Мы — зодчие земли, планет декораторы

Роджер Кит недовольно тянет носом и пытается влезть в штаны. Дурацкие короткие штанишки, какие малыши носят, хорошо, не на подтяжках. Папа ведь представлял его, как наследника, на последнем официальном собрании, ему стукнуло восемь четыре месяца назад, так что чего толку… — Ты уже собрался? — Рут возникла на пороге комнаты. — Эй, стучаться же надо, а то вдруг я не одетый?        Не обращая внимания на его обиженные возгласы, сестра уселась на кровать и задумчиво посмотрела на разбросанные по полу детали от конструктора. — Отец не любит, когда опаздывают. Точность — вежливость королей, помнишь?.. Какой же из тебя наследник престола, если ты спишь в одном носке? Давай я тебе помогу. Рут опускается на колени и натягивает носок ему на ногу, прямо как маленькому, и Роджеру Киту становится еще обиднее. Он не маленький, не маленький!.. Он будущий император! Ему ужасно хочется сказать противной старшей сестре что-нибудь гадкое. — Я хотя бы наследник престола, в отличие от тебя, — тянет он и показывает язык. — А ты замуж выйдешь и все!..        Лицо Рут каменеет. — Ну и дурак, — говорит она. — Я, может, и хотела бы быть императором. Знаешь, сколько всего нужно выучить для этого? И право, общее и наше, и юриспруденцию всю, и историю, и много чего еще, и показатели экономические знать, и уметь отдавать решения… Как же иногда везет… некоторым. Просто по признаку пола. — Женщина не может быть императором, так сказал дядя Сэмуэль. — Побольше его слушай, может, окончательно поглупеешь, — бурчит Рут. — А если он тебе скажет с балкона спрыгнуть, ты спрыгнешь? Учись думать своей головой.        Тон у нее очень грустный и правда обиженный, и дразниться Роджеру Киту больше не хочется. И что за день такой сегодня? Папе вовсе не обязательно тащить его на это дурацкое представление про любовь, где все в конце умирают. Роджер Кит охотно остался бы дома и еще немного поиграл с Розмари в придумки. Поскорее бы уже этот день закончился… — Ну-ка, кто это тут у нас капризуля, — папа улыбается и подхватывает Роджера Кита на руки, ну совсем, как маленького!.. — Чего ты смурной такой, муха укусила? — Пап, я не хочу короткие штаны, я хочу брюки. — Вот как пойдешь учиться, сразу наденешь. Успеешь еще вырасти. Но, если уж ты такой большой, то обязательно надо повязать галстук.        Галстук? Обида рассеивается. Галстук — это совсем другое дело! Вся злость и на Рут пропадает тоже, и Роджер Кит безропотно позволяет папе завязать на нем галстук — такого же цвета и фасона, как у папы, только поменьше. И натянуть вязаный жилет, коричневый с белыми ромбиками. — Там довольно холодно, но мы из машины и обратно, так что все в порядке. Рут, дорогая, как продвигается твоя учеба?..        Папа всегда говорит так спокойно, собранно, и голос его, вроде бы тихий, но заполняет всю комнату. Роджер Кит так пока не умеет, но очень хочет научиться, и ловит любое папино слово, пусть даже это обычный треп ни о чем. — Неплохо, — говорит Рут: она тоже успокоилась, и ее фамильные черные волосы, аккуратно заплетенные в толстую косу, больше не пушатся от гнева. — Научный руководитель полагает, что у меня есть все шансы в будущем получить степень доктора. Ну, лет через десять, наверное. Но мне и кандидата хватит, правда. Если только… — Мы же договорились, — папа лукаво ей подмигнул. — Никакого замуж, пока сама не захочешь. Подумать только, наша семья — и кандидат наук!.. Мама бы тобой гордилась.        Роджер Кит думает о том, что быть кандидатом наук — это очень здорово. Все равно, каких. Может, когда он вырастет, тоже станет кандидатом наук или доктором даже, чтобы все завидовали. Кто эти «все», он не имеет ни малейшего понятия, но завидовать они точно будут. По крайней мере, когда он станет императором — все-таки это когда-нибудь случится, лет через пятнадцать.        Папа и Рут все еще обсуждают свои взрослые дела, и Роджеру Киту становится скучно. И почему, интересно, в театр нельзя прийти, как дома? Почему обязательно нужно и галстук, и короткие штанишки, и носки обязательно одинакового цвета, и это все? Все равно ведь они будут сидеть в самой высокой ложе, откуда их никто не будет видеть даже в бинокль.        Папа смотрит на часы и совершенно не по-императорски ойкает. — Время!.. Время, время, время! Энни, ты почистила выходные ботинки моему сыну? — молодая служанка с золотыми локонами, выбивающимися из-под белого накрахмаленного платка, кивает. — Вот и отлично. Фрэнк, машина готова? Замечательно. Нет, Оливер, не надо, сегодня я сам хочу за рулем. Прекрасно. Восхитительно.        Когда папа рядом, все и правда прекрасно, восхитительно и супершик. Роджер Кит хватает его за руку в новых хрустящих носках, красивом галстуке, причесанный и с натертыми до блеска ботинками — в них даже небо отражается. — Пап, а можно я поеду на переднем сиденье? Ты сам сказал, что я взрослый. — Ну, — папа цокает языком. — Наверное, один раз можно. Если только пристегнешься.        Конечно, Роджер Кит пристегивается. Он прилипает носом к стеклу и машет рукой Рут и Розмари, которые вышли его проводить. Пахнет бензином, рокочет двигатель, и хочется так все время кататься — куда-нибудь на край света. Когда он вырастет, у него тоже будет своя машина. Тоже черная и тоже широкая. — Беспорядки в Советской России идут по нарастающей, — говорит диктор с радио. — Партия большевиков предлагает кровавый террор: нет сомнения, что мы вступаем на новую страницу истории. — Это точно, — папа вздыхает, косится на фотографию Дона, что теперь висит рядом с приборной панелью, и выключает радио. — Это абсолютно точно.        Папа сидит грустный, и Роджер Кит знает, почему. Это из-за его старшего брата, который ушел из дома, накричал напоследок, и сейчас где-то там. Ему ужасно не хочется, чтобы папе было грустно, поэтому пытается развлечь его, задавая дурацкие вопросы. — Пап? — Да, сынок? — А мы идем на Ромео и Джульетту? — Ага. — Но мы же ходили на эту постановку на мой день рождения, зачем еще раз? Ты же и так ее наизусть знаешь. — Твоя мама очень любила эту пьесу, — улыбается папа. Грустно улыбается. — Когда-то она лично выбирала актерский состав, и тогда Императорский театр просто гремел. Сотни людей ездили со всех концов света, только бы увидеть эту пьесу. Сейчас тоже ничего, но немного не то. Но, попадая на Ромео и Джульетту, я как будто снова возвращаюсь в эти времена. — Пап. — Что, сынок? — Пап, а… — Роджеру Киту тяжело это выговорить из-за странного кома в горле. — А ты не злишься на меня, потому что мама умерла? Это ведь из-за меня так случилось. Если бы я не родился, вы бы сейчас вместе ходили на Ромео и Джульетту, и все было как раньше. — Глупости какие, — фыркает папа. — Мы очень тебя ждали. Ты очень на нее похож, не внешностью, характером… Ты наш долгожданный ребенок, и глупо так говорить. На все воля Божья. И случая, разумеется.        Папа паркует машину на въезде, отдает ключи швейцару в накрахмаленном белом пиджаке и берет Роджера Кита за руку. — Дядя Сэмуэль еще пока не подошел, так что, думаю, мы прогуляемся немного.        Улица такая светлая и потрясающая: пахнет сладостями, пряностями, патокой, и Роджеру Киту хочется и петушка на палочке, и сахарную вату, и все на свете. Он уже открывает рот, а потом вспоминает, что в театр со своей едой нельзя, и решительно отворачивается. Он все-таки взрослый, он должен уметь себя ограничивать, и вообще…        Но тут Роджер Кит видит торт, с кремом и взбитыми сливками. И карамелью. А еще он в прозрачной коробке с розовой лентой. — Пап, — он тянет к кондитерской. — Пап, ну давай. Ну к чаю. — Нет. Нет-нет-нет, тебе нужно беречь зубы. Ни в коем случае. — Ну пап, ну один кусочек, ну нам с Розмари на двоих, ну пап!.. — Я сказал… — отец видит знакомое лицо и останавливается. — Сэм, как я рад тебя видеть!..        Дядя Сэмуэль и правда решил составить им компанию. Худощавый, с кавалерийскими усами и поразительно прямой осанкой, дядя крепко пожимает отцу руку и ерошит Роджеру Киту волосы под недовольное папино бурчание. От дяди Сэмуэля пахнет одеколоном, табаком и отчего-то хвоей. — Да ладно тебе, Артур, возьми кусочек. Пацану ничего не сделается, он вон какой тощий. Прямо как палка.        Дядя Сэмуэль заговорщически подмигивает Роджеру Киту, и папа сдается. — Ладно. Девушка, заверните торт. Да, вот этот. Благодарю покорно. Ты его так совсем разбалуешь, ты знаешь об этом?..        Но Роджер Кит уже не слышит препирательств взрослых, он несет в руках торт, в этой коробке, и светится от радости. Вот сестры обрадуются, когда они приедут после спектакля!..        Они устраиваются в самой верхней ложе, и Роджер Кит даже подходит к перилам и встает на цыпочки, чтобы увидеть сцену. Другие люди снуют внизу, и актеров даже видно: вне спектакля они такие смешные, будто из другого времени. Ему отчаянно не сидится на месте, и он ходит туда-сюда, слушая краем уха разговоры взрослых. — Ты же понимаешь, что эта красная зараза все-таки прорвется и к нам?.. — Сэм, там мой сын. Я не хочу ничего предпринимать, пока там мой сын. — Тут вопрос в другом, Артур. Откуда он понабрался таких вещей? В жизни не поверю, чтобы твой сын — и связался с этими людьми. Мы же проводим чистки в университетских кампусах. — В университетских — да. Но я не учел, что какой-то учителишка будет рассказывать моему сыну эти глупости. Этот хлыщ еще и других детей сподвигал на это. Представляешь, прямо в школах! Как хорошо, что мой Роджер Кит учится на дому: в интернате уж точно такого не будет. — Я надеюсь, ты принял меры. Школьный учитель, надо же… Я даже видел его лицо в газетах, но не мог связать… Такой безобидный парень, что-то у него такое в чертах… Как на грызуна какого похож. — Ага. Райт фамилия. Уже успел подать кучи петиций, надо же. Пока я жив, клянусь тебе, он не выйдет на свободу. Ни за что. Роджер Кит, давай, начинается!..        Роджер Кит видел эту пьесу уже десятки раз, но все равно, вытянув шею, следит за перебранками и болеет то за Монтекки, то за Капулетти. Округляет глаза при виде толстяка Меркуцио и смеется над тощим графом Парисом. — Пап, — тихо говорит Роджер Кит. — Я хочу в туалет. — Скоро антракт, — папа даже не поворачивает голову. — Потом давай. — Пап, мне сейчас надо. — Сходи один, ты уже большой мальчик.        Ну, конечно, думает Роджер Кит. Как надевать короткие штаны и не есть сладкое, он еще совсем ребенок, и вообще его нельзя баловать. А как спускаться вниз и рыскать в этом мраморном лабиринте — так взрослый. Роджер Кит думает попросить дядю Сэмуэля, но тот тоже увлечен постановкой. О чем-то напряженно думает, аж вены на лбу вздулись, и все смотрит и смотрит на Джульетту, далась она ему.        Ладно, может, он и правда достаточно взрослый. Роджер Кит спускается вниз, с огромной широкой лестницы, проходит через красное бархатное заграждение и чешет в коридор справа. Или правильнее слева? Обычно они с папой шли совсем быстро, ведь во время антракта здесь толпа, и папа даже подхватывал его на руки, чтобы Роджера Кита, не дай Бог, не задавили. А коридоров здесь уйма, и все какие-то пустые и освещенные, будто какой-то бесконечный лабиринт из страшных душных снов, после которых просыпаешься и бежишь к Рут или папе. Какой же огромный этот Императорский театр!.. Папа, когда его расхваливал, говорил, что архитектору даже дали какую-то международную премию.        Премию получил, а указатели развесить не удосужился. Мочевой пузырь начинает поджимать, и Роджер Кит, преодолев стеснение, подходит к снулому человечку с залысиной и в сером пиджаке. — Чего тебе, мальчик? — поджимает губы залысина, но, услышав имя, расцветает. — Вы пошли не в ту сторону, юный сэр. Вам налево и до конца. Тут только женские.        Роджер Кит кивает и несется по коридору, стараясь успеть: антракт начнется с минуты на минуту, и сейчас повалит толпа, и его наверняка сметет или раздавит — когда дядя Сэмуэль называл его палкой, он был прав. Хоть это и обидно. Роджер Кит очень надеется, что когда вырастет, будет еще выше и сильнее, чем папа, и никто больше не посмеет нахально сунуть его под мышку и утащить, куда захочется, будто он карманная собачка или вещь.        Антракт объявляют, когда Роджер Кит выходит из туалета. Бочком пятясь по стене, он ползет наверх, к коридорам и широким анфиладам, и взглядом ищет мужчину с залысиной, но он куда-то пропал. Роджер Кит решительно не поддается панике и решает идти против толпы: так, наверное, логично.        А толпа и правда огромная. Лорды, сэры, леди, все в костюмах и платьях, в пенсне и моноклях, держат лорнеты и успевают переговариваться между собой, совершенно не замечая юркую растрепанную фигурку в вязаном жилете, развязанном галстуке и совсем уже не блестящих ботинках. У красной бархатной веревки его замечает знакомый швейцар и подхватывает на руки, вытаскивая из толпы. И Роджер Кит бежит наверх, чтобы похвастаться отцу, что смог.        Уже стоя на широкой лестнице, он понимает, что что-то не так. Потому что папа стоит, взмыленный, красный от ярости, и что-то выговаривает дяде Сэмуэлю. Дядя Сэмуэль разворачивается, прет на отца, и Роджер Кит понимает, что сейчас случится что-то непоправимое, и он бежит по лестнице, в которой, как назло, так много ступенек, сердце бешено стучит в груди, ноги наливаются свинцом, и он больше всего боится не успеть, не сделать — что?        Роджер Кит уже несется к папе, и из его горла уже почти вырывается крик, как вдруг папа ловит его взгляд. Он открывает рот, хочет что-то сказать — и, пользуясь этой заминкой, дядя Сэмуэль со всей силы наваливается на отца и перебрасывает его через мраморные перила.        Папа даже не успевает закричать, и Роджер Кит тоже: он будто прирос к полу, превратился в мраморную статую ростом четыре с половиной фута. Он словно стал частью этого большого мраморного театра мертвецов, и его сейчас поднимут — всего-то пятьдесят пять фунтов, подумаешь — и унесут к входу к другим застывшим изваянием. Он не может даже отвернуть взгляд, и слышит характерный удар — а потом чей-то крик, от которого кровь застывает в жилах. — Господи, боже мой! Император! Император выпал!..        Дядя Сэмуэль разворачивается и видит Роджера Кита. Надо убежать, надо что-то сделать, надо хотя бы закричать, но он не может, он не может сдвинуться с места и не сдвинется больше никогда. Но дядя Сэмуэль лишь подбегает в слезах и обнимает его. — Господи, Роджер Кит, — он задыхается, лицо у него красное и испуганное. — Господи. Боже мой. Ему стало плохо с сердцем, я пытался, я пытался его спасти, я не смог его удержать, господи… Пойдем, пойдем, мой мальчик… Нам срочно надо домой, я отвезу тебя к сестрам, я отвезу тебя домой…        И когда Роджер Кит видит торт на полу, выпавший из коробки, видит порванную грязную ленточку и взбитые сливки под сиденьем, он, наконец, сбрасывает неведомые чары.        И начинает кричать, как никогда не кричал. — Господи, — сказал Рик и грязно выругался. — Господи. — Вот так вот, — все это время Роджер Кит разговаривал со своими коленками. — Это я его убил. Если бы… если бы я не пошел в туалет, или если бы задержался, если бы только у меня хватило ума… То папа бы не оглянулся. И все было бы хорошо.        Рик молчал и смотрел то на Роджера, то на него. Он почему-то не злился и не был ошарашен: просто посерел. Наверное, когда Роджер прибежал к нему в комнату, взмыленный, и потащил за руку в прихожую, тот ожидал совсем не этого. — Это не ты, — сказал Роджер, чтобы хоть что-то сказать. — Ты не виноват. — Поэтому я и выбросил это из памяти, наверное, — Роджер Кит его не слышал. — Лучше уж думать, что там был черный провал, или порванные ниточки, или… Куда лучше, чем знать, что я — убийца.        Рик дернул его за здоровую руку, поднял с пола — он так и просидел в прихожей, привалившись к стене, все это время, а за Роджером шел, сомнамбулически перебирая ногами, как кукла с заводным механизмом — и встряхнул за плечи. — Ты не виноват, — Роджер никогда не слышал в голосе Рика столько жалости. — Ты не виноват, пацан. Не ты его скинул, верно? Не ты его предал. Ты просто оказался не в том месте не в то время, вот и все. Ну, как…        Рик неопределенно обвел рукой синий ковер с аляпистыми желтыми розочками, кривую картину на стене и лампочку в грязном плафоне. — А… а потом я дал ему себя увести. Когда закончил кричать, конечно. Мы ехали домой, и дядя молчал, а я… я все думал про этот торт, потому что папа любил взбитые сливки, и он очень хотел его выпить с чаем, и… — Роджер Кит не смог договорить и разрыдался, закрыв лицо руками.        Рик стоял, как громом пораженный, и не двигался. Рука его дернулась к плечу — здоровому плечу — Роджера Кита и повисла в воздухе. И тогда Роджер подошел и обнял его.        И Роджер Кит зарылся ему куда-то в рубашку и всхлипывал без остановки, и Роджер, отчего-то чувствуя полнейшую неловкость, глупо прижал его к себе и не зная, что делать, поглаживал по трясущейся спине — так он когда-то обнимал маму, после Джона и после отца. У них в семье не было принято вот так кого-то утешать, да они и не плакали особо. — На, держи, выпей, это чай. Сладкий, — Дэйв Гилмор оттеснил Роджера и сунул кружку в трясущиеся руки. — Я бахнул туда лошадиную дозу успокоительных. Какой ужас, Боже мой.        После чая Роджер Кит больше не рыдал: лишь сидел на стуле в комнате Рика, обхватив себя руками и покачиваясь. — А моя сестра, старшая, — сказал он спокойным, но безжизненным голосом. — Я не видел ее с тех пор. Она была умная, моя сестра. Куда умнее, чем я. Она сразу поняла, что в этой истории что-то не так, но, видимо, задавала очень, очень много лишних вопросов. И поэтому дядя выдал ее замуж, наплевав на ее договор с папой. За какого-то герцога хрен пойми где. Он не имел права, потому что не являлся ее опекуном, но ведь тогда была такая неразбериха, и я имел полномочия, как единственный мужчина в семье… оставшийся… и я подмахнул, не глядя, потому что… потому что я просто хотел, чтобы меня все оставили в покое, чтобы… — Послушай, — перебил его Рик и затянулся сигаретой. Прямо в комнате, и Дэйв Гилмор почему-то этого даже не заметил. — Во-первых, ты не виноват. Усек? Любому здравомыслящему человеку это ясно. Повтори.        Вот сейчас он говорил точь-в-точь как учитель. — Я не виноват, любому здравомыслящему человеку это ясно, — Роджер Кит икнул. — Во-вторых, тебе нужно все остановить. Этот хер убил твоего отца и сейчас своими действиями убивает кучи людей. И все эти люди думают, что виноват ты. — Я не… — Я, правда… — Рик запнулся. — Ты хороший парень. Ты не такой, как я о тебе думал. И поэтому я тебя отпускаю. Иди. Найди этого гада и надери ему задницу. За мою Галу, за Джульетт, за твоего отца, за отца Роджера, за его брата. Я оплачу тебе такси.        Не веря своим ушам, Роджер и Дэйв Гилмор переглянулись. Может, это шутка? Но нет, Рик не смеялся: он лишь стоял, обняв рукой локоть, и держал сигарету прямо у рта. В глазах у него что-то такое блестело. — Ну, пацан, — Рик шевельнул плечом. — Беги. Переоденься и спускайся. Я вызову такси. — Я не хочу, — ответил Роджер Кит. — Не надо. — Что — не хочешь? Домой? — Да, — он поднял голову и посмотрел Рику прямо в глаза. — Я не хочу идти туда, не хочу смотреть ему в глаза. Ничего не хочу. Только к сестре. — Ну так забодаешь этого гада, и сестра приедет! — всплеснул руками доселе молчавший Ник: немного с похмелья, он слегка не понимал, что происходит. — Ты же не маленький!.. Родж, ну хоть ты ему скажи!        Но Роджер тоже стоял, будто истукан. Он пытался подобрать правильные слова — но не хотел. Все-таки впервые за много лет у него появился друг. Настоящий друг. Друг, а не приятель. Роджер, конечно, задумывался о будущем, пока гулял с ним, пока они валялись на кровати и смеялись над дурацкими анекдотами, пока они сидели на крыше и слушали ветер из труб — но предпочитал не загадывать, что будет дальше.        Эгоистичный идиот. Не революционер, а дегенерат. Хер с маслом.        Наверное, они бы так и стояли, но потом в дверь кто-то заколотил. Нервно, быстро и очень громко. — Облава? — Рик поднял бровь. — Так, пацан, быстро прячься под… — Я знаю, что он там, — послышался девичий крик. — Быстро откройте и верните моего брата, люмпены, или, клянусь, я лично в щепки расколочу эту дрянную дверь!..        Революционеры в панике смотрели друг на друга, не зная, что делать, куда бежать, как… Но зато ожил Роджер Кит. — Розмари!.. — он вскочил с кресла, проскользнул через них всех по стене и понесся в коридор. — Розмари, ты нашла меня!.. Розмари!.. Откройте дверь!..        Роджер с Риком переглянулись. — Ну, пиздец, — протянул Ник и полез за ключами.