернадетт остановилась перед священником и девочкой и одарила их очень счастливым взглядом, но в то же время в глазах у неё, будто стояли слёзы. — Знаешь что, Харыбан? Я до последнего надеялась, что ты отказываешься прогуляться со мной на сеновал только потому, что ты предпочитаешь мужчин больше, чем женщин. Но с молодым девочками ты гулять-таки не против. — Прекрати, Берни, — строго сказал Харыбан де Брикассар. — Девочке всего пятнадцать лет. У нас с Тарна простая дружба. — О, я знаю, куда эта ваша дружба в конце-концов выльется. Дай ей только стать постарше. — Куда это? — Не заставляй меня ругаться, — состроив умоляющие глазки, нарочно тоненьким, капризным голоском попросила Бернадетт. — Бернадетт, опять нюхала кокаин? — Я каждое утро начинаю с этого! — вздорно ответила Бернадетт и всплеснула руками. — Что, старая женщина не может позволить себе употребить немного кокаина? — Конечно, может. Но такая старая женщина очень скоро может стать мёртвой старухой. Если не будет знать меру. — Какие ужасные слова ты говоришь, — отвернув глаза от священника, сказала Бернадетт. — Старуха... А слово мера ещё ужаснее. — Старая меринша! Как тебе такое? — Ах так? — тоном обиженного ребёнка всплакнула Бернадетт. — Тогда не нужна мне вся эта ваша любовь. У меня есть мой кокаин. — Бернадетт! Харыбан попытался подойти к ней и взять за руку, но она оттолкнула его. — Я ухожу. Ухожу, — сказала она быстро. — Зачем же себя губить, Бернадетт?.. — начал Харыбан. Но эта старая эксцентричная женщина совершенно неожиданно запела: — Не ругай меня! Не пугай меня! И не трать слова-а. Всё и так поня-а-атно. Напевая эти строки снова и снова, Бернадетт Кармин удалилась, оставив священника и девочку одних. Харыбан и Тарна ещё около получаса гуляли вместе, оставив владения Бернадетт. Они обсуждали и вздорную старуху, и ту же самую тему, которую начали у ручья. — Знаешь, Харыбан, — сказала Тарна в конце прогулки. — Я запишусь в университете на тот же курс, на который хочет записаться моя подруга. Там что-то интересное, наверное, судя по тому, как она говорит. Это только для начала. Только один курс. Я посмотрю, как мне всё это понравиться. И тогда, после всего уже решу, что мне делать. * * * Утром, когда Дорис проснулась, сквозь ставни в её спальню золотыми полосками лился яркий солнечный свет. В утреннем воздухе стоял запах дымка от разожжённой на кухне с вечера печки, раздавалось звонкое петушиное пение, далёкий лай собак, звон колокольчиков, — это на пастбище гнали овечек. Завтракала она в саду под сенью небольшого грушевого дерева. Прохладное сияющее небо еще не приобрело пронзительной полуденной синевы, оттенок у него был светлый, молочно-опаловый. Цветы весенней груши ещё не совсем очнулись от сна, трава была густо обрызгана росой. За завтраком обычно всё было тихо и спокойно, потому что в такую рань никому, как правило, не хотелось болтать или творить какой бы то ни было шум. На завтрак у учительницы была каша с фруктами, целую ночь томившаяся на печке. Дорис так привыкла за последнее время к своим мирным утренним часам, что неожиданный звонок перепугал её до смерти. — На ваш курс записалось четыре ученика, — сообщили ей из университета. Учениками этими были: Юля Зарничнева, Денеш и Густав Лебедевы, последний записался исключительно за компанию с братом, и Тарна Верёвкина. Так мирные, безработные дни для молодой учительницы закончились. И встала перед ней сложная задача по организации занятий. Преподавать в классе она умела, работала так в своём старом городе. Но в эти края она и переехала специально для того, чтобы иметь возможность заниматься полевой практикой со студентами. Так что, перед ней встала(вернее, она сама себе её поставила) совершенно новая задача по организации первых в её жизни полевых, практических занятий по травоведению, на которых она сама была не студенткой, а управительницей всего процесса.