Сплетения

      Порко считал вслух, хотя где-то на стене висели часы — Райнер не видел точно, но слышал механические щелчки, запоминать которые самому никак не удавалось. Время потеряло свою хотя бы примерную отчетливость, скомкалось, минуты превратились в часы, а часы — в бесконечность, и тиканье сразу же таяло в его сплошности и сознании Райнера.       Слова-числа, которые негромко чеканил над ним Порко, тоже не доходили; скорее всего, перевалило уже за минуту — примерно столько нужно, чтобы суметь хотя бы открыть глаза и проморгаться от ненадолго отступившей боли. В предыдущий раз передышка длилась почти восемь минут, значит в запасе сейчас чуть меньше — если все не ускорится слишком стремительно.       Райнер почувствовал, что его руку сжали.       — Мне связать тебя? — донеслось сверху.       Он повернулся, и от этого маленького движения против воли вырвался стон — в голове будто тяжело перекатились мозги и шлепнулись на неправильный бок. Лицо Порко утонуло во влаге, скопившейся в глазах — Райнер не плакал, конечно, нет, он никогда не плакал от боли; всего лишь очевидный рефлекс организма, с которым сейчас происходит нечто тяжелое и неизвестное и который для этого вообще-то не предназначен.       — Снова себя колупаешь, — пояснил Порко. Руку не отпустил, переплел пальцами со своей почти насильно — так и было несколько минут назад, но Райнер, видимо, как-то сумел выпутаться.       Словно в подтверждение слов, кожа кое-где запылала слабо, регенерируя мелкие ссадины, которые успел оставить на себе Райнер: он царапал, щипал себя неосознанно, но не от боли, само собой, — скорее, просто от растерянности и напряжения. Ведь подобное с ним впервые.       Эту боль сложно сравнить с любой другой, которую он переживал в течение жизни — Райнеру отрывало руки и ноги, разрывало тело на две половины или даже больше частей, когда проходили то запланированные испытания воинов, то настоящие бои; и происходящее сейчас даже на треть не так кошмарно, как все с ним случившееся, но теперь на то место, где не было ничего, — ни страха, ни беспокойства — приходит чувство беспомощности.       Смог бы Райнер вообще справиться в одиночку, если бы не было Порко?       — Если будет очень больно — можешь сломать мне руку. Но только себя не трогай.       Сквозь крупные, застилающие взгляд слезы, черты его лица казались как никогда мягкими, и Райнер раскрыл пошире глаза, чтобы отпечатать в памяти их порядок.       Порко на это встрепенулся.       — Что, уже?       — Нет, — хрипло выпалил Райнер, мотнул головой. — Нет, это я просто… А сколько прошло?       Слезы все-таки выплеснулись, щеки обожгло, и он ясно увидел над собой Порко, который куда-то повернул голову. Видимо, посмотреть на часы; видимо, он забыл уже числа, сбившись со счета, потому что не один Райнер здесь не может собрать себя в кучу. Но Порко этого ни за что не покажет.       — Почти три минуты, — пальцы дотронулись до скул, осторожно отерли. — Как себя чувствуешь?       — Как будто рожаю ребенка, — Райнер снова закрыл глаза, попробовал улыбнуться. — Но мужчины не рожают детей, а значит, я просто умираю. Все хорошо.       — Ну и дурь.       Он сжал пальцы Порко неожиданно крепко; с силой, которой, наверное, сейчас не должно было быть, но Райнер хотел если не видеть его, то знать о присутствии на уровне прикосновений — и это желание росло вместе с тем, как росло в нем чувство беспомощности. Но вслух сказал:       — Тебе лучше уйти.       — Кому лучше, тебе? — Порко нервно фыркнул. — Тогда точно не уйду.       Райнер ощутил было новую волну внизу живота, дернулся, но та быстро схлынула и потерялась в общей тянущей боли; он сглотнул и упрямо повторил:       — Пообещай, что, когда интервал станет две минуты, ты уйдешь.       — Нет.       — Да.       — Займи свой рот дыханием, Браун.       Дышать надо было по-особому, это правда — так, говорили, все пройдет легче и безболезненней; но Райнер, позабывший уже о всех правилах, был счастлив, что не запамятовал, как дышать хоть как-то.       Хладнокровие и железная выдержка не оставляли его ни в какой другой ситуации, когда положение дел было куда хуже; сейчас не происходит ничего сверхъестественного — так твердил себе Райнер — но почему-то он чувствовал, что проваливается. Не сквозь постель, а сквозь заслон, который креп под ногами долгие годы: равнодушие к себе, к своей жизни и будущему, на котором можно стоять без страха; если не выдержит — рухнешь вниз, к саможалению, а то сожрет тебя и даже не выплюнет.       Райнер раскис — виноваты гормоны. Он сам виноват и мог бы собраться, но опоры теперь больше нет, а над пропастью его держит Порко. Перед ним орать и плакать как женщина Райнер точно не собирается.       Даже если рожает его ребенка. Старые привычки и принципы никуда не исчезли.       Губы поджались сами собой в усмешке. Шершавые и сухие; Райнер попробовал облизать их, но язык оказался таким же — жажда так и не добралась до сознания, которое сейчас было занято совершенно другим.       Оставалось всего около двух-трех минут.       Все должно пройти хорошо, а если нет — всегда можно вспороть живот, даже можно попросить Порко сделать это лично, только вот…       — Послушай, — произнес Райнер, и над ним затихло бормотание. Наверное, Порко пытался снова наладить счет. — Можешь мне кое-что пообещать?       Сквозь закрытые веки почему-то все равно было видно и потолок, и нахмуренное лицо. Ответом стало напряженное молчание; он продолжил:       — Если со мной что-то случится…       — Тебе так нравится меня злить?! — Порко крупно вздрогнул, будто бы даже подпрыгнул на стуле от возмущения, но руку не отпустил.       — Заткнись и послушай, — огрызнулся Райнер. Дернул его на себя, распахнул глаза. — Если вдруг что-то пойдет не так, и я… И что-то со мной произойдет, то ты сделаешь все, чтобы ребенок выжил. Ты о нем позаботишься. Обещаешь?       Порко молчал, кажется, целую вечность, и смотрел пристально — так близко, что почти касался кончика носа Райнера собственным. Часы сверху свирепо щелкали, а щелчки все равно не сложились в числа; время измерялось непостоянством ощущений тела — вот снова внутри что-то ошибочно напряглось, а затем отступило. Осталось недолго.       Райнер вновь почувствовал, что падает в страх.       И вновь ему не дали упасть: Порко положил свободную ладонь ему на голову, похлопал слегка. И спокойно, очень медленно проговорил:       — Рехнулся совсем? Бабских книг начитался? Ты шифтер, Райнер, а шифтеры не умирают в родах. Только в случае, если я решу оторвать тебе голову. Так что прекращай пороть чушь, иначе я и правда так сделаю.       — Ну и пошел ты к черту тогда, — на этом голос предательски задрожал.       Райнер постарался вспомнить, как надо дышать, потому что тело все меньше ему подчинялось: вдохи и выдохи перемешались, сбивая друг друга, и говорить стало совсем тяжело.       Он сделал попытку набрать воздух ртом, но подавился вязкой слюной, закашлялся. Продолжавший ворчать что-то себе под нос Порко тут же замолк, помог приподняться, мягко погладил между лопаток. Кашель, болезненный и натужный, стал похож на сухие всхлипы.       Глаза начало саднить. Благо на новые слезы влаги в Райнере больше не хватит.       Порко поднялся. Аккуратно попробовал вытащить из переплетения пальцев свои.       — Лежи, сейчас воды принесу.       — Нет! — Райнер взревел неожиданно, кажется, для них обоих, сквозь кашель и содрогание; вцепился в предплечье Порко обеими руками, будто действительно намереваясь сломать — и тот послушно уронился обратно на стул.       Ногти впились в его кожу, наверное, до отметин — даже подстриженные, даже сквозь ткань рукава.       — Нет, — просипел Райнер еще раз спустя несколько спазмов. — Не надо. Не уходи. Не отпускай меня, Порко. Никогда не отпускай. Останься со мной. Пожалуйста.       «На всю мою жизнь останься — а это всего-то несколько лет».       Он тараторил вопреки кашлю, а счет уже шел на секунды, и это ощущалось как занесенный над головой меч, хотя ничего особого не происходило — все можно пережить, но не все хочется; и что точно Райнер не хотел пережить снова — быть одному, растерянному и пригвожденному к земле чужими ожиданиями, чужими судьбами, потому что это слишком много для одного человека, а люди вообще не должны быть одни.       Очень больно — выворачиваться наизнанку.       Порко быстро стер с собственного лица недоуменный, испуганный взгляд, пересел к Райнеру на край постели — чтобы быть ближе. Руки его с себя не стряхнул.       Заговорил не сразу — сначала коснувшись неловко то сомкнутых на предплечье пальцев, то взмокшего от пота плеча, будто подступаясь к дикому животному, которое в любой момент может либо сбежать, либо разорвать на куски. На первое Райнер сейчас точно был не способен, а вот на второе…       — Не отпущу, — Порко покачал головой. — Ни за что, никогда. Я за вас всех в порошок сотру: и остров, и континент, если это потребуется. Всех, кто помешает мне быть рядом. Я позабочусь о вас обоих.       Его ладонь, хаотично блуждающая по телу Райнера, наконец легла на тугой живот.       — Обещаю.       От долгого выдоха из глаз все же брызнули слезы, от облегчения и этого почти щекотного касания живота — и эти слезы оказались самыми солеными; Райнер не плакал, конечно, то был просто рефлекс, да и с чего тут плакать?       Он не женщина ведь, сможет удержать себя от истерики.       Пальцы разжались, обхватили тоже живот непонятно зачем — потому что туда тянулись руки, к самому дорогому. К ладони Порко и тому, что под ней.       Часы щелкнули особенно гулко. Поясницу схватило, сдавило будто чем-то железным сразу с двух сторон, отчего Райнер снова вцепился в Порко — и на этот раз они оба все поняли.       — Кажется, началось, — последнее, что он успел сказать.       — Держи мою руку, — последнее, что он успел услышать. И: — Блять, я не запомнил, сколько там минут было…