Мы — зодчие земли, планет декораторы

Первое, что чувствуешь, попадая в Сити — это смог. Смога тут и правда много. Вообще, Роджер иногда ходит в публичные библиотеки, и тогда ему приходится надевать папин костюм. Папа редко в нем ходил, только на праздники. День рождения, Рождество, свадьба… Роджеру не хочется надевать этот костюм, потому что от него пахнет смертью, но это куда лучше, чем его по сто раз шитые-перешитые штаны. Тем более, пиджак можно застегнуть, и тогда не будет видно давно короткую в рукавах рубашку. Богачи все равно косятся, но, если бы не костюм, его бы не пустили. Что Роджеру и правда нравится в Сити — а здесь он живет всю жизнь, все свои семнадцать лет — это библиотеки. Тут не громко, не пахнет смогом, только пылью, бумагой и чернилами, и тут можно как следует сесть и почитать. В основном в библиотеках тусят только эксцентричные богачи и интеллигенты: из сословия Роджера мало кто умеет читать, да и те, кто умеет, предпочитают всякие любовные романчики и детективы в мягкой обложке. Здесь такого тоже навалом, но Роджер предпочитает завалиться в самый дальний угол. Тут стеллажи покрыты пылью, и эти книги никто не берет уже много лет: последние читатели в формулярах указывали начало столетия, а то и вовсе прошлый век. Что и логично: мало кто ходит в библиотеку, чтобы читать учебники и подшивки газет. А вот Роджеру нравится. Рик говорит, что Роджер вообще башковитый парень, и это, наверное, правда: Роджера с детства интересовала всякая ученая муть, и пока друзья с квартала играли в футбол и расшибалочку, он учился читать по маминой Библии. Ему и правда интересно, как устроен мир, интересно, что происходило раньше, как все правильно работает. Будь у ма деньги на школу, Роджер бы наверняка стал отличником. Роджеру вообще хотелось бы накопить денег и пойти учиться, хотя бы по вечерам, а еще хорошо бы в университет. Рик, правда, говорит, что университеты — хрень. И школа тоже хрень. Вот, их сосед сверху, Винни, ходил в школу, да только дуб дубом. И читать он умеет, и писать красиво, да только толку никакого — только валяется целыми днями на диване и пьянствует на зарплату миссис Браун. А Роджер вот и пишет письменными буквами, и математику хорошо знает (уравнения вот решает, это вам не сдачу на рынке посчитать!), и физику даже немножко с химией. Вообще, химию с физикой он не сам изучал, с ней помог Носатый. Это еще один его друг. Помимо учебников, Роджер еще и политикой интересуется. Он вообще много читает. Раньше он постоянно читал газеты: поднимался к центру Сити, где много красивых проспектов и универмагов, вытаскивал газету из ближайшей мусорки и читал. Но Рик сказал, что газеты — хрень: там все малюют так, как угодно правительству. Поэтому газеты надо читать редко и между строк. Вот Рик в этом мастер. Рик может прочитать заметку и такие выводы сделать — закачаешься. Например, про недавнюю забастовку рабочих на BASF. В газете их назвали смутьянами и сумасбродами, но Рик сказал, что это очень смелые люди. А еще в газете сказали, что забастовка была мелочной и все решили полюбовно, но на деле BASF не работал три дня, и рабочим все-таки подняли зарплату. Роджер, конечно, башковитый, но не настолько, как Рик. С другой стороны, Рику почти сорок, он многое повидал, многое знает. Рик даже в тюрьме сидел: посадили за то, что организовал кружок у себя в школе и рассказывал детям, что на самом деле происходит в стране. А Роджеру всего семнадцать. Хотя Роджер немного умеет тоже читать газеты правильно: он знает, что такое количество смога, как у них в Сити, вредит организму. Из-за смога в Сити люди умирают от рака легких и от чахотки, из-за смога в Сити внизу, в спальных районах, почти ничего не видно. Но смог возникает из-за чадящих фабрик, а фабрики приносят много денег — поэтому их и не закрывают, наоборот, заставляют рабочих трудиться на износ. Отец Роджера тоже работал на фабрике. Роджер многое о нем помнит. Помнит, что звали — Эриком. Помнит, что были колючие усы. Помнит, что глаза у него отцовские — синие, почти голубые. Помнит, что папа приходил вечером домой в пятницу, дарил им с Джоном по сладости с базара, усаживался на кресло и дымил трубкой. Он смешливый был, папа. И всегда видел в жизни только лучшее, хоть и заходился тяжелым, «дохающим» кашлем каждые два часа. На фабрике папа и погиб: Роджеру тогда было одиннадцать. Оборудование, на котором они прессовали литые заготовки, сломалось, и папу зажевало. Ма тогда обила все пороги, плакала много, кричала, но папин начальник, качая головой, сказал, что компенсации не положено: хорошо, мол, что штраф за поломку оборудования не заставили платить. И с тех пор они живут втроем. С недавнего времени — вдвоем с половиной. Когда Джону исполнилось четырнадцать, он тоже пошел работать на фабрику. Не на литейный, нет: он решил пойти производить химикаты на BASF. Мол, никаких проблем не будет. Ага, конечно. Два года назад протек котел, и Джону брызнуло в глаза кислотой. Теперь он как бы здесь, а как бы не здесь: белые пустые зрачки даже не фокусируются, смотрят сквозь. А так Джон, конечно, сидит дома, пытается хотя бы по хозяйству помогать — недавно он научился маме на ощупь кофе в турке заваривать. Проку от этого, конечно, по нулям, но мама не так плачет ночами. По крайней мере, меньше, чем год назад: тогда она, считай, вообще не спала. Сейчас Роджер сидел в публичной библиотеке и читал про историю. Шел третий час дня, и делать было особо нечего: он уже успел раскидать повсюду листовки их объединения, два раза убежать от жандармов с дубинками, сгонять наверх, в центр Сити, и полазить по кошелькам богатых дармоедов, умыкнуть на рынке краюху хлеба и помидор, а также почитать новости (опять ничего интересного). Можно было бы, конечно, пойти домой, но дома с недавнего времени совсем тоска: ма работает, Джон шастает туда-сюда, трогая стены и запинаясь о половичок на входе. Здесь хотя бы тепло, уютно и тихо. Забавно, как в этих исторических книгах упоминается в основном про монархов. Этот сделал то-то, развязал какую-нибудь войну, выиграл ее, следующий проиграл, реформа одна, реформа другая… Наверное, и их эпоха в книжках по истории будет описываться исключительно с позиции нынешнего императора. Роджер читал про него, когда пытался забыться после смерти папы, и тогда он поразился тем, что страной управляет малолетка. В тот день они с папой даже присутствовали на коронации: зрелище было потешное. Тогда, смотря из толпы, как маленькая фигурка путается в большой, традиционной мантии, пошитой на взрослого человека, и пытается не упасть, а потом заученным голосом повторяет клятвы, Роджер даже его пожалел. На какое-то время. Наверное, малолетке вообще наплевать, что происходит. Наплевать, что выбросов от заводов в воздух столько, что люди, живущие в фабричных кварталах, давно вынуждены носить респираторы. Наплевать, что смертность от рака легких, двухсторонней пневмонии и чахотки превысила средневековые показатели. И больше всего наплевать на свой же народ. Роджер опять вспомнил Джона, вспомнил его красное от слез лицо, вспомнил его белесые глаза. Вспомнил, как он тенью шастает по дому, панически ощупывая каждый предмет в руках, как с криками просыпается по ночам. Настроение испортилось, и он отложил дурацкую книгу по истории. Чего толку учиться, если это все равно никуда не приведет? Возможностей у Роджера никаких. Нет, конечно, он вроде читал, что после первого семестра в университете можно выйти на королевскую стипендию и получать образование бесплатно, но вот только ради взноса на первый семестр ма пришлось бы продать их квартиру и жить в фабричном районе, а она и так уже гулко кашляет по ночам. Решив обо всем этом не думать, Роджер поставил книгу на место и скучающе заерзал в кресле. В животе заурчало, и он решил все-таки заскочить домой и проведать ма: в последнее время он все чаще и чаще остается ночевать в квартире на Мыловаренной улице. С Риком Роджер познакомился два года назад, и это перевернуло его жизнь. Разделило на «до» и «после». Тогда Роджер шатался по улицам, пытался продавать газеты — чем еще можно заработать, если тебе пятнадцать, но ты не хочешь на фабрику?.. Рик стоял на углу Каменной и Суховой улиц и чадил весьма вонючую папиросу, Роджер попросил стрельнуть табака — так они и разговорились. Что всегда поражало Роджера в Ричарде Райте — так это его глаза. Выглядел-то он непримечательно — суховатый, растрепанный немного, сутулый, обычные черты лица, взглянешь и забудешь. А вот глаза — голубовато-зеленые, мертвые, прищуренные и злые, будто обхватывали тебя со всех сторон и смотрели прямо вглубь. Как у загнанного зверя. Раньше Рик был учителем истории. Он рассказывал богатеньким деткам про древнюю Грецию, про римских патрициев и феодалов, про династию Габсбургов, заставлял зазубривать всякие, несомненно, важные даты в французской революции, а потом они строчили ему парочку эссе, расписывали контурные карты и расходились, довольные друг другом. Только вот из-за смога, которым полнится Сити, у Рика умерла жена. Чахотка. А потом дочь. Прогрессирующая бронхогенная карцинома — ей не было и трех лет. И тогда Рик впервые выполз из своего академического мирка архивов и покрытых пылью документов и начал изучать жизнь вокруг себя. И вместо очередных лекций о «Вассал моего вассала — не мой вассал» он рассказывал школьникам правду. Про то, что правительству выгоднее травить жителей Сити смогом и углекислым газом, чем тратиться на очищающие системы. Про то, что если ты родился бедным, то бедным ты и умрешь. Про то, как богатые наживаются на бедноте и разобщает их. Его охотно слушали, и это стало проблемой: маленькие лекции Рика Райта постепенно набирали вес, даже среди учителей. И в один из обычных дней — среда, вроде бы была, или пятница, Рик точно не помнит — прямо посреди урока в класс ворвались жандармы с дубинками и увели его. За создание незаконной организации Рик получил пожизненное в колонии строгого режима. Вышел по чистой случайности: после того, как умер прошлый император, новый недоносок объявил политзекам амнистию, и Рика это спасло. С тюрьмы он вынес долгий, протяжный кашель, мертвый, волчий взгляд и злость, непрерывную и бескомпромиссную. Увидев в Роджере ту же самую злость, Рик и рассказал ему много чего интересного. И пригласил к себе, на Мыловаренную. Роджер тогда, помнится, спросил, почему он снимает квартиру практически недалеко от центра — революция же должна делаться тайно. — Ну, пацан, — Рик тогда расхохотался и пустил дым от папиросы колечками Роджеру в лицо. — Это же самый главный принцип любого политического деятеля. Чем наглее ты действуешь, тем больше у тебя возможностей обляпать дельце. Знаешь, как часто жандармы суются с обыском в фабричные кварталы? Да раз в неделю точно. А здесь, в вылизанном, чистеньком, почти что без смога, райончике, мало кто заподозрит, что творится история.       А история и правда творилась. С тех пор, как Роджер стал членом их организации, дело быстро пошло на лад: брат, хоть и не мог работать больше, продолжал общаться с рабочими с BASF, а где BASF — там и химикаты. Реактивы для взрывчатки. Оборудование и так на ладан дышит, кто заметит, что через проходную какой-то незаметный рабочий вынес немного серной кислоты или толуола?.. Да никто.       Так что в последнее время Роджер предпочитал тусоваться с ребятами из Отряда Гая, чем киснуть дома, слушая, как за стенкой всхлипывает ма. — Эй. Парень, — кто-то грубо потрепал Роджера за плечо, вырывая из воспоминаний об очередном успешном взрыве. — Это тебе библиотека, а не бесплатная ночлежка! Читай или проваливай. — Так я читал, — пожал плечами Роджер. — Вот только что книгу на полку отнес. Библиотека не купленная.       Охранник — а это был именно он — злобно фыркнул, с шумом втягивая воздух через широкие ноздри. — Ага, читает он. Я вас, оборванцев, за версту вижу. Небось, решил, что можешь что-нибудь умыкнуть и продать на черном рынке? Не выйдет, каждая книга со штемпелем, не сотрешь. Читает он, видите ли. Ты вообще хоть читать умеешь?..       Роджер подскочил, пылая от злости. — Я-то умею, — процедил он. — А вот ты, жирная рожа, хер от пальца не отличишь, не то, что А от Б.       Прежде, чем охранник успел что-то сообразить, Роджер со всей силы заехал ему локтем в солнечное сплетение и вылетел из публичной библиотеки, хлопнув дверью. Раздались крики и ругань, но ему было плевать: Роджер уже летел вниз по улице, домой.       Ну вот, ему так нравилось в этой библиотеке, а теперь боров наверняка его запомнил, и на следующий день его просто-напросто развернут. А то еще и штрафанут за оскорбление вышестоящего лица. Может, Роджер просто начнет ходить в библиотеку в другом квартале: туда, правда, идти сорок минут в одну сторону — или семь остановок на трамвае, если запрыгнуть на подножку или доехать на «колбасе» — зато там ему точно никто не помешает читать.       Дома, в квартале, все было по-прежнему. Малыши с ключами на шее ошивались на пустыре и играли в расшибалочку, сушилось чье-то серое от старости и смога белье, выходные рабочие курили на балконах. Роджер пронесся по старой, скрипящей от времени лестнице, добрался до родного третьего этажа и провернул ключом в замочной скважине. Ключ провернулся только на два оборота, значит, ма дома. Отряхнувшись, Роджер зашел домой.       Дома у них было бедновато, но чисто и светло: коридор, две комнаты, куцая кухня и ванная, в которой редко бывала вода. Фотографии на стенах с выцветшими обоями, оставшимися со времен прежних жильцов. Мамина куртка на вешалке. Запах картошки на кухне и ее огрубевший от времени, но все еще теплый голос, что тихо напевал под нос какую-то песню. — Ма, — цепляясь за стены, из их комнаты вышел Джон, будто белесое привидение. — Ма, Джорджи пришел!.. — Ах, пришел, ну я ему сейчас…       Ма погасила огонь и вышла в коридор, с опасным видом держа полотенце на плече. Сухая и прямая, как палка, с вечно уставшим лицом, маленькая, всего пять футов, ма в гневе выглядела, как самая настоящая фурия. — Пришел, — она поджала губы. — Три дня таскался со своими дружками, а теперь жрать захотел и пришел. Хоть бы предупредил. — Ма, — Роджер с виноватым видом пошарился по карманам. — Я не таскался с друзьями, я нанялся на подработку. Вот денег тебе немного принес.       С этими словами Роджер вытащил из кармана все наворованные деньги — почти что десять фунтов. Ма не дрогнула, но стала куда менее опасной. — Хоть счета за газ получится оплатить, — она вздохнула. — Ладно, иди сюда. Гулена.       Ма обняла его, ткнувшись лицом в грудь. Такая маленькая — или это Роджер такой высокий уродился?..       Пока Роджер сначала мыл руки, а потом и шею под ледяной водой в ржавой раковине, а потом сидел за столом и катал на языке горячую вареную картошку, ма вела с ним обычную светскую беседу.       Ну, то есть жаловалась на жизнь. — Вчера опять грохотало на BASF, и пахло химикатами в воздухе, — вздыхала она и подпирала щеку рукой. — Джон слышал, конечно, слышал, он сейчас все лучше и лучше слышит, и очень нервничал. И теперь опять кричит по ночам. — Наверное, опять случился какой-нибудь выброс, просто нам, как всегда, не сказали. Ну, да, — Роджер закатил глаза. — Куда интереснее же писать светские хроники про всяких богачей и актеришек.       Ма только отмахнулась: ну да, у нее и без выбросов и кинохроник забот полно. Раньше она работала учительницей, но потом школу закрыли — сейчас куда меньше людей могут позволить себе такую роскошь, как образование. В других школах уже были свои учителя английского языка и литературы, а потому теперь ма работает прачкой. Уже лет семь точно. Раньше она бегала по всем школам Сити, искала себе место, даже на замену, даже на неполный день, жадно искала свободные вакансии на листке в «Таймс», а теперь сдалась. От того, что она постоянно стирает чужие вещи в ледяной воде — владелец прачечной не собирается тратиться на горячую — суставы на руках ма все красные и распухшие, а под конец рабочего дня пальцы и вовсе не гнутся.       Роджер подошел к ма и взял ее ледяные, распухшие руки в свои, и попытался хотя бы помассировать суставы. — Ты бы лучше нашел постоянную работу, — ма тяжело и протяжно вздохнула. — Не маленький уже. Я и Джона-то еле могу потянуть, а тебя… Вон, на фабрике открыта новая вакансия, может, соберешься, наконец?.. — На литейной? Там, где папа погиб?..       Мать побелела лицом и отвернулась, и Роджеру стало до боли неловко. Шаркая, на запах горячей картошки зашел Джон. — Да ладно тебе, ма, — тяжело улыбнулся он, смотря в никуда. — Все не так плохо. Я уже научился делать кофе на ощупь, наливать чайник — проживем. Еще немного, и я снова смогу хотя бы подрабатывать. Не на фабрике, конечно, может, где-нибудь, где не нужны глаза, но хороший слух и цепкие руки.       На ощупь Джон уселся на колченогом табурете, нашарил тарелку с картошкой, вилку и железную кружку с чаем. Он старался есть аккуратно, старался аккуратно ходить, но все равно то и дело натыкался то на углы, то на плинтуса, то запинался в половичках, просыпал маленькие кусочки картошки, поэтому перешитая отцовская рубашка вся была в пятнах пыли и грязи. Да и сам Джон весь был в синяках и ссадинах; с недавнего времени он начал сам бриться, поэтому к синякам добавилась неравномерная клочковатая сизая щетина и сетки порезов. — Все-таки попробуй поискать постоянную работу, будь добр, — снова начала ма. — У меня все больше и больше болят руки, не ровен час, это мы с Джоном окажемся у тебя на шее. В прачечной требуется новый уборщик, например: Ларри недавно лег в больницу. Говорят, чахотка. — Я подумаю, ма, — дипломатично сказал Роджер и, собрав тарелки, принялся мыть посуду: не хватало еще, чтобы ма и что-то дома мыла и стирала.       Как же Роджер хотел бы ей помочь. Хотел бы, чтобы ма снова стала учительницей, а он бы носил ей в школу тяжелые книги. Хотел бы, чтобы ма не плакала. Он бы и пошел на фабрику, но страшно — когда Джона притащили его товарищи, ослепшего, со страшными ранами и безостановочно кричавшего, Роджера еще полгода мучали кошмары. Но ведь время идет, и ма правда все сложнее и сложнее, потому что цены растут, и ей приходится больше работать.       Наверное, думается Роджеру, если через месяц все останется так же, он плюнет на Рика и правда пойдет работать на фабрику. Пусть лучше он будет беспрестанно бояться каждого шороха и испуганно отпрыгивать от горячей домны, но у них будет больше денег. Ма сможет обратиться ко врачу и купить хорошее лекарство для рук, Джон сможет позволить себе специальную трость, чтобы не сидеть вечно в четырех стенах.       Доев, Джон вытер лицо рукавом рубашки и выпрямился. — Ма, — позвал он. — Если уж Джорджи пришел, пусть он отведет меня на улицу. Задрало уже в четырех стенах сидеть. — А он справится? — ма поджала губы. — Не хватало еще, чтобы вы опять пошли заниматься какой-нибудь криминальщиной, и вас притащили домой копы. У меня нет денег, чтобы оплатить штраф. — Да ма, мы в парк какой-нибудь пойдем. Или Джорджи поможет мне заглянуть к друзьям. Утром доведет меня до дома.       Ма явно была в замешательстве: нелюбовь ко всяким треволнениям явно боролась с жуткой, лютой усталостью. Все-таки без трости Джон и правда заперт дома, а это плохо на него влияет: он уже частенько начал прикладываться к бутылке. Наконец, ма сдалась. — Идите, — она махнула рукой. — Хоть посплю в тишине.       Роджер помог брату переодеться в уличное, подал ему куртку и нагнулся, чтобы зашнуровать ботинки. А потом взял его под руку и вытащил из дома. С трудом преодолев лестничные пролеты, Джон вдыхал тяжелый смог Сити с улыбкой на отсутствующем лице. На его глаза, пустые белые глаза без единого намека на зрачки, косились старики и испуганные малыши с ключами на шеях, поэтому Роджер завязал ему специальную повязку на глаза, что ма перешила из папиного шейного платка: он его носил, когда они с ма только познакомились. — Давай, что ли, к твоим сходим, — сказал Джон. — Я слышал вчера грохот. Они постарались?.. — Не. Грохот — это BASF. Они вчера вообще сидели над какими-то чертежами. И сегодня сказали особо не мельтешить: планируют что-то прям очень важное, Рик аж светился весь. — Я надеюсь, они подорвут Парламент, — хмыкнул Джон. — Все равно там кучка бездельников. Ребята с BASF, кстати, вчера заходили, спрашивали тебя. Говорят, из-за серии взрывов участились проверки, и теперь доставать реактивы будет гораздо сложнее. Так и скажи своему подрывнику, пусть довольствуется малым. — Ник даже из дерьма может бомбы сделать, невелика потеря. Он точно что-нибудь придумает.       Беседуя подобным образом, Роджер и Джон вышли из родного квартала. Осторожно перешли оживленный проспект и принялись подниматься вверх, к центру Сити — чтобы, не доходя до набережной, свернуть вглубь, выйти в дворы-колодцы и, выбрав один из бесконечных чистеньких домиков, открыть тяжелую, приятно пахнущую сыростью дверь, подняться по лестнице и постучаться.       За обитой дерматином дверью послышались шаги, и в замке зазвенел ключ. Дверь открылась, но повисла на цепочке. — Кто там? — послышался знакомый нервный голос. — Это я, Родж. И брат со мной.       Дэйв Гилмор снял цепочку и раскрыл дверь. Сегодня он был куда более нервный, чем обычно: грязные волосы лохматились, дергался левый глаз, а еще Гилмор беспрестанно оглядывался по сторонам и, запустив их в квартиру, молниеносно закрыл дверь. — Рик совсем сошел с ума, — благоговейно прошептал Дэйв Гилмор. — Умом тронулся. Прошу, только не шумите совсем сильно, если соседи услышат, они вызовут копов, если вас накроют копы, мне влетит от родителей, а я не хочу, чтобы мне влетело от родителей, так что потише, я вас прошу…       Из всех членов ячейки Гая Дэйв Гилмор — самый странный. Собственно, он и не особо взрослый даже, чуть постарше Роджера. Ник, их подрывник и бывший студент химического факультета, говорил, что это его универский знакомый. Они оба из богатых семей, оба учились, оба протестовали, оба устраивали пикеты против загрязнения воздуха — только вот Дэйву Гилмору повезло, а Нику нет. Ника сцапали и заставили провести три дня в кутузке, где еще и хорошенько избили, а потом отчислили из университета. Родители не приняли его домой, и теперь Ник живет здесь, у старого друга — а заодно и приютил Рика Райта и всех его случайных гостей и шестерок.       Дэйв Гилмор вообще не похож на революционера: он носит рубашки с жабо, которые закатывает на локтях, у него есть гитара, на которой он иногда музицирует, а еще у него длинные волосы и очень нервный взгляд. Для родителей, преподавателей и администрации университета Дэйв Гилмор — самый послушный, самый проправительственный парень на свете, у которого еще и есть постоянная работа — он водит богатеньких туристов по музеям и галереям, рассказывая всякие исторические и культурные факты, и получает за это довольно много денег. Эти деньги, а еще и щедрая университетская императорская стипендия, позволяют Дэйву Гилмору снимать квартиру, а заодно и держать у себя самых опасных людей Сити, не волнуясь, что к нему придут с обыском.       Роджеру Дэйв Гилмор нравился, наверное. Он любил читать книги, причем не только учебники, но и искусство всякое, и разбирался в этом. В отличие от Роджера, который как натянутая струна, Дэйв Гилмор обычно был самым спокойным и незлобивым человеком на свете, который учил Роджера играть на гитаре и всегда щедро наливал ему чая и угощал сладким печеньем с маслом. А еще почти не бурчал, если Роджер оставался здесь на ночь и спал в большой эмалированной ванной на одеяле, подтянув ноги к животу. — Да мы особо и не шумим, — тихо сказал Роджер и помог Джону разуться. — А что такое? Ты как будто на измене. — Сам увидишь, — Дэйв поежился.       А потом кивнул на Джона и приложил палец к губам. Роджер нахмурился: хоть брат официально и не являлся членом организации Гая, он ощутимо помогал, и здесь от него никогда не было секретов. Да и Рик всегда уважал Джона: едва завидев его слепую физиономию, он бросался к брату, шумно приветствовал и тряс его широкую руку, обильно благодаря за помощь в очередной успешной операции. Не будь Рик ему, как отец, Роджер бы подумал, что Джону в этом месте рады куда больше.       Значит, случилось что-то очень и очень нехорошее. — Джон, посиди немного с Дэйвом на кухне, мне надо заскочить к Рику и обсудить с ним кое-что. Потом расскажу.       Роджер торопливо разулся, бросил куртку на шкаф и потопал по коридору. К самой дальней и закрытой двери — именно оттуда даже такой глухой на ухо, как он, уже слышал какие-то ругательства и чьи-то всхлипы. Что же там произошло такое?.. Он уже стоял прямо перед дверью, как та распахнулась — Ник. — Здорово, салага, — Ник Больше-Не-Мейсон пожал ему руку. — Ты такое пропустил, жуть просто. Сам бы услышал — не поверил. Но к старине Рику ты лучше не лезь сейчас: он как с цепи сорвался.       Иногда Роджера обижало то, что Рик ему не доверяет. Считает, что Роджер слишком маленький, поэтому его не берут ни на операции, ни на акции протеста — только суют бесконечные листовки и просят шнырять по городу, беседовать с рабочими и собирать информацию. Часто, как только доходило до планирования реального дела, Рик отсылал его на кухню, и Роджер вынужден был гонять бесконечные чаи с Дэйвом Гилмором, тщетно пытаясь прислушиваться к разговорам за стеной. Роджер знал, что они планировали что-то очень глобальное. То, что уже не удастся замолчать в прессе и свалить на каких-нибудь террористов или сектантов. То, что заставит правительство наконец-то испугаться и хотя бы на секунду отвлечься от сидения на денежных мешках.       Но что именно?..       Роджер видел чертежи каких-то зданий, видел странные записи «КАНАЛ — 13» и «ВЫХОД — 91», видел, как Рик долго беседовал с каким-то грязного вида рабочим, но никак не мог понять, что именно они собираются делать. — Так у вас, э-э… получилось? Выполнить ваш план? Ну, то, что вы там так долго хотели?.. — Спрашиваешь, салага, — Ник сиял от счастья, буквально светился. — Говорю же — все прошло, как по маслу, и поэтому к Рику сейчас лучше не лезь. — Да что же там такое, за этой дверью… — Пошли. Это так не объяснишь, надо увидеть.       Готовый к чему угодно, Роджер нахмурился и прошел за Ником Больше-Не-Мейсоном в маленькую комнату. Рик приветственно ему кивнул, куда более грязный и взъерошенный, чем обычно. Глаза его сегодня горели каким-то особенно злобным, яростным огнем, и Роджер даже почувствовал, как по спине, от копчика до шеи, забегали неожиданные мурашки.       А потом он повернулся и вовсе думать забыл и про Рика, и про его чертовы глаза. Сразу все встало на свои места: и веселость Ника, граничащая с помешательством, и нервозность Дэйва Гилмора, физически ощущаемая в воздухе.       Роджер был готов к любому варианту развития событий, кроме этого.       Ведь даже в самом странном сне ему не могло привидеться, что здесь, на Мыловаренной улице, окажется сам малолетний император. Испуганный, взъерошенный, плачущий и привязанный к стулу.