Сплетения

      Райнер плавал в черном желе и никак не мог выбраться. Оно беспокоилось, бурлило, содрогалось от грохота — и он озирался в поисках вспышек, но ничего не увидел. Тело не слушалось, вязло в кромешной тьме. Желе забивалось в нос, вокруг гремело ощутимей, отчетливей: словно Райнер дрейфовал по беззвездному небу и попал в самое сердце грозы.       Его сильно тошнило, и Райнер метался в черноте, не находя выхода. Не покидало ощущение, что случилось что-то страшное. Нет, он не был мертв; но был уверен в катастрофе. Сейчас Райнер находился на той глубине бессознательности, где люди знают все о себе и других — и чувствовал, что сотворил непоправимое.       Желе начало разрежаться, свет полоснул глаза. Тошнота становилась нестерпимой: плешивая чернота ходила ходуном и очень дурно пахла — не чем-то конкретным, а всем сразу. Во рту резко закислило. Сквозь непрекращающиеся раскаты Райнер услышал болезненный стон, а затем понял, что это его собственный.       Яркие прорези закружились, чернота перевернулась. Содержимое желудка подкатило к горлу.       — Эй, ты куда собрался?! Ну-ка ложись обратно…       Райнер содрогнулся. Первое, что увидел перед собой — какое-то вовремя подставленное корыто. А затем его стошнило.       Спазмы были такими сильными, что сперва он подумал, будто пищевода у него вовсе нет — не успел регенерировать, хотя по смутным воспоминаниям после схватки с Йегером живот оставался целым. Райнер мало что помнил, обрывками: битва, неразумные титаны, Гул… Порко при смерти. С лицом, залитым кровью — точнее, его половиной. Тогда у него больше не было сил на восстановление.       От ужаса Райнера аж перестало рвать.       — Ну вот, ты испачкал чей-то пол, — кто-то гладил его по спине. — Аккуратнее блевать надо. Хотя сомневаюсь, что теперь это жилище понадобится его хозяину. Разрешаю не мыть.       Глаза слиплись от слез, и Райнер снова ничего не видел перед собой, но безошибочно узнал голос. Решил было поначалу, что тот звучит в голове — наверное, это все еще сон — но даже если и так, плевать; он повернулся слепо и бросился в сторону звука, уверенный, что поймает мираж. Но сшиб Порко, сидящего рядом, опрокинул на пол. Придавил. Живого, теплого, обалдевшего и оттого старающегося его спихнуть — наверное, испугался внезапного помешательства.       — Ты сдурел?!       Райнер не отпрянул. Напротив, прижался сильнее, обвивая руками сопротивляющееся тело: в нос ударил родной запах. Самый любимый на свете — запах своего альфы; успокаивающий и дарящий ощущение полной безопасности, даже несмотря на то, что снаружи шагают колоссы. Райнер хорошо помнил это чувство. Так же хорошо, как и тот факт, что воспринимать сейчас запах Порко он должен совсем иначе. Если только не…       Его стиснули в ответ. Порко наконец-то обмяк.       — Я подумал, что ты умер, — прохрипел Райнер. Прозвучало страшно: горло пересохло от жажды и тошноты, словно вывернутое наизнанку.       — А я — что ты хочешь меня задушить.       Они сплелись в объятии, лежа на полу. Райнер не смог бы встать, даже если бы очень того захотел: его будто выпотрошили. Раны еще затягивались и сил не оставалось совсем. Только на то, чтобы приподнять голову, разлепить закисшие веки, взглянуть на Порко — окончательно убедиться, что это не сон.       Его повреждения были хуже. Недостающая половина головы уже восстановилась — если быть точнее, лишь ее основание: в белизне пара угадывались очертания черепа и пустая глазница, не успевшие обрасти кожей. Порко смотрел на Райнера одним глазом, словно сквозь. Взгляд его то и дело рассредоточивался.       — Ты не спал, — догадался Райнер.       Порко покачал головой. Интенсивная регенерация выматывала его: по-хорошему, при таких страшных увечьях шифтеры впадают в глубокую кому, чтобы не расходовать силы ни на что другое, кроме излечения. При бодрствовании процесс восстановления значительно замедляется — именно поэтому пар такой разреженный. Порко сдерживался, чтобы не отключиться.       — Разве я мог оставить тебя тут дрыхнущего без присмотра? — он попытался улыбнуться: вышло жутко. Помолчав, признался: — Переживал, что не смогу защитить. Я и так чуть не потерял тебя, Райнер.       Воспоминания приходили кусками. Эрен, повергший их обоих; потом — Фалько, обратившийся в неразумного титана; затем — он же, смыкающий челюсти на загривке Райнера; Порко, вылезший из Челюстей в таком виде, будто действительно собрался умирать. Все слепилось в одну пеструю кучу, и было сложно разобраться, что чему предшествовало.       —…и увидел, что он пытается тебя выгрызть. Я никогда в жизни так не пугался. Ну, кроме того дня, когда ты сообщил, что ждешь от меня ребенка. Тогда было страшнее.       Райнер осторожно коснулся горячего, почти раскаленного черепа. Ласково очертил глазницу, линию скулы. Внутри все затрепетало. Порко был нечеловечески красив даже костьми наружу.       —… когда укрылись здесь, я решил, что буду тебя стеречь. Ты потерял сознание еще снаружи. Не помнишь? Знаешь, если бы пришлось, я бы сразился с колоссами голыми руками. За одного тебя.       Он закрыл глаз, устав говорить. Райнер спросил только:       — Фалько?..       — Забудь.       Руки слабо сжались в кулаки. Значит, его больше нет. Избежать жертв в этом безумии было невозможно.       Живот снова свело, к горлу подкатил кислый ком. Райнер подумал, что это от горя — но уже спустя секунду, чудом найдя в себе силы развернуться, снова вырвал в корыто. Порко сзади пошевелился, пытаясь отползти.       — Ты решил перед битвой обожраться, как в последний раз? Еще и чего-то протухшего, похоже.       Райнер не ответил: его трясло. От слабости, боли и ужаса подкрадывающегося осознания, которое гналось за ним с самого пробуждения. Утирая рот рукавом, он мысленно молился, чтоб Порко ничего не понял — не здесь, не сейчас. Из-за травм у него должно быть нарушено обоняние. Он не должен учуять изменившийся запах. Не должен догадаться.       Поэтому Райнер все же ляпнул:       — Побочное, видимо. От восстановления.       Это было непоправимо глупо. Внутри все оборвалось, когда он услышал за спиной холодное:       — Шифтеры не блюют в регенерации, Браун. Я, по-твоему, тупой?       Райнер не нашел в себе сил повернуться обратно и встретиться взглядами, устало зажмурился. Пульс грохотал, оглушая каждым ударом; снаружи гулко шагали колоссы. На изнанке закрытых век предстала их последняя с Порко ночь, последняя близость полтора месяца назад — надрывная, отчаянная, расплавленная от страсти; тогда часы утекали сквозь пальцы и каждое прикосновение, словно последнее, — обжигало. Самые жадные ласки и самые искренние, глупые слова, над которыми днем впору смеяться. Райнер бы и сейчас посмеялся. То было folie à deux, помрачение только для них одних, забавы на краю пропасти, а за обрывом — бездна непоправимых решений. Туда бросаются те, кому терять больше нечего.       Порко вовремя отступил. Райнер сорвался вниз.       — Ты понимаешь вообще, что наделал?       Он стиснул края корыта, на которое опирался все это время, и отреагировал так же, как и обычный человек, которого ткнули в неприятную правду, выплюнув:       — Не смей меня отчитывать.       Порко вдруг оказался рядом, вцепился в его волосы и резко развернул к себе, заставив смотреть в изувеченное лицо. Единственный глаз сверкнул злобой.       — Если бы у меня были силы, я бы взял тебя за шкирку и выволок отсюда, чтоб ты сам взглянул, что там происходит. Может, так дошло бы? Очнись уже. Мир катится к чертям.       Вырываться не было никакого смысла — только затошнило б сильней.       — Знаешь, куда идут эти колоссы, Райнер? В Марлию. Они идут уничтожать нашу страну. Наших родных. Ты помнишь, что мы оставили дома самое ценное, что у нас есть?       Из горла вырвался стон, против воли — словно тело поняло все быстрее. Райнер снова закрыл глаза, пытаясь проснуться от этого кошмара. Порко был прав: до него еще не дошло; что-то внутри старательно берегло Райнера от полного осознавания случившегося, чтобы он не сошел с ума от ужаса. Там, куда шагали титаны, — в гетто Либерио — подрастал его с Порко ребенок. А сам Райнер теперь ждал второго. По собственной же импульсивной глупости.       Он честно сказал:       — Я не думал, что так будет.       — Да, — похоже, Порко оскалился. — Ты думал, что я умру. Похоронил меня еще тогда, в ночь перед миссией. Разве я не прав, скажи мне?!       Как пощечина. Райнер дернулся в сторону, словно и вправду ударенный, оттолкнул его от себя. Почувствовал, как в горле густеет ком — вестник подступающих слез — и сжал челюсти изо всех сил, стараясь отвлечься на боль. Нет, он не станет плакать при Порко — не теперь. Отвернулся для верности: чтоб не был виден предательский блеск в глазах.       — Не таких слов я от тебя ждал, — задушенно прошептал в стену. Но Порко услышал.       — Ты обманул меня!       В груди сжалось и замерло от того, насколько неправильно прозвучал его голос. Без прежнего гнева, привычной едкости и возмущения; сейчас он дрожал от настоящей обиды, как у ребенка — словно Порко сам был готов вот-вот разрыдаться.       Он задохнулся, ловя воздух ртом. Повторил:       — Ты обманул меня, — уже тверже, но с таким же надрывом, от которого кровь встала в жилах. Хотел сказать что-то еще: наверное, разразиться длинной обвинительной тирадой, но не смог. Сидел, беззвучно шевеля губами, проговаривая собственные чувства одному себе — не потому что Райнер не стал бы слушать, а потому что даже произнесенное вслух, это уже ничего не могло изменить.       Они молчали. Наступал конец света. Райнер прислушивался к ощущениям в животе и признавался себе в собственной одержимости смертью. Каждый день ощущался им как последний, и проживал его Райнер так же — истошно, трагично — не потому что хотел умереть, а потому что кроме мыслей о гибели у него не было ничего. Он не думал о будущем, словно то никогда не наступит; не вспоминал прошлое, словно того и не существовало; не наслаждался настоящим, словно это не имело никакого значения. Даже рядом с Порко, с их ребенком, Райнер всегда смотрел в черную пустоту впереди, расстояние до которой — иллюзия. По-настоящему близок он был только со смертью. И искренне считал, что так у всех воинов: что их поведение, решения, чувства продиктованы сроком; что существование шифтеров — короткая, яркая вспышка. Они всегда помнят о смерти. А значит, хватаются за жизнь с куда большей жадностью, чем обычные люди, не чувствующие своего времени.       Нависающий рок подстегивает и толкает на необдуманные поступки, за которые как будто бы не придется отвечать. Райнер действительно думал, что в эту миссию Порко погибнет на острове Парадиз. Или погибнет сам.       — Прости.       — Что?       — Прости меня, — прошептал Райнер, поняв, что в первый раз прошептал извинение себе под нос.       От особенно мощных шагов затрясся раскрытый буфет, выскользнули тарелки. Осколки разлетелись прямо перед Порко, который даже не повернулся на звук. Он дотянулся до Райнера, взял его руку в свою — но не придвинулся. Остался сидеть на месте.       — Теперь ты не сможешь использовать Бронированного в полную силу. Регенерация уже не так эффективна. Лезть на рожон в твоем положении — самоубийство.       Райнер слышал его дыхание. И подумал о том, что некоторые выборы нужно делать без оглядки на собственную смерть — лишь бы выгрызть из жизни как можно больше. А на благо других.       Он сжал ладонь Порко.       — Тогда мы сделаем так, чтобы ничего не мешало мне сражаться.       Единственный глаз сощурился.       — Что ты имеешь в виду?       — Если выживем, то всегда успеем зачать еще раз. Для этого много ума не надо, — Райнер почувствовал, как наполняется холодной решимостью. На удивление, слова дались ему легко: — А сейчас мы должны избавиться от ребенка.       Комната метнулась в сторону, смазалась, лицо обожгло — Райнер охнул, сразу прижал пальцы к горящей коже, смешавшись сперва. В голове зазвенело от удара. А потом он понял, что ему просто-напросто влепили пощечину.       — Повтори, — ледяным тоном предупредил Порко, — и я сделаю это снова.       Райнер усмехнулся.       — Давай подеремся. Можешь избить меня до выкидыша.       Он все меньше узнавал себя — внутри просыпался тот, кто готов идти до конца, оправдывая целью любые средства; вытеснял того доверчивого, мягкого Райнера, которого взрастила чужая неожиданная любовь. Оставалась только мрачная невозмутимость. Как будто они с Порко вновь друг против друга, бодаются за Бронированного — и в этот раз Райнер тоже не был намерен ему уступать.       — Я не поднимал на тебя руку с самого детства до этого дня, — выплюнул Порко, и стало очевидно, что ударять снова он не собирается. — Не могу понять, чего ты добиваешься? Просто нужно сделать наперекор?       Райнер встал на ноги: сам не понял, откуда взялись силы. Дошагал до окна, остановился, всматриваясь сквозь стекольную муть — но не смог разглядеть ничего, кроме тревожного, воспаленного зарева и частокола громадных живых силуэтов. Как будто бы страшный сон. Вся жизнь — бесконечный кошмар. Наверное, именно поэтому Райнер так ждал пробуждения.       Нестерпимо захотелось закурить. А потом вспомнилось, что теперь ему и этого нельзя.       — Нужно чем-то пожертвовать, чтобы остановить колоссов. Спасти мир от уничтожения.       Порко поднялся следом.       — Мой мир — это ты и наш ребенок. Дети, — поправил себя, и Райнер услышал, как голос на этом слове дрогнул от нежности. — Остальные могут сгинуть. Мне все равно.       — Да как у тебя только язык поворачивается?! — рявкнул он прямо в стекло. — Как ты сможешь жить после этого?!       — Куда лучше, чем после убийства собственного ребенка, — Порко встал рядом. Они соприкоснулись плечами. Райнер почувствовал сбоку его взгляд. — Болит?       — Пошел ты нахер, Галлиард.       Болело. Щека, не затянувшиеся раны, сердце, разнывшееся от бессильной злобы и ужаса. От непонимания, что теперь правильно, а что — нет. От необходимости принять страшное решение. Райнер чувствовал, что больше не имеет права выбирать в свою пользу. Да и никогда не имел.       Может, это его судьба? Принести в жертву самое дорогое, чтобы наконец искупить вину.       — Я был неправ. Я обманул тебя и не подумал, к чему это может привести, — отчеканил Райнер, все еще смотря в сторону. — У каждой ошибки есть своя цена. Я готов заплатить эту.       Порко молчал.       Мечты рушились на глазах: о мире, спокойствии, втором желанном ребенке, который будет наконец-то рожден в любви — они разбивались так же стремительно и звонко, как тарелки, продолжающие вываливаться из буфета. Хорошо, что у воинов не должно быть никаких чувств: урок, усвоенный еще в детстве. Никаких привязанностей, никакой боли, никаких сожалений. Райнер — всего лишь оружие. Он должен быть безупречным, несмотря ни на что.       — Ты ведь сам понимаешь, что без Бронированного мы не жильцы. Что у нас нет никаких шансов. Просто не можешь признать. Прислушайся наконец к разуму, а не чувствам. Помнишь, как нас учили?       Порко молчал.       — Мы не сможем отсюда выбраться, пока я в таком состоянии. Мои раны заживают слишком медленно, меня мучает тошнота. Я не обращусь, даже если очень того захочу.       Порко молчал.       — Даже если мы не погибнем, приводить ребенка в разрушенный мир — жестоко. Ты подумал об этом? Считаешь, он поблагодарит нас за жизнь, в которой все растоптано титанами? Да?! Да ответь ты уже хоть что-нибудь!       Порко вздохнул.       — Дай посмотрю твою щеку.       Он потянулся к Райнеру, и тот не стал сопротивляться. Не нашел в себе сил. Почувствовал, как пальцы касаются пострадавшей щеки — приятно прохладные, родные — и с трудом подавил в себе желание потереться о ладонь. Не мог позволить себе показать уязвимость.       — Извини, что ударил тебя, — Порко сам погладил его, и боль ушла. — Я не должен был так делать.       Райнера затрясло — то ли от негодования, то ли от готовности разрыдаться. Он едва сумел выдавить:       — Ты слушал вообще, что я говорю?       — Да, — невозмутимо ответил Порко.       За окном мерно шагали колоссы, отбрасывая густые тени. Нескончаемым полчищем, от самой внутренней стены: оставалось гадать, сколько их движется в сторону Марлии. Словно подумав о том же, Порко спокойно констатировал:       — Против них шансов нет даже у всех шифтеров, вместе взятых. Ты ничего не изменишь. Я понимаю, что возомнить о себе слишком много — приятно, но точно не в этом случае. Порой разумнее принять свою слабость, чем не рассчитать сил и вылезть из кожи зазря. Этому меня, кстати, не учили. Я сам додумался.       Его рука коснулась живота Райнера — впервые за сегодня. Обычного, плоского, ничем не примечательного: и только они двое знали, что там уже живет новый человек. Их общее будущее.       — А он — не ошибка. Не нужно тебе ни за что расплачиваться. Спасибо, что обманул меня.       — Да? — мрачно переспросил Райнер, не отстраняясь от прикосновения. — А орал ты от счастья, видимо?       — Для профилактики. Чтоб больше не делал так.       Ответить было нечего. Теперь настала очередь Райнера молчать. Решимость выпотрошить себя никуда не делась, разве что к ней присоединилось удручающее осознание: даже если бы Порко не сумел ему помешать, у него самого не поднялась бы рука. Не потому что Райнер сомневался или боялся — а потому что есть грани, через которые невозможно переступить. Порко прав: после такого просто нельзя жить дальше.       Он спросил:       — Ты доверяешь мне?       И Райнер, хоть и был все еще зол и растерян, без раздумий ответил:       — Да.       — Тогда, — Порко дернул форточку, впуская воздух, запах гари и далекие крики, — я пообещаю тебе, что все будет хорошо.       — И обманешь меня, чтобы мы были квиты.       Грохот вторгся внутрь, буфет полетел на пол и разлетелся по комнате внутренностями-посудой. Порко задумался, почесав голую половину черепа, успокоил:       — Сразу двоих — не стану. А вот месяцев через семь…       И наконец прижал Райнера к себе.       — …думаю, на радостях забуду, что задолжал.