Сплетения

      Каждый поцелуй — горячая, влажная волна. Не та, которая сбивает с ног своей мощью, а напротив: ласково обволакивает, щекоча пеной, и подталкивает навстречу легко-легко — и хочется тянуться следом снова и снова.       Порко целует его мягко, без напора и жара, прежде ему присущими, а Райнер не смеет открыть глаза — это как плескание в темных водах, но он доверяет. Целиком и полностью.       Его ладони держат чужие: не сильно, но уверенно, поглаживая большими пальцами кожу, и все происходящее действительно похоже на скрепление уз брака поцелуем — неглубоким и целомудренным, только у тела Райнера свое мнение на этот счет.       Ему не хватает Порко.       Последняя близость была очень давно — задолго до родов, и спустя несколько месяцев запахи еще не успели восстановиться. Райнер выяснил, что процесс этот занимает по времени примерно до полугода, но раз Порко для него еще не пахнет альфой, тогда что это?       Почему ноги дрожат и подкашиваются, а внизу начинает пульсирующе тянуть, хотя он всего лишь его целует, касаясь только рук; Порко пахнет собой — немного сигаретным дымом от воротника кофты, корицей и остатками едкого парфюма, который Райнер попросил выбросить к чертовой матери из-за вони. Ничем, что могло бы вскружить голову и взволновать тело.       Тогда почему…       Райнер ощущает, что его резко хватают за штаны в области паха — и открывает глаза. Видит перед собой хитрое, ухмыляющееся лицо Порко.       — Объяснишь? — тот шевелит пальцами, потирая твердый член сквозь слои одежды.       Стон удается сдержать, рваный вдох — нет. И неосознанное движение: качнуться бедрами прямо в руку.       — Перед младшими по званию не отчитываюсь.       — Вот, значит, как, — Порко облизывает припухшие от поцелуев губы, и улыбка вдруг исчезает. Он спрашивает серьезно: — Я уже пахну для тебя как следует?       Райнер медленно качает головой. Нет, сейчас для него Порко — обычный человек, к которому не подталкивают больше инстинкты и не заставляют ложиться к нему в постель. Это тоже предусмотрено природой: чтобы омега не отвлекался на партнера и сосредоточился на заботе о ребенке, она изменяет его собственный запах заодно с восприятием — поэтому теперь Порко и Райнер друг для друга просто люди. Просто те, кто провел бок о бок почти год, стараясь вместе сберечь общую, самую сокровенную тайну.       — Тогда что это?       Хочется засмеяться. Даже почти получается: Райнер глупо давится воздухом, потому что это действительно забавно — то, с какой серьезностью Порко спрашивает о его стояке, будто прямо сейчас решается вопрос жизни и смерти.       У него крепкие, цепкие пальцы. В памяти широкими, нечеткими мазками, состоящими по большей части из ощущений, а не картинок, предстают воспоминания о том, что способен делать Порко своими руками. До каких ярких оргазмов, швыряющих в короткое беспамятство, он умеет доводить Райнера — и доводил, очень много и очень часто всего за одну ночь — только теперь это не имеет никакого значения. Осталось позади, окутанное мутной дымкой почти полугодового срока, густеющей с каждым месяцем, размывающей образы еще больше — той части жизни, когда ничего важнее близости друг с другом не существовало.       А теперь существует. Сегодня не только близость, но и они двое сами по себе — по большому счету ничто, потому что появился маленький человек, который оказался куда значимей, чем все остальное. Даже чем верность родному государству.       — А говорил, что тебе нравятся только женщины, — продолжает ворчать Порко, не убирая руку. — И что я — лишь вынужденное исключение. Набрехал, получается?       Райнер злорадно думает о том, что он может почувствовать, как его член от такого унылого разговора стремительно мягчеет обратно, только этого почему-то не происходит. Наверное, для этого должно случиться что-то еще более неприятное. Что-то типа драки — как в старые добрые.       — У меня от тебя ребенок, — он старается отвечать достаточно миролюбиво, но так, чтобы тон не сочился искусственной приторностью. — И даже несмотря на отсутствие запаха, я к тебе сильно привязан. По-человечески. Но женщины мне все еще нравятся. Хочешь поговорить об этом?       Кажется, что у Порко вот-вот раскрошатся зубы от того усилия, с каким он сжимает челюсти, а лицо все больше вздымается сердитыми морщинами, становясь похожим на сухофрукт — Райнеру, конечно, довольно весело отвечать на дотошность занудством.       Главное, чтобы Порко не убрал руку. Пусть делает что угодно — даже прочитает целую лекцию — но оставит пальцы на месте. Можно еще пошевелить, погладить. Тогда станет совсем хорошо.       — Нет, не хочу, — он отвечает медленно, с провалами пауз, будто бы растерянно, и очевидно не понимая и не перенимая веселья. Райнер тут же жалеет о своей мимолетной издевке и фразе про женщин. По привычке прикусывает язык в качестве самонаказания.       Но Порко не расстраивается и не злится. Только продолжает с непрошибаемой, не свойственной обычно ему серьезностью:       — Что, влюбился в меня, Райнер Браун?       Глаза у него загораются жадно, хищно, и только теперь Райнер понимает, что он хочет услышать; чего Порко так усердно добивался от него все это время, заходя то с одного, то с другого бока, все никак не решаясь спросить напрямую — понятное дело, потому что было не до этого. Потому что это глупый вопрос сам по себе, а в контексте происходящего — вообще идиотский; но даже твердое, рациональное осознание не способно вытравить беспокойство такого рода, и потому приходится ловить моменты — закидывать в удачно разверзнутые лунки полупрозрачную удочку и надеяться, что хоть сейчас, ну сейчас-то…       Просто для Порко это очень важно. Он замирает и, похоже, даже перестает дышать, пока ждет ответа — рука его сжимается непроизвольно, из-за напряжения, и от волны удовольствия Райнер на мгновение закрывает глаза. Получается очень долгое моргание.       Ему важно все то, что и Порко. А еще важно заботиться о нем — о его чувствах и тонкой, почти нежной душевной организации, которую Порко так тщательно старается спрятать за внешней силой. Так же, как он заботится о самом Райнере.       Поэтому кивнуть головой оказывается легко. И сказать теперь уже без веселости, а серьезно и мягко:       — Да, похоже на то, — Райнер чувствует, что его потряхивает от нахлынувшей эйфории, но уже не из-за ласки, а оттого, что он говорит эти слова. — Я люблю, когда ты меня целуешь и когда прикасаешься. Люблю, когда ты рядом. Я доверяю тебе. Мне не хочется тебя отпускать. Наоборот… Я выберу быть с тобой вне зависимости от того, существуют запахи или нет. Наверное, это и есть влюбленность?       Порко так и не начинает дышать. Ко всему прочему, моргать он тоже перестает — и можно только гадать, что сейчас происходит у него внутри: что опрокидывается вверх дном, а что напротив — возводится. Райнер может предположить приблизительно, потому что его самого начинает колотить сильней из-за приятного, совсем слегка тревожного волнения, будто он первый раз признается в любви, очень неловко и очень нежно. Только в этот раз не боясь, что его отвергнут.       Взгляд Порко теплеет, а черты лица разглаживаются, несмотря на то, что у него, наверное, уже горят легкие — или же он дышит так поверхностно, что Райнеру трудно это уловить.       — Ты не шутишь сейчас?       Порко произносит это так тихо, что поначалу думается, будто показалось — мелькнуло в собственной же голове. Шепот прячет интонацию, маскирует то, что в голосе может выдать уязвимость: дрожь и сиплость определенных слов; но по лицу видно — распахнутым широко, как у удивленного ребенка, глазам, непривычно изогнутой линии рта — насколько Порко хрупок на самом деле, особенно в этом моменте.       — Нет, — Райнер задыхается и тоже переходит на шепот. — Я бы не стал шутить о таком.       Он только сейчас вспоминает о том, что Порко до сих пор не убрал руку с его паха, но даже это осознание не делает ситуацию глупой и не вызывает смех, наоборот — усиливает безумное, невыразимое ощущение счастья, мешающее им обоим дышать.       Порко мелко кивает, много раз. Это похоже на тремор.       — Спасибо за честность, — говорит так же глухо. — Это… взаимно. Я не знаю, что еще сказать, у меня не была подготовлена речь. В отличие от тебя.       Его скулы становятся рдяными росчерками. От смущения, замешательства и, наверное, раздражения, рожденного от этих двух чувств — Порко терпеть не может быть застигнутым врасплох, ощущая себя в таких случаях полным придурком.       Но ему не стыдно. Просто не готов — не нашел слов. Райнер точно знает.       Кажется, что он знает Порко настолько близко всю свою жизнь: его страхи, надежно спрятанные при свете дня, но приходящие ночными кошмарами в общую постель; все желания и намерения, которые можно угадать по одному лишь жесту, а порой — даже взгляду; все о нем, что не существует в словах, не находит выражения, но чувствуется, будто одна душа на двоих, ломкая и болезная, будто отражение, в котором находишь что-то, откликающееся и в себе тоже, и тогда совместные движения тихие, осторожные — не ранить бы. Не потерять.       Больно; словно веки, закисшие от цинизма и привычного безразличия, наконец разлепляются, и Райнер понимает, какой это дар — любить человека.       Любить Порко. Знать его. Думать о нем. Хотеть его. Чувствовать его.       Это язык, на котором говорит жизнь?       — Тогда покажи, — хрипло просит Райнер. — Если сказать нечего… Покажи мне.       Даже не просьба — мольба; хотя он сам не до конца понимает, в чем конкретно нуждается, но если Порко не сделает хоть что-то, то сердце лопнет от напряжения.       Ноги дрожат от предвкушения, мышцы слабеют: словно изголодавшееся тело размягчается, готовясь к тому, чтобы с ним делали что вздумается.       Порко издает глухой резкий звук — то ли рык, то ли всхрап — будто у него внутри что-то рвется, и, кажется, это отказавшие тормоза; он не ждет — впивается Райнеру в губы, чудом не ударившись с ним носами, и этот поцелуй уже не похож на предыдущий, нежный и целомудренный.       Потому что Райнер знает и то, что Порко предпочитает дело любому слову.       Теперь поцелуй свирепый, звериный, утративший всякий человеческий смысл о немом проявлении благодарности и привязанности, он снова — символ: обладания, покровительства, партнерства, защиты. Скрепление первобытных уз.       Райнер раздвигает ноги, чтобы впустить Порко между, стать еще ближе, и чувствует, как рука на пахе оживляется, будто вспомнив, зачем она здесь вообще — пальцы напрягаются, охватывают твердый ствол, потирая быстро и хаотично, насколько позволяет одежда, и хочется ответить тоже хоть какой-нибудь лаской, но собственные ладони так и остаются лежать у него на плечах. Сил и самоконтроля хватает только на то, чтобы сдерживать стоны и вскрики — в конце концов, в соседней комнате спит их младенец.       Из горла все-таки вырывается тихий, нелепый писк, когда Порко притискивает Райнера плотнее к кухонной тумбе, выбивая из легких остатки воздуха — туловища прижимаются друг к другу так сильно, что через слои кофт ощущается рельеф мышц и ребер. Надо бы стянуть все это друг с друга к чертовой матери, мерцает в мутной голове — это желание чувствовать кожу Порко на своей, грохот его бешеного пульса, липкость пота, а потом…       «Потом» — Райнер с трудом открывает глаза, стараясь не сбиться с темпа поцелуя и не подавиться общей слюной; поверх светлой макушки Порко оглядывает кухоньку, возбужденно прикидывая, какой ее уголок будет удобным местом для утех. Стол? — не шибко надежная конструкция, но можно не опираться на него всем весом, давая Порко придерживать себя и прогибаясь в пояснице, чтобы ему было приятнее смотреть сверху вниз. Широкое потрепанное кресло у стены? — уже куда безопасней; можно было бы усадить в него Порко, а самому забраться на его колени и, так же развязно выгнувшись под лаской его рук, медленно опуститься на член, пока он не заполнит изнутри целиком — и все это время наблюдать за изменениями на румяном, красивом лице.       Больше ничего примечательного в крохотной кухне нет, разве что пол, но и его сейчас достаточно: можно просто встать на четвереньки и позволить Порко делать с собой все, что захочется — прямо как в те времена, когда они только начинали свои отношения. Чтобы до всхлипов и стертых о доски колен, закусывая ребро своей ладони — чтобы из шума были только звонкие шлепки тел друг о друга.       Чистая, животная жажда застилает остатки здравого смысла: кажется, Райнер никогда и ничего не хотел так, как сейчас хочет Порко внутри себя. В любом месте и в любой позе.       И в тот короткий момент, когда поцелуй прерывается, он рвано, не помня себя самого, спрашивает:       — Как мы… Как ты… Возьмешь меня?       Порко замирает. А затем странно круглит глаза и отстраняется так шустро, словно внезапно осознал, что вместо Райнера все это время целовал жабу — а разглядел только что.       — Никак.       Он отвечает резко и твердо, будто бы даже строго — и у Райнера в груди сначала что-то обрывается, а затем холодеет. Расползается колкой стужей посреди образовавшейся пустоты, подбираясь к горлу — ледяное чувство, которое больно кусается в то мгновение, когда тебя отвергают, но сейчас оно только начинает зарождаться и его можно убить, если это всего лишь недопонимание.       Иначе оно убьет Райнера.       На нем сейчас нет никакой брони — все давно рассыпалось перед Порко — а после признания он и так ощущает себя изнанкой кожи наружу.       — В смысле? — припухшие губы еле шевелятся, а язык ворочается во рту высохшим шершавым слизнем.       «Неужели это ничего для тебя не значит?».       Наверное, все написано на лице, потому что взгляд Порко тоже резко меняется, и он спешно берет руки Райнера в свои, которые только что ласкали каждый сантиметр его тела. Становится невыносимо пусто — жар не успевает схлынуть так быстро.       — Мы не должны этого делать, — повторяет Порко уже без прежней строгости, но все так же уверенно. И сразу же поясняет: — Раз ты еще не пахнешь для меня омегой, значит, еще не до конца восстановился. Я не могу… Не должен тебя трогать пока. Понимаешь?       Он не успевает договорить, как Райнер горячо возражает:       — Глупости. Я чувствую себя нормально, прошло уже больше месяца.       — Нет.       — Ты что, боишься?       Это запрещенный прием: Порко склабится, сжимает его ладони так сильно, что собственные пальцы сплетаются друг с другом, царапаясь ногтями. Но все-таки не отпускает.       — Молчи, — цедит сквозь стиснутые зубы. — И больше не смей говорить мне такое.       Райнер сам старается вцепиться в его ладони скомканными в хватке пальцами, уже жалея о провокации, — чтобы вдруг не ушел. Нельзя требовать того, что совершается лишь добровольно и по любви; а еще никогда нельзя сомневаться в Порко. Давить на слабые места.       Нежная атмосфера стремительно сгущается во что-то очень нехорошее.       — Хорошо, не буду. Я понял. Извини, — наверное, произойди этот разговор всего полугодом ранее, Райнер определенно точно бы ответил иначе; потому что если Порко не выносит провокации, то сам он не выносит поучений — особенно от человека, который в жизни повидал дерьма куда меньше, прохлаждаясь всю юность в родной стране.       Так думал Райнер. Был уверен — ровно до того дня, когда им с Порко пришлось вынужденно сблизиться и вытряхнуть из шкафов все свои скелеты. Тогда оказалось, что в чужой куче кости не менее уродливые, чем в собственной.       Может, именно с этого момента родилось новое чувство?       — Это не значит, что я отпущу тебя просто так, — бурчит Порко, глядя по-странному исподлобья: в его выражении пестро смешиваются суровость с игривостью, перебивая друг друга. — Могу доставить тебе удовольствие другим способом. М?       Он вскидывает вопросительно брови, но ответа не ждет; мягко выпутывается из райнеровых пальцев — не отталкивает, не отдергивает резко ладони, хотя очевидно еще раздражен, и в этом действительная настоящность Порко: в жестах, а не словах. Каждое движение — нежность; каждый знак тела — «знаешь, ты мне так сильно дорог».       И то, что он сейчас опускается на колени… Тоже что-то о любви?       Райнера бросает в жар; поначалу от страха, что теперь Порко точно решил сделать ему предложение. А потом от понимания того, что происходит на самом деле. Будет происходить.       И все равно он оцепенело, еще не до конца осознавши, спрашивает:       — Что ты делаешь?       Терракотовые, пошло-рыжие доски пола оттеняют зеленцу глаз: зрачки то расширяются, то сужаются резко, дергаясь в беглом изучении лица Райнера. Чувство, будто на коже остаются следы от каждого взгляда — густые, тягучие, жаркие, как смола, потому что именно так ощущается страсть.       — Собираюсь тебе отсосать, — любезно оповещает Порко. — Есть возражения?       Так прямолинейно, словно выплескивает кипяток.       — Нет. Просто ты ни разу раньше не… — Райнер запинается неловко, совсем как подросток. Слова застревают в горле. — Я не ожидал.       — Честно сказать, я тоже.       Порко усмехается: с деланой мрачностью и наигранной обреченностью, а сам кладет руки на бедра Райнера, поглаживая в знак окончательного примирения, и сложно не податься навстречу этой ласке. Невинно-короткой, но грозящей с одним лишь неаккуратным движением стать чем-то большим.       Его руки вспотели. Настолько, что это понятно даже сквозь ткань.       — Давно хотел это сделать, — признается смущенно и тихо, глядя теперь куда-то вниз, в ноги Райнера. — Просто не находил повод.       Он намеревается добавить что-то еще: наверняка очередную колкость, чтобы не чувствовать себя глупо, но Райнер не дает. Подцепляет коленом его подбородок, захлопывая рот, и обращает лицо Порко к себе — чтоб смотрел вверх. Прямо в глаза.       — Если ты ждешь от меня согласия, то — «да». Я твой целиком и полностью. Делай все, что тебе захочется.       «И когда захочется».       Дыхания не хватило.       Райнер не узнает свой голос, когда достает наружу реплики из своих мыслей — слишком смелые, чтобы говорить их вслух: получается сиплое, абсолютно дурацкое мурлыканье, не похожее на флирт даже отдаленно, но Порко на этот раз не усмехается. Не улыбается тоже: его губы только беззвучно, эхом повторяют «мой», словно пробуя слово на вкус, а затем он берется за ремень.       Расстегивает вслепую, потому что Райнер все еще придерживает его подбородок коленом, не давая опустить взгляд. Пальцы путаются, хватаются снова в раздраженном нетерпении, то и дело задевая выпуклость штанов, которая не стала меньше даже спустя столько времени приторной, но очень осмысленной болтовни.       Получается видеть только Порко: его красивое лицо и бесовские глаза, а все остальное — лишь фон, приятный аккомпанемент к тому факту, что вот он здесь, на коленях перед Райнером, а еще здесь — в этом мире, в одном временном промежутке с ним. Живой, существующий, настоящий.       Мозг разжижается в желе, которое только бестолково колышется от попыток думать. Но одна мысль все же успешно оформляется и рассекает образовавшееся в голове заливное яркой искрой — так резко, что Райнер вздрагивает всем телом и почти выкрикивает:       — Твои родители?..       Порко пугается и дергается тоже, убрав голову с нагретой и порядком затекшей ноги. Рефлекс, опередивший все остальное; реакция на реакцию, готовность в любой момент защищаться и защищать, взведенная неусыпно пружина. Он моргает, не сразу сообразив, что случилось, зато руки его не останавливаются и расстегивают ремень в ту же секунду. Пряжка цокает.       — А. Не переживай так. У меня… Хороший слух.       А еще, видимо, у него в голове так же студенисто, как и у Райнера, потому что между словами — бездонные провалы пауз; потому что остались только инстинкты и Порко шамкает оттого, что слюны у него полный рот, как у оголодавшего пса. Язык блестит и лоснится пузырчато, перекатывает влагу, когда он старается что-то произнести.       Наверное, там, внутри, мягко и горячо.       Он нащупывает член и натягивает на нем ткань — так, чтобы четко были видны очертания — а затем припадает к нему раскрытыми губами. Так и не стянув штаны; Райнера скручивает от этого долгожданного прикосновения и непонимания, какого черта вообще вытворяет Порко — но то уже во вторую очередь.       Бедра покачиваются вперед в выученном, уже отточенном жесте — отвечать на любую его ласку согласием. Поддаваться и помогать доставлять себе удовольствие, показывать — приятно ли, больно; стоит ли притормозить или вовсе остановиться, поменять позу, скорость, вообще прекратить и одеться обратно. Казалось, что это заложено в любом человеке — в глубине, на подкорке, — но в Райнере не обнаружилось: прежде он не доверял не только Порко, но и себе самому. Своим ощущениям, мыслям; у Райнера был бронированный не только титан, но и собственное тело, словно ороговевшее и лишенное всякой чувствительности, и душа была тоже — большая и стылая, тихая, как пустой город, в котором больше никто не живет.       Любое неосторожное чувство могло стереть в пыль оставшиеся обломки.       Порко старательно сминает губами головку, пачкая ткань слюной, но Райнеру все равно — он старается поймать его взгляд, обращенный вверх, но безуспешно, потому что перед глазами плывет. Вцепляется руками в кухонную тумбу позади, да покрепче, потому что та оказывается единственной надежной точкой опоры, а своим дрожащим ногам Райнер уже не доверяет.       Пальцами Порко сжимает и потирает ствол, и в такт этим движениям яркими пучками загораются и разлетаются искры — прямо на рыжих досках пола, на которые смотрит Райнер, и кажется, что кухня, упростившаяся до разноцветных мазков, сейчас загорится вся вместе с ними обоими.       На очередном, самом огненном высверке Райнер рефлекторно отстраняет Порко коленом. Получается даже нежно.       — Я сейчас себе в штаны спущу, — поясняет хрипло. Порко на это фыркает.       — Понял. Настолько соскучился?       — Пиздец как.       Не разглядеть, какое у него выражение лица, зато звук он издает достаточно однозначный — похожий на довольное мурлыканье. А Райнер возбуждается сильней от своего же откровения, хотя казалось, что это его предел.       Кровь в жилах будто стала расплавленным металлом, тяжелым и жарким, тянущим тело вниз. Райнер опасается, что рухнет на пол.       Он хочет признаться в еще очень многом: например, что все эти месяцы, наполненные тоской и тревогой, ночные кошмары то и дело разбавляли волнующие сны с участием Порко; что с утра Райнеру приходилось стыдливо застирывать белье или доводить себя до разрядки самому, закрывшись в холодном сортире и вспоминая горячие сновидения обрывками. Он хочет рассказать о сюжетах: там они с Порко занимались и тем же, чем наяву, до рождения их ребенка, и тем, на что так и не осмелились, но желания остались и приходили из ночи в ночь — Райнер хочет рассказать о них в подробностях, без смущения и стыда. О том, как сильно он на самом деле ждал, когда Порко снова проявит к нему интерес, и как настолько же сильно опасался, что этого больше никогда не случится.       Но не получается выговорить даже слова: Райнер только мычит бессвязно, а Порко, видимо, принимает это за стон. Мольбу о большем.       Поэтому рывком стягивает с него штаны сразу вместе с трусами. Наконец освобожденный от одежды, налитый кровью член упруго шлепается о низ живота. Тяжело покачивается; Порко, будто намеренно медля, все еще не прикоснулся, и Райнер на секунду очень ясно ловит его взгляд — завороженный и жадный.       — Я уже и забыл, какой он огромный. Никогда такой в рот не брал, — очень буднично, как бы между прочим сообщает Порко и сглатывает слюну. — Хорошо, что ты омега. Не завидую тому, у кого такой прибор мог бы оказаться в жопе.       Райнер машинально собирается возразить: снова напомнить о том, что зато у него вообще-то было много женщин и много экспериментов с ними, но вовремя прикусывает себе язык. Но даже без этого, кажется, он все равно бы не смог ничего сказать — слишком густые мысли. Слишком близко губы Порко к его члену: кожей ощущаются выдохи.       — Ты напряжен, — Порко вновь кладет руки на уже обнаженные бедра Райнера. Ощупывает, — Весь каменный. Стесняешься меня, что ли? Перестань. Ну, Райнер. Пока ты не расслабишься, я не начну.       Он мягко, успокаивающе разминает мышцы, и от каждого касания кровь ударяет в голову с новой силой, дезориентируя и ослепляя; если б это было возможно, Райнер уже десять раз проклял бы его за нарочную нерасторопность, но вместе с невыносимым влечением тело охватывает и нежный трепет — от того, как терпеливо и чутко Порко готовит его к близости после долгого перерыва, ведет медленно, обращая внимание на самые мелочи и не теряя контроль над собой. Он мог бы сделать все быстро, не прерываясь на разговоры и долгие прелюдии, да что там — Порко мог бы взять Райнера прямо здесь, на хлипкой тумбе или блядски-рыжем полу, наплевав на запахи. Просто удовлетворить себя самого.       Вместо этого Порко неспешно растирает ладонями его ноги, помогая вспомнить ласку и отвлекая от посторонних мыслей: Райнер ловит себя на том, что напряжен инстинктивно, прислушиваясь к звукам в соседней комнате и прихожей. Он ведь тоже — взведенная вечно пружина. Их так растили.       — Вот так, умница, — почти шепчет Порко внизу. — Все правильно. Никто нас тут не застанет, положись на меня. Сейчас сделаю тебе приятно.       Невозможно не слушаться, даже когда он стоит на коленях перед Райнером, а не наоборот; тело вновь подчиняется без возражений — глаза закатываются куда-то по ту сторону глазниц, до сверкающих пятен-клякс, полные легкие выпускают из себя весь воздух, а ослабшие ноги подкашиваются, и Райнеру на мгновение кажется, будто он уже летит на пол, но Порко его удерживает. Страхует. Он всегда рядом.       Он не позволит, чтобы с Райнером что-то случилось.       Первое прикосновение — короткое: будто Порко ненароком задевает рукой член, хотя очевидно, что это намеренный жест, который становится поглаживанием, а затем — интенсивным потиранием, когда пальцы плотно смыкаются на стволе. Райнер видит только разноцветную темноту и много-много чувствует, изо всех сил стараясь сдержать восторженный стон от таких простых, но при этом желанных движений: от одного только факта, что ему дрочит Порко, уже можно кончить спустя четверть минуты, но пока что удается держаться. Самое интересное еще впереди.       Райнер слышит отдаленные шорохи, но списывает их на ленивое шевеление мозга в своей голове; как ему и было велено, он доверился и отключился от всего внешнего, сосредоточившись только на Порко и том, что тот делает с ним: вот очередное мягкое касание — уже не пальцы. Это губы, оставляющие влажные поцелуи на головке, охотно подрагивающей навстречу. Рука Порко замедляется, когда он, скорее всего, понимает, что Райнер не выдержит слишком долго, и теперь тело наполняют новые ощущения. Новые, потому что прежде Райнера никогда не удовлетворяли таким способом мужчины. И также никогда — люди, которых он по-настоящему любил.       У Порко во рту мягко и горячо, как изначально и думалось. Райнер чувствует изнанку его щеки, влажно обволокшую нежную кожу; сквозь вскипевший в голове кисель прорезается мысль — не задел зубами. Даже не коснулся. Потому что делает такое не впервые уже, вспоминается жгуче и хлестко, и Райнер стискивает челюсти от удовольствия, ревности: конечно, у Порко было много мужчин и женщин. Опытный. Такой, как он, не может не быть — свирепый и красивый до умопомрачения, ничем не скованный — можно только представить, сколько людей сошли от него с ума. Только теперь Порко Галлиард принадлежит Райнеру.       «Вообще-то я предпочитаю женщин».       Райнер усмехается через сжатые зубы собственному же внутреннему голосу.       Зарывается пальцами в волосы Порко, вцепляясь покрепче в непонятном, отчаянном позыве — притянуть ближе. Картинка перед глазами вдруг становится четкой, и Райнер встречается с ним взглядом: недоуменным; и, наверное, лицо Порко должно выглядеть сейчас глупо со вскинутыми в растерянности бровями и огромным членом во рту, растянувшим щеку до тугого пузыря, но возбуждение заслоняет собой всю нелепость этого вида. Райнер хочет только одного: чтобы он не останавливался.       Порко наверняка хочет что-то сказать — само собой, потому что никогда не упускает возможности вставить слово — и сказал бы, если б не рука, не дающая ему отстраниться: Райнер решил, что хватит на сегодня разговоров. И что подвернулась удачная возможность хоть ненадолго перехватить главенство.       Ему позволяют: брови Порко наконец возвращаются на свое место, подрагивают игриво, и он медленно обводил языком кромку головки, неотрывно наблюдая за реакцией Райнера. Вновь все вокруг меркнет на долю секунды, будто в доме моргнул свет, а затем и вовсе вышибло пробки, когда Порко так же неторопливо направляет член глубже, пока тот не касается упругого горла. Он даже не давится, черт возьми: задерживается в таком положении, не издав ни единого звука, словно вообще не испытывая дискомфорта, и только спустя какой-то безумный промежуток времени подается назад. Для того, чтобы в помощь добавить руку.       Райнер щурит глаза до боли, чтобы картинка не расплылась снова; хочется взглядом впитать в память все до капли — Порко на коленях, с красным от натуги лицом и прилипшими ко лбу прядями волос, блестящими кляксами слюны на уголках губ, густо стекающими к подбородку. Мокрые, напряженные губы, скользящие по стволу члена, и сомкнутые следом пальцы: он сосет жадно, часто сглатывая и пыхтя, горячо-горячо, и звуки при этом сырые, пошлые, словно ложкой перемешивают влажное желе.       Вспотевшая ладонь все еще прижата к затылку, и Райнер начинает сам толкаться ему в рот, придерживая за волосы; Порко позволяет и это, выдавив из себя что-то вроде глухой усмешки, а затем расслабив горло, чтобы впустить в себя всю длину.       «Я не чувствовал подобное ни с одной женщиной».       Райнер решает оставить эти слова на потом — все равно сейчас сказать что-то невозможно; но как-нибудь он обязательно признается Порко, что тот перевернул всю его жизнь с ног на голову — это очевидно — и самое главное, что Райнер не жалеет ни о чем. Если время вдруг обернется вспять, он выберет Порко снова.       Женщины отсасывали ему невообразимое количество раз — и островные, и даже успели местные — и каждая была вроде как разной: одна при этом стонала, истошно корча из себя блядь, другая из звуков издавала только жутковатое кряхтенье, третья просто молчала, усердно занимаясь делом, а остальные повторяли сценарии тех трех. Кто-то все время не сводил взгляд, кто-то наоборот опускал глаза, кто-то жмурился так, что тонкие веки сморщивались совсем по-уродски; какая-то из них не использовала руки вообще, какая-то распускала их слишком много и бестолково, а еще были те, кто параллельно ласкал лишь себя — все они, эти женщины, у которых в памяти Райнера уже не осталось лиц, и их повадки слепились обрывками в одно пестрое воспоминание: ну, они были. С кем-то было просто хорошо, а кого-то и вовсе не хотелось запоминать.       И что бы они ни делали, как бы ни изворачивались, ни одна не смогла вызвать такого восторга, с каким Райнер упивается картинкой у своих ног: словно прямо меж досок кухонного пола расцвел папоротник, хотя на этом месте просто стоит на коленях владелец титана Челюсти и заглатывает член человека, которого с такой же пылкостью гнобил в детстве.       Хочется, чтобы это теперь снилось Райнеру каждую ночь. Хотя нет — лучше пусть каждый день происходит в реальной жизни.       Он слышит глухой протяжный вой, будто у соседей скулит собака. А потом понимает, что это его собственный стон, звенящий в ушах, пока в теле поднимается знакомая жаркая волна.       В этот же момент Порко скидывает с затылка его руку так легко, будто та не вцеплялась в его волосы крепко — так, словно она вообще ничего не весит; отстраняется с молниеносной скоростью, мелькнув перед глазами Райнера нечетким пятном, и так же шустро смыкает пальцы вокруг набухшей головки. Сильно. Настолько, что огоньки вокруг меркнут, и Райнер будто бы давится ими, дернувшись, а готовящаяся обрушиться на него волна замирает и рассыпается. Обжигает напоследок колкими искорками.       — Нет, — хрипит Порко. Голос такой, словно у него в горле скопилось много мокроты, — Ты кончишь, когда я позволю.       Снова твердо, бескомпромиссно: он возвращает себе главенство. Контролировать все даже в сексе — это, кажется, одна из замашек, неизменно присущих каждому с альфа-статусом; ну, или же дело в самом Порко Галлиарде, не терпящем долгих помыканий.       Райнер переводит дух, справляясь с головокружением — в висках стучит так, точно он все это время куда-то бежал. Но так и не достиг финиша. Вытирая ватной ладонью пот со лба, просит:       — Как скажешь. Только не тяни долго. Пожалуйста.       Порко откашливается.       — Если ты смог дотерпеть до этого момента, значит, сможешь потерпеть еще немного, — Райнер слышит, как его тон тут же теплеет и становится нежным, как нагретое сливочное масло, — Ты, кстати, очень хорошо держишься. Я удивлен. Может, у тебя уже кто-то был, а я не доглядел?       Порко уворачивается от пинка ловко и со смехом, чтоб потом схватить Райнера за ногу, стиснув кожу до синяков, и покрыть бедро мелкими поцелуями.       — Я хочу, чтобы это никогда не заканчивалось, — наверное, Райнеру эта часть фразы чудится. В отличие от следующей: — Раздвинь получше. Да, хорошо.       Он покорно выполняет указание, а тело вновь содрогается от предвкушения чего-то большего: стоять с широко раздвинутыми ногами над Порко, ощущая собственную уязвимость вместе с бесстыдством — отдельный сорт удовольствия. Сам Порко не торопится: облизывается, любуясь открывшимся видом так долго, словно тоже старается рассмотреть каждый сантиметр, вспомнить, прочувствовать весь спектр давно забытых эмоций, пробуя их на вкус.       Затем он так же неспешно, будто бы даже лениво, облизывает указательный палец так, чтобы размазать слюну по всей длине — и у Райнера перехватывает дыхание; сознание встрепенулось, точно у него все это время была амнезия, а теперь память возвращается обратно яркими вспышками. Райнер отчетливо помнит, чему раньше всегда предшествовал этот жест.       Порко встречается с ним взглядом. Смотрит по-хитрому исподлобья, успокаивает:       — Не бойся. Как комарик укусит.       — Ты… — Райнер теряет остальные слова, чавкает бестолково пустым ртом. Только сейчас понимает, что очень сильно хочет пить. — Передумал, что ли?       — Нет. Всего лишь решил, что хоть какая-то моя часть сегодня должна побывать в тебе, — Порко лижет свой палец еще раз: уже просто чтоб завести сильней. — Расслабься.       Он целует Райнера в мелко дрожащую коленку и, придерживая ее свободной рукой с обратной стороны, тянется к жесткой поросли волос; нащупывает вход — и от первого влажного прикосновения Райнер инстинктивно сжимается. Чувствует, как подушечка поглаживает, слегка потирает напряженное кольцо мышц — терпеливо, но настойчиво, будто Порко повторяет «расслабься» без слов.       Эти ощущения уже не откликаются в памяти сразу: Райнер борется с рефлексом отстраниться — не от отвращения, а от растерянности и их новизны. Прикрывает глаза, сосредотачиваясь на странной для него теперь ласке и пытаясь вспомнить, как все происходило раньше.       До него доносится спокойное и тихое:       — Если тебе неприятно, я прекращу.       — Нет, — говорит Райнер. — Пожалуйста, продолжай.       Порко медленно проталкивает одну фалангу — и он прикусывает губу до крови. Видит перед закрытыми веками: они вдвоем на райнеровой скрипучей кровати в их общей казарменной комнате, Порко наваливается сверху, его пальцы двигаются внутри, и он не дает смотреть на себя, а уж тем более трогать. Райнеру горячо. Райнеру хочется, чтобы он поскорее взял его, даже несмотря на такие грубости, потому что Порко сочно пахнет альфой, сильным самцом. Райнеру плевать на все протесты человеческой части своей личности.       Сейчас он не часть человека, а целый, без примеси зверья. Сейчас Райнер хочет чувствовать Порко в себе, потому что желание слиться с тем, кого любишь — естественно.       Он расслабляется полностью, насколько это возможно, чтобы не свалиться на пол, и насаживается сам — палец проскальзывает легко, а Порко не сдерживает восхищенного мычания. Целует тазовую косточку, намеренно игнорируя покачивающийся перед лицом член: все-таки в какой-то мере издеваться над Райнером ему нравится до сих пор.       — Узкий, — констатирует довольно. Кажется, снова облизываясь. — Помню, как внутри тебя туго. Ни с кем больше такого не испытывал. Год назад я думал, что ненавижу тебя, но хотел возвращаться только в твою постель. Даже тогда я бы отдал все, чтобы ты был только моим, знаешь? Пусть мы бы и не полюбили друг друга. «Хуевый человек, но потрясающий омега», помнишь ведь, да? Мне сносило голову от твоих феромонов, от одного лишь запаха. Ты как будто создан для меня. Сейчас я не представляю без тебя своей жизни. Ты… и как человек хороший. Весь.       Райнер сглатывает, хотя ему нечем.       — Это… взаимно.       Всего один палец распирает до тревожного ощущения переполненности, и от мысли, что когда-то внутри вмещался целый член Порко, аж становится сложно дышать. Толчки размеренные, плавные: Райнер крупно вздрагивает, когда косточки, соединяющие фаланги, растягивают мышцы, выходя, а затем погружаясь вновь; он сжимается вокруг, но сразу же расслабляется обратно, чтобы не мешать. Тело уже отзывается само — подстраивается и двигается в том же ритме, насаживаясь до основания, в то время как Райнер параллельно продолжает бороться с противоречиями.       Но это происходит в его голове, а Порко замечает совсем другое. Удовлетворенный результатом, объявляет:       — Сейчас добавлю второй.       Протестовать нет смысла, но уже и не хочется; Райнер стискивает зубы, готовый к новому дискомфорту и даже боли, но их нет. Даже не смоченный слюной, второй палец входит без особых усилий — внутри и так достаточно влажно. Растянутые стенки обволакивают его приветливо, принимают, и на удивление становится еще приятнее, еще жарче от чувства наполненности, которое вызывает уже не страх лопнуть, а желание наполниться еще сильней.       Пальцы проталкиваются глубже, нащупывают чувствительную точку — и от совсем легкого нажима Райнера словно вздергивает; Порко приходится перехватить его за поясницу и поддержать, не дать упасть на тумбу.       — Какой нежный, — возбужденно бормочет он внизу. — Когда восстановишься, я оттрахаю тебя так, что ходить не сможешь.       Райнеру хочется попросить его сделать это прямо сейчас, наплевав на бессмысленные ограничения, но Порко командует:       — Сейчас возьму твой член в рот — и ты кончишь. Разрешаю.       Даже с пальцами в заднице, скулящий и дрожащий от удовольствия, Райнер мысленно отвечает ему: «младшим по званию не подчиняюсь», с неиссякаемым злорадством, но вот он делает все в точности, как приказано — как только Порко накрывает головку ртом, не успев толком сомкнуть губы, все вокруг меркнет и начинает пульсировать, а Райнер стонет на выдохе протяжно и прерывисто, будто из него выходит сама душа.       Внутри действительно становится пусто. Во всех смыслах; ноги наконец не выдерживают, и Райнер падает на колени прямо перед Порко — тот мягко ловит его, притягивает к себе. Гладит успокаивающе плечи, словно после тяжелого испытания. Райнер смутно видит, как он сглатывает все и как кривится красивое, залитое краской лицо — не разобрать, сколько в этой гримасе искренности и сколько дежурного показного отвращения.       — Запомни: когда я говорю тебе, что ты сладкий, это фигура речи, — Порко обнимает его крепко-крепко. Слышно, как раскатисто бьется сердце, словно оно распухло и стало совсем огромным. — Понравилось?       Райнер утвердительно мычит, утыкаясь ему в шею. Все еще пахнет обычным человеком. Родным, поправляет он себя — а это уже намного большее.       Голова кружится и начинает болеть. Ноги будто наливаются свинцом и кажется, что встать будет невозможно — тогда Райнер с Порко просидят на полу целую вечность, и это даже не то чтобы плохо.       Ясность мыслей возвращается постепенно: они все еще как однородная субстанция, шумящая в унисон крови в голове, но инстинкты очерчивают из этого комка самое главное.       — Пора кормить ребенка, — бормочет Райнер, ненароком слюнявя кожу на шее. — Вот-вот проснется.       — Это тебе чутье родительское подсказывает? — похоже, Порко спрашивает с искренним интересом. Не дожидаясь ответа, соглашается: — Понял. Штаны только натяни перед этим.       Задача кажется невыполнимой. Ровно до тех пор, пока из прихожей не доносится звук возни в замочной скважине — тогда они оба вздрагивают, точно очнувшись, отшатываясь друг от друга, а Порко с круглыми глазами просит:       — И побыстрее…