Сплетения

      Лежать на животе еще было непривычно, хотя прошло уже больше месяца; наверное, прошло больше месяца, раз уже выпал снег плотным слоем и больше не тает. Райнер видел метель и из окна, и когда выходил — порывы ветра были колкие, и снежинки впивались в щеки хлесткими оплеухами.       Райнер не знал, какой день был сегодня, какой был вчера, какой будет завтра и настанет ли завтра вообще; не знал точно, который час — вечер ли сейчас, утро — небо все равно теперь было серым круглые сутки, просто когда-то эта серость густела в ночь, а затем разжижалась обратно, и все было грязным и однородным, как в дурном сне.       Очерчивать время цифрами — значит жить. Жить не хотелось.       Умирать пока не хотелось тоже; Райнер повернул голову набок, чтобы не задохнуться. Скорее машинально, чем сознательно, повинуясь еще живому инстинкту самосохранения — как у человека в глубокой коме еще остаются рефлексы, потому что человек-то еще живой, хоть и столкнутый внутрь себя болезнью.       Он просунул руку между собой и постелью, потрогал живот. Тоже рефлекс, еще не забытый и забываться не собирающийся — Райнер трогал себя так по нескольку раз в день, пытаясь понять не нечто конкретное, а хотя бы что-то и о себе, и о том, что случилось с ними всеми, кто был причастен. И случилось ли что-то вообще? — живот на ощупь был такой же плоский как раньше. Ни растяжек, ни других следов — никакого подтверждения, что все случилось на самом деле. Никакого напоминания, что у Райнера есть ребенок.       Иногда ему казалось, что он сходит с ума. Райнеру снились кошмары — без чудовищ и без людей, просто пустые сны, начиненные ужасом — и после них он просыпался тоже в кошмар, тоже без чудовищ и почти без людей, и ужас находил его здесь. Он забрал у Райнера сложные мысли, длинные слова, хорошие чувства и аппетит; оставил только непрерывное осознавание себя, которое тоже переживалось кошмаром.       Райнер продавил живот под пупком, будто в попытке что-то найти, но там были всего лишь органы; тогда он вжал пальцы сильнее — так, что из горла вырвался короткий стон. Совсем отдаленно, но то было похоже на боль от схваток, которая тоже еще не забылась. Значит, все было по-настоящему.       «Но где тогда?..»       Вся его жизнь стала рефлексом — ответом на невыносимую боль; Райнер сам стал совокупностью рефлексов: набором жестов, оглядок, шагов, и в каждом из них был зашифрован только один вопрос — «где?».       «Где мой ребенок?»       Райнер не помнил уже его запаха и прикосновение нежной, еще мокрой кожи к собственной — даже не успел посмотреть, какого цвета глаза. Он ничего не успел: ни почувствовать счастье с любовью, ни ощутить себя наконец-то родителем; не успел сказать Порко что-нибудь глупое, что-то типа «он так похож на тебя», хотя нихрена не похож; не успел послать всех к черту и не дать им забрать своего ребенка.       Теперь уже поздно; теперь остается только искать — не там, конечно, где следует — и бесконечно испытывать ужас, потому что от тела, от жизни будто бы оторвали важную часть, без которой все вокруг и внутри потеряло свой смысл.       Райнера легонько пихнули. Проверить, наверное, живой ли; но оказалось, что это Порко неуклюже погладил его по спине, массажными и будто бы ободряющими движениями, которые не ободряли. Его запах почти не чувствовался, слившись с обычным воздухом — либо потому что организм Райнера еще не пришел в норму, либо потому что сам Райнер совсем не в норме, и его не смогут взволновать даже феромоны собственной пары.       — Райнер?       На зов он смог только с трудом разлепить закисшие глаза.       — Вытащи руку.       Не дожидаясь, Порко сам потянул его локоть, а Райнер не сопротивлялся. Рука за время пребывания под его весом успела затечь и теперь словно рассыпалась песком на постель.       Ужас и растерянность, слитые в одно — это тоска, так считал Порко; само собой, они не говорили об этом, потому что Райнер говорить не хотел, не мог. Просто когда он отказывался от еды и подолгу оставался в постели, то Порко ронял иногда, что «все это от тоски», думая, что Райнер не слышит, и, вполне возможно, считая его уже мертвым.       Самого Порко тоска одолеть не сумела — он не терялся, не ужасался, а наоборот свирепел с каждым днем; злоба была очень сильной и крепла, когда он был рядом с Райнером, когда видел его таким. Тогда гнев с беспокойством срывали Порко с одного места и кружили по комнате, по казарме, по улице, как кружилась метель, он все повторял, что «все наладится» и что он «что-нибудь придумает», и казалось, будто раскуроченный титаном Челюсти город — теперь уже не что-то гротескно невообразимое.       Райнер был готов в любой момент оставить свою тоску — ненадолго стать сильнее нее — чтобы не дать Порко натворить глупостей.       — Пожалуйста, посмотри на меня.       Глаза были открыты все это время, но взгляд никак не фокусировался. Райнер видел лишь большое пятно, слепленное из светлых оттенков, — этим пятном был Порко, который почему-то еще не снял шинель, придя с улицы.       Рука наконец обрела чувствительность снова, и Райнер понял, что у Порко дергаются пальцы. Не от холода — уже успели согреться в тепле; так дрожат руки от сильной тревоги, и в голове тут же зароились самые худшие мысли.       Райнер смог рассмотреть лицо ровно в тот момент, когда Порко произнес:       — Я сказал им.       Обычное лицо: без ломаных линий паники и вообще следов страха; голос тоже обычный — будто Порко коротко отчитался о чем-то будничном. Только пальцы его подрагивали, безуспешно пытаясь сжать руку Райнера поуверенней.       Он сел на постели рывком. Слова вернулись к нему; точнее, всего одно:       — Что?       — Я сказал им, — спокойно повторил Порко. — Признался, что мой ребенок — от тебя. Не от какой-то там женщины, как наплел изначально.       Райнера словно ударили под дых: схватило живот. Не внизу, как он помнил с родов, а прямо под ребрами — и воздух исчез из легких.       То был не ужас — не то, в чем он жил последний нечеткий месяц; его переполнило совершенно другое чувство, теперь не обезоруживающее и не пригвождающее к подушке, смело с кровати и поставило на ноги. Райнер отдернул свою руку от Порко, покачнулся, нашел в себе еще слово. Почти закричал:       — Зачем?!       Порко так же резко вскочил следом.       — Затем, что я так решил.       От негодования и отчаяния захотелось завыть, а потом — убить либо его, либо себя; либо все вместе последовательно. Райнер сжал переносицу до белых искр перед глазами, ему подумалось: не успел; не смог все-таки помешать Порко наломать дров, проглядел, придавленный собственной тоской, а тот как обычно на топливе злобы совершил роковую ошибку, потому что не мог просто сидеть на месте.       Райнер не сумел сделать совсем ничего, а Порко наделал лишнего — в итоге облажались оба.       Может, и не стоило им становиться родителями?..       — Я ожидал другой реакции, — холодно проговорил Порко. — Хотя бы обычного «спасибо» от тебя.       — За то, что ты нас похоронил?       Он втянул воздух со свистом, наверное, закатил глаза — сквозь искры не было видно. Попытался подойти к Райнеру, не коснуться даже — приблизиться хотя бы на шаг, но тот отшатнулся снова.       — Ты разве не понимаешь, что теперь нам конец? — простонал Райнер от досады. И подчеркнул: — Всем нам.       Орать было уже бесполезно, да и в казарме они были не одни: мало ли кто услышит и донесет, что, вероятно, Бронированный и Челюсти обзавелись потомством прямо под носом у марлийского командования и теперь прячут ребенка в семье одного из них.       Родителям Порко сказал полуправду: ребенок его, но от женщины, которая то ли умерла в родах, то ли отказалась при рождении — Райнер не горел желанием углубляться в легенду, потому что его самого в ней не существовало. Так было лучше и безопаснее для всех, кто оказался впутанным в эту историю.       Он не мог видеться с собственным же ребенком — так тоже было лучше и безопаснее, только Порко время от времени, приходя из родного дома отчитывался: все хорошо, ребенок сытый, здоровый, счастливый, только последнее звучало откровенной ложью для них обоих и не могло уложиться в голове. Разве может быть счастливым дитя, отлученное от родителей?       Порко ощерился.       — Я не собираюсь перед тобой оправдываться. Хотел сделать как лучше.       — А посоветоваться со мной ты не хотел? — огрызнулся Райнер в ответ. — Или уже не считаешь меня за адекватного?       Все тяжелое, сталкивающее в бесконечную полудрему и забирающее мысли-слова, как рукой сняло, но теперь он чувствовал слишком много, отчего успевший заплесневеть вокруг него мир неожиданно завертелся и теперь страшно было потерять пол под ногами.       И Порко. И их ребенка. Но не себя — этого Райнер успел лишиться несколько раз.       — Из нас двоих здесь как раз-таки ты считаешь меня конченым, — Порко теперь сам отступил подальше, ударившись об угол тумбы. — Почему ты думаешь, что я не все взвесил, прежде чем принять такое решение? Думаешь, я сделал это, потому что я тупой или мне просто скучно? Несколько дней ломал себе голову, как бы насрать Райнеру Брауну, ну по привычке уже. Такого ты обо мне мнения?       Он не повысил голос ни на одном слове, не сорвался, даже когда говорить стало тяжело из-за сомкнутых в гневе зубов — Порко отчеканил все с леденящим спокойствием, будто еще не успел оттаять после морозной улицы.       Райнер не нашел, что ответить. Провел по вспотевшему лицу вспотевшей ладонью и подумал: жаль, конечно, что после всего произошедшего между ними с Порко теперь нельзя просто взять и подраться без лишних разговоров, как они делали это раньше.       Нет, подраться они могут, конечно, — и станут как среднестатистические элдийские родители из гетто. Для полноты картины кому-то нужно будет начать пить и уйти из семьи.       — В твоих глазах я все еще мальчишка, пустоголовый придурок, который на эмоциях творит что попало и не задумывается о последствиях, да? — произнес Порко негромко. — На которого нельзя положиться. Вспыльчивый и ненадежный.       — Я такого не говорил, — слабо возразил Райнер.       — Тогда почему мне не доверяешь?       Райнер бы не ответил на этот вопрос даже сам себе и поэтому промолчал. Сложное дело — внятно объяснить, почему нет доверия к миру и людям, почему все, что вне тела, воспринимается враждебным и почему приходится жить в тревоге, потому что тревога эта рождается раньше, чем рождается то, что человек считает собой, и возможно ли вообще будет когда-то ее понять?       Он просто привык быть один. Теперь Райнер не один, но все еще не привык. А еще Порко действительно порой делает кошмарные глупости.       — Никто не узнает об этом, — его тон вдруг потеплел до усталого, медленного. — Они никому не скажут. Обещаю. Понимаю, что ты переживаешь, но я уверен…       — Ты мог сказать мне, — перебил Райнер. Начал мерять шагами комнату, но та была слишком маленькой, и получалось, что он почти топтался на одном месте. — Прежде чем подвергать нас такому риску.       Порко даже не поменялся в лице — а лицо было белое-белое то ли от того, что кровь схлынула из-за сильного беспокойства, то ли потому что он стоял напротив окна, за которым волнились сугробы.       — Не сказал, потому что это не твоя проблема, а моя. Вы двое — моя ответственность. Я должен делать все возможное, чтобы вы были в порядке и не случилось ничего плохого. А что ты должен — так это быть рядом со своим ребенком, о чем я и позаботился. Потому что так будет правильно.       — Не надо считать меня беспомощным.       — Не считаю, — Порко покачал головой. — Лишь хочу, чтобы ты доверял мне и моим решениям, когда ты не можешь принять собственные. Это не значит быть беспомощным. Это значит позволять заботиться о себе. Как раз для этого я и рядом с тобой.       Он каким-то образом оказался рядом с Райнером слишком близко — не удалось отследить шагов; отнял от лица его ладони, взял в свои — все еще подрагивающие, но сухие и безумно горячие. Родные.       Руки Райнера тоже дрожали.       — Я все равно злюсь на тебя, — проворчал он хрипло, но позволил Порко кое-как переплести пальцы; просто потому что сопротивляться уже не хотелось. Тот кивнул.       — Ага, ладно. Переживу как-нибудь.       — Постарайся. Иначе кто тогда будет решать все за меня?       Порко цокнул, но уже без раздражения, а скорее по привычке; у них в целом это уже было привычкой — препираться друг с другом, потому что острые, незлобные слова приглушали надрыв тех, которые остались внутри, но для которых было еще слишком рано.       Когда-нибудь все будет совсем хорошо; когда-нибудь можно будет сказать все без страха ослабеть и рассыпаться, а пока что нежность по крупицам затеряна в колкостях — но найти ее не составляет труда. Привычка. Сердечная чуйка.       — Можешь еще что-нибудь мне высказать, — между прочим предложил Порко. — Только попозже. Сейчас… Хочешь, пойдем к нему?       Райнера будто облили кипятком; он резко выпрямился — и чуть сгорбившемуся Порко пришлось задрать голову.       — А можно? Сколько сейчас времени?       — Если я предлагаю — значит можно, — пальцы сжались сильней, чтобы унять обоюдную дрожь. — На часы посмотри.       И Райнер посмотрел: впервые за желеобразный месяц, не выпускавший его из своей кошмарной мякоти, где у суток не было границ, а у воздуха —температуры; и он увидел: половина седьмого.       — Успеем до ужина? — почти прошептал.       — Да, — ответил Порко без иронии, без сарказма и глупых шуток. — Да, Райнер, успеем. Одевайся.       «Интересно, он сейчас спит? Поел или еще нет? Вспомнит меня? Как он пахнет теперь? На кого похож все-таки?».       Это все по-настоящему.       Вернулось тепло — на коже, в животе и груди; вернулись мысли, вкатившись в голову ворохом, спутанным и раскатистым, и отступил ужас — его оттеснило чувство, перед которым были слабы любые страхи и даже инстинкт самосохранения: родительская любовь, до этого дремавшая, убаюканная тоской.       Кажется, настало время проснуться.