Мы — зодчие земли, планет декораторы

РОДЖЕР КИТ ВСТУПАЕТ В ПРЕСТОЛОНАСЛЕДИЕ

Именно сегодня, в этот день и этот час, 12 мая 191.. г, самый юный император за последние триста лет, наконец, вступает в наследие. Остались еще коренные жители Сити, которые точно так же когда-то лицезрели вступление на престол его отца, великого Артура I, герцога Йоркширского. Как известно многим читателям, после недавней (и весьма прискорбной) кончины Артура I во время падения в Императорском театре, его младший сын, Роджер Кит, восьми лет, является единственно возможным наследником и, соответственно, преемником отца. Не стоит делать смелых прогнозов — юный император может оказаться смелым попирателем стародавних законов или же строгим блюстителем нравов: он почти не появлялся на публике с тех времен, как был представлен при рождении, а потому о его личности идут самого разного вида представления и разнотолки. Однако в чем точно не стоит сомневаться, так это в том, что юный Роджер Кит не посрамит честь покойного отца и станет великим и мудрым правителем, в чьей сильной руке сейчас так нуждается Империя.

Напоминание: коронация пройдет в тронном зале Императорского дворца в 13:00, после чего юный император прибудет в здание Парламента, чтобы, по стародавней традиции, прочитать речь о вступлении на престол и принести клятву честно и верно оберегать всех своих подданных и заботиться об их благополучии. После юный император удалится на вечерний чай, после которого, в 18:15, спустится на площадь Коронации, где сможет пообщаться с собственными подданными и удостоить их августейшим вниманием.

Редакция с нетерпением и оптимистичным настроем ждет сегодняшнего события и желает юному наследнику и будущему императору новых приятных дел и великих свершений.

«Таймс», передовица выпуска за 12 мая, ныне считается раритетным и продается на аукционах

Что бы вы сделали, имея неограниченную власть? Нет-нет, именно неограниченную. В прямом смысле. Дозволено все, что угодно. Хочешь, чтобы все ходили непременно в красных брюках? Пожалуйста. А если еще и штраф ввести за синие брюки, или за джинсы, например, — в казну больше денег попадет. Или, может, хочешь есть только рисовый пудинг, а это мерзкое жилистое мясо вовсе не видеть? Пожалуйста! Все в твоих руках. Буквально. В детстве Роджер Кит часто думал, что бы он сделал, если бы обладал властью, сравнимой с папиной. Рисуя, он представлял себя взаправдашним императором: на троне, в мантии и полном облачении, — а сейчас ему девять с половиной лет и он совершенно не знает, чем заняться и как жить дальше. Нужно бы по-хорошему, конечно, продолжить учиться, чтобы лучше понимать, как управлять страной. Нужно бы читать — не книги, романы и рассказы с повестями — а толстые покрытые пылью учебники. Нужно бы разъезжать по стране и все контролировать, как говорит дядя Сэмуэль, императорский советник. Но ведь быть императором — иметь неограниченную власть. Иметь неограниченную власть — делать все, что захочешь. А сейчас Роджеру Киту больше всего хотелось валяться на пушистом зеленом ковре в комнате и играть с Розмари в «ходилку». Вообще, в их резиденции было много комнат, зал и гостиных: в некоторых Роджер Кит часто бывал, в некоторые заходил редко, в некоторые его не пускали, угрожая лишить десерта, а о некоторых он не имел никакого представления. По залам и бесконечным гулким коридорам с черно-белой плиткой ходили самые разные люди, стуча каблуками, сновали из залы в залу, иногда натыкаясь на самого Роджера Кита и сгибаясь в нелепом поклоне. Во всей резиденции — помимо, конечно, столовой и игровой — Роджеру Киту больше всего на свете нравилось две комнаты. Его собственная и папин кабинет. Ну, вообще, с недавнего времени этот кабинет теперь принадлежит Роджеру Киту, как и все здесь, и следовало бы разобраться во всех его бумагах, но заходить туда одному, без дяди, очень страшно. Даже не страшно, нет: очень странное ощущение. Зайдешь, проведешь пальцем по мягким обоям, почувствуешь запах дерева — папина библиотека с нетронутыми толстыми книгами за стеклом, папино рабочее кресло, папин ореховый секретер, на котором все еще лежит перо и чернильница с пересохшими чернилами. Кажется, будто папа просто отошел ненадолго, а потом вернется с пачкой писем под мышкой, лукаво улыбнется и наденет неизменное пенсне. Только вот с папой что-то случилось, а Роджер Кит не помнит, что. Будто жизнь с папой и без — это две разные жизни, и та, папная, вся розовая, добрая и слюнявая, а эта — серая и промозглая, но как никогда реальная. Стоит только начать обо всем задумываться, и начинает сильно болеть голова, а к горлу подступает неприятный удушающий комок. Поэтому Роджер Кит предпочитал заходить в папин-свой кабинет только в компании дяди Сэмуэля — ему нужно разбираться в государственных делах и заниматься бумажной работой, хочет он того или нет — и находился в основном в спальне. Она и раньше ему очень нравилась, а теперь, когда никто не заставляет убираться, здесь и вовсе хорошо: блестящий ночник, обклеенный аппликациями, стол, над которым висят рисунки, кровать с самым настоящим пологом, как в сказках — и разбросанные игрушки, которые теперь не надо складывать в коробку. Окна в спальне выходят на запад, а потому вечером можно сидеть на подоконнике, рисовать карандашами в альбоме и наблюдать за тем, как закат окрашивает в алый деревья в парке и охрану у ограды. Поэтому Роджер Кит и предпочитал играть с Розмари здесь, а не в тоскливой серой детской, где только конструктор и кубики. — Твой ход, — сказала Розмари и передала игральный кубик. — Ага, — Роджер Кит лениво потряс кубик в ладонях и бросил на книгу-инструкцию: кубик отскочил и исчез где-то под шкафом. Розмари закатила глаза и тряхнула черной гривой волос. Волосы у нее такие длинные, черные и кудрявые: папе не нравилось, когда она ходила «распустехой», поэтому с самого утра обычно с ее волосами мучались няньки, заплетая немыслимого вида косы с разноцветными ленточками. Папы уже нет в живых, теперь главный Роджер Кит, а Роджеру Киту, в принципе, все равно, «распустехой» Розмари ходит или нет — главное, чтобы ей самой нравилось. — Ну вот, — вздохнула она. — Не хочу снова искать кубик. Дурацкая игра. Может, потом поиграем, а я пойду почитаю немного?.. — Нет, давай поиграем еще, — Роджер Кит сморщил нос. — Ты почитать можешь в любой момент, а поиграть со мной сможешь только к Рождеству. Или когда ты там приезжаешь из этого твоего пансиона?.. Розмари такая взрослая: раньше ее, как и Роджера Кита, учили приходящие учителя, а теперь, когда весной ей исполнилось одиннадцать, она сдала экзамены и поступила в школу-интернат: на этом настоял дядя Сэмуэль. Все-таки учеба в интернате — это традиция их семьи. Рут училась в интернате, и Дон, и Алан, и папа, и дедушка с бабушкой, и все… Считается, что вдали от дома они научатся самостоятельности, научатся общаться и дружить, а, значит, смогут лучше понимать будущих подданных. Наверное. Просто все эти полтора года Роджер Кит старался не думать о том, что время неумолимо: как император (пусть и самый юный за последние триста лет), он должен будет жить здесь и управлять страной. А Розмари уедет. Будет жить за много километров, найдет себе новых подруг, а про него и думать забудет. Почему нельзя запретить ей уезжать и заставить остаться здесь?.. Розмари, кажется, все поняла. Она отложила картонку с правилами игры и обняла Роджера Кита, ткнувшись носом ему в плечо. — Послушай, — вздохнула она. — Я же не навсегда уезжаю, правда ведь? Мы сможем посылать друг другу письма, где про все-все рассказывать, как раньше. Да и на праздники я точно приеду, потому что я буду скучать. — Ты найдешь себе там новых подруг, — пробубнил Роджер Кит. — И никогда не приедешь. А потом и вовсе выйдешь замуж и уедешь в другое графство, а я так и останусь здесь, с няньками и дворецким. Роджер Кит отчаянно не хотел звучать, как обиженный ребенок — все-таки он уже не маленький, он император, а императорам не положено распускать нюни по всякому незначительному поводу. Не хотел — но не получилось. — Ну что ты, — Розмари рассмеялась и растрепала ему волосы. — Я же обещала, что буду писать каждые три дня. И еще раз обещаю. — Нет, пиши каждый день. А про подруг и думать забудь. Это приказ. — Вот еще, какой дурацкий приказ, не буду я его исполнять!.. Розмари отодвинулась и скрестила руки на груди. Ей хорошо говорить, она не император, которого даже родная сестра не слушается — чего уж говорить о целом народе?.. — Ладно, — Роджер Кит нахмурился. — Можешь дружить с подругами, но меня не забывай. — Вот это уже гораздо лучше. — И пиши каждый день, а не раз в три дня! Вот это уже настоящий приказ!.. — Даже если у меня ничего не произойдет?.. — Да. Хочу знать, что ты про меня не забыла. Розмари перестала улыбаться и взяла Роджера Кита за руку: глаза предательски наливались слезами, а в горле и в носу хлюпало, сколько бы он не отдавал мозгу приказы прекратить огонь. — Ну что ты, в самом деле, — сказала она. — Как же я про тебя могу забыть? Ты же мой брат. Обещаю, буду писать каждый день, даже если ничего не произошло. Только ты тоже пиши каждый день. — Если не умру от того, как тут тоскливо. — Ты же тоже можешь найти себе товарищей, — сказала Розмари. Но очень неуверенно, пряча глаза. Ага, конечно. Держи карман шире, как говорит дядя Сэмуэль. Найдешь тут кого-то, если все, кто тебя окружает — либо твои слуги, либо советники, либо министры. И все взрослые. Тот же дядя Сэмуэль, например: он и подскажет, что говорить на заседаниях, подскажет, что сказать послу от разных стран, и даже даст бумаги на подпись, но в прятки с ним не поиграешь, и в расшибалочку, и в ножики — только посмотрит непонимающе. С Розмари, конечно, тоже не поиграешь в ножики и расшибалочку: она все-таки девочка, хоть и очень хорошая. Но зато с ней можно играть в прятки по всей резиденции, можно играть в настольные игры, можно рисовать вместе что-нибудь или читать вслух. А еще Розмари умеет играть в придумки. В придумках вообще нет правил: воображаешь себя, например, Атосом, или капитаном Грантом, или Робинзоном Крузо, и детская уже вовсе не детская, а корабль в бушующем море, а валик дивана — оторванная ветром мачта, за которую чудом удалось уцепиться после шторма. Одному так не поиграешь. Когда Роджер Кит один, как бы он не старался, детская всегда остается детской, а диван — диваном. Теперь, когда Розмари уедет, все, что остается — это сидеть, как дурак, и учить уроки, а потом калякать что-нибудь в альбоме да слушать дядю Сэмуэля с его нравоучениями. Скука смертная. Раньше Роджер Кит надеялся, что тоже подрастет и поедет учиться в интернат: тот, где учился папа, и там у него тоже появятся славные друзья, с которыми можно будет даже в расшибалочку поиграть. Но он все-таки единственный наследник — Алан отрекся и сменил фамилию, Дон тоже отрекся и уехал за границу, девчонки не в счет. Вот и придется делать то, чего не хочется. — Только, когда я буду писать в письмах про подруг — если, конечно, они у меня появятся… Ты не ревнуй, пожалуйста. Обещаешь? — Ладно, — буркнул Роджер Кит. — Не буду. Только ты с ними не занимайся придумками. Это только наша игра. Розмари очень серьезно кивнула, а потом очень несерьезно и совсем не по-императорски почесала курносый нос. — Конечно. Наша с тобой. Может, и правда сыграем напоследок? Чур, я капитан. — А почему это ты капитан?! Я всегда был капитаном! — Ну вот поэтому я буду в этот раз капитаном. А ты будешь пиратом. Можем тебе даже повязку сделать, если найдем что-нибудь в шкафу. От предвкушения славной игры Роджер Кит даже немного приободрился: пусть он и не увидит больше Розмари до конца года, но зато они еще немного поиграют в море. Из комода они вытащили длинный шейный платок, и Розмари соорудила прекрасную повязку на глаза — пират без глазной повязки, как ведьма без метлы или священник без креста. И вновь сработала старая добрая магия Розмари: в детской отчетливо показался запах моря и шум волн, крик чаек и песок под ногами. Отчаянно размахивая саблей, пиратский капитан Веселый Роджер вел за собой своих головорезов, требуя от капитана отдать все сокровища. Матросы были в трюме, судно кренилось на волнах, но Веселый Роджер упрямо лез наверх, на мачту, преследуя капитана, что лишил руки его верного штурмана. Соленый мокрый ветер бил в лицо, судно качало, и Веселый Роджер очень не хотел отправиться на корм рыбам, пока… — Роджер Кит, сэр, — раздался знакомый голос, и магия придумок испарилась. Он снова был Роджером Китом, девятилеткой с шейным платком, что недоуменно смотрел на дядю Сэмуэля в дверях. — Да, дядя Сэмуэль?.. — Роджер, — дядя Сэмуэль укоризненно покачал головой. — Роджер, Роджер, Роджер. Что я тебе говорил про субординацию? Я ведь все-таки твой главный советник и практически регент, а ты император. Раньше, пока ты был просто ребенком, я был для тебя дядей Сэмом, а теперь, будь добр, называй меня мистер Джонсон. — Да, мистер Джонсон, сэр… — Без «сэр», Роджер, — дядя Сэмуэль снова покачал головой, но в его голубых глазах бегали веселые чертенята. — Сэр — это высказывание уважения к более старшему, а ты император. Тебе не пристало. Не подумай, я вовсе на тебя не сержусь: ты еще ребенок, и тебе многое предстоит выучить и понять, чтобы стать таким же хорошим правителем, каким был твой отец. А я тебе в этом помогу. Роджер Кит кивнул. Так, как учил его дядя Сэмуэль: полунаклон головы, чтобы подбородок не касался груди — так ты выражаешь благодарность, но не раболепие. — Я бы не беспокоил тебя без причины, — продолжил дядя Сэмуэль. — Однако нам с тобой нужно разобрать немного бумаг и подписаться под парочкой прошений. Точно, как же он мог забыть!.. Прошения! Со всей огромной империи. И каждое нужно прочитать и решить, согласиться или отказать. Прошений очень много, и они копятся — если бы не дядя Сэмуэль, Роджер Кит просиживал бы в своем-папином кабинете дни напролет. Но дядя Сэмуэль из доброты душевной вызвался помочь — теперь основные бумаги разбирает он, а Роджеру Киту оставляет только самые однозначные. Те, которые он точно сможет понять. — Прямо сейчас, мистер Джонсон? Просто мы с Розмари играем… — Ну, ну, Роджер… Вы же все-таки император. Поиграете в другой раз. — Но ведь Розмари завтра уезжает и не вернется до Рождества! Хотя бы еще час, пожалуйста!.. — Людям, обремененным большой властью, приходится ограничивать себя в удовольствиях из-за бремени этой самой власти, мой мальчик. Ничего — ты ведь сможешь поиграть и завтра. Пойдем, бумаги не ждут. Насупившись, Роджер Кит помахал Розмари и позволил себя увести. Настроение, и так шаткое, испортилось окончательно. Теперь сиди, разбирай дурацкие бумажки до самого вечера: теперь с Розмари они смогут разве что за ужином перемолвиться парой фраз, а потом их обоих погонят спать. И что за день такой сегодня… Шаги дяди Сэмуэля гулко отдавались по коридору: высокий, он шел размашисто, и Роджер Кит еле-еле за ним поспевал, путаясь в полах домашнего халата. Слуги раскланивались, и это тоже злило: по этикету необходимо было останавливаться и отвечать, хотя бы кивком, а как тогда успеть?.. В своем-папином кабинете уже успели открыть окна, чтобы проветрить, и лучи света падали на заваленный бумагами секретер, заставляя плясать в воздухе пылинки. Роджер Кит уселся на папино кресло, не доставая до пола ногами. — Как же ты иногда напоминаешь мне отца, — рассмеялся дядя Сэмуэль в светлые усы. — Он тоже так поворачивал голову и тоже так смотрел, когда его что-то раздражало. — Расскажите мне что-нибудь про отца, мистер Джонсон. Пожалуйста. — Скучаешь?.. — дядя Сэмуэль потупился и, устроившись на стуле, подпер голову рукой. — Я, признаюсь, тоже. Он был хорошим правителем и, что гораздо важнее — хорошим человеком. Много чего знал, много чего умел. Никогда никому не отказывал в помощи. Помню его еще со школьной скамьи — был чем-то на тебя похож. Такой же любознательный, такой же честный… — Вы с ним в интернате же познакомились, да?.. — Верно, — дядя Сэмуэль задумчиво закусил нижнюю губу и вытащил из кармана жилета трубку и кисет с табаком. — Учиться в британской среде, будучи американцем — сложно. Очень сложно. Я бы сказал, как сложно, но не хочу выражаться. А будучи бедным американцем — сложно вдвойне. И твой отец протянул мне руку помощи, еще тогда, когда мы оба были одиннадцатилетками и сидели за школьной скамьей. Роджеру Киту нравилось слушать про отца: все лучше, чем разбирать бумаги. Такие истории всегда казались ему чем-то невообразимым — сложно представить отца, взрослого, высокого черноволосого усатого мужчину, такого серьезного, пахнущего табаком и одеколоном, маленьким. Как и сложно поверить, что дядя Сэмуэль, с его костюмом, карманными часами и короткой аккуратной стрижкой, был его возраста и тоже играл в футбол или расшибалочку. Иногда, во время того, как они разбирали бумаги, дядя Сэмуэль много говорил про отца. В такие моменты он будто отстранялся и дымил трубкой, смотря в никуда, и его доброе усатое лицо принимало нечитаемое выражение. В его рассказах папа будто снова оживал, снова ходил по этой земле, и из-за таких рассказов Роджер Кит готов был хоть всю жизнь просидеть в своем-папином кабинете. Но сегодня дядя Сэмуэль, кажется, не был расположен к каким-то воспоминаниям. Закурив трубку, он кивнул на кипу писем, и они принялись разбирать прыгающие почерка с чернильными пятнами, выводя поверх листа резолюции. Да, принять. Нет, отказать. Нет. Да. Да. Нет. Скучная и муторная работа. Когда часы пробили пять, дворецкий постучался и пришел с подносом. На серебряном плоском блюдце с гравировкой и ручками лежал весь необходимый набор: две фарфоровые чашки с бергамотовым чаем, карамелька в пестром фантике для Роджера Кита и свернутая рулоном «Таймс» для дяди Сэмуэля. Карамелька — это очень хорошо, а перерыв — еще лучше. Ведь это значит, что до ужина не так уж и долго, а после ужина можно будет хотя бы почитать. Дядя Сэмуэль тем временем изучал передовицу «Таймс», и на его лбу пролегла сердитая складка. — Что-то случилось, мистер Джонсон? — спросил Роджер Кит. Дядя Сэмуэль неопределенно повел плечами. — Да так. Очередная забастовка на «BASF». Рабочие не хотят работать. — Но почему? Мистер Джонсон. — Ну… Понимаешь, как бы тебе объяснить… В мире все закономерно. Ты работаешь, и тебе платят за твой труд. Много работаешь — много получаешь, мало работаешь — мало получаешь. И так везде. И у нас, и в Америке, и во Франции. И даже в этой России, хоть тамошние коммунисты сейчас устраивают не пойми что. — Тогда почему они не хотят работать? Им не нужны деньги? — Люди бывают разные, мой мальчик. Кто-то работает, много работает, поднимается выше в должности и получает больше. А кто-то лентяй и бездельник, который может только горлопанить и требовать больше и больше денег. Именно на таких горлопанов и нацелены коммунисты. — А кто такие коммунисты? — нахмурился Роджер Кит. Слово было очень знакомое, будто он слышал раньше. Кажется, тогда Дон еще жил с ними, и не собирался никуда уезжать, и они с папой на ужине долго могли о чем-то спорить. Тогда Дон очень много упоминал это слово — или этих людей — а папа мрачнел, качал головой и что-то очень долго втолковывал, и тогда хмурился уже Дон. В один из таких вечеров — Роджер Кит тогда был еще совсем-совсем маленький и даже не умел читать — они даже перешли на крик, и тогда Дон встал и ушел, хлопнув дверью и перепугав прислугу. После этого он отрекся от престола и уехал в другую страну, и Роджер Кит больше никогда его не видел, а папа предпочитал о нем не говорить. — О, мой мальчик, это страшные люди. Им не хочется работать, а хочется просто лежать на солнцепеке и смотреть на небо. А самое главное — от того, что они не работают, денег у них — грош и обчелся, вот они и завидуют более успешным людям. Тем, кто смог в поте лица сколотить состояние. Мечтают все отнять и поделить. — В смысле — отнять? Мистер Джонсон. — В самом, что ни на есть, прямом. Им, например, не нравится, что ты живешь здесь, у себя дома. Они хотят выгнать вас с сестрой и заставить жить в одной комнате, маленькой и серой, а ваш дом сделать общим. И, самое страшное, многие бездельники по всему миру их поддерживают. Роджер Кит не совсем понимал, как это чей-то дом можно сделать общим. Он подумал о том, что, в общем-то, не против, чтобы у них в резиденции жил кто-то еще: какая-нибудь семья с ребенком его возраста, например. Все лучше, чем только он, Розмари и слуги. И вовсе не надо его выгонять, он и сам мог бы поделиться — куда ему одному такие огромные залы?.. Роджер Кит хотел уже сказать об этом дяде Сэмуэлю, но передумал: все-таки дядя Сэмуэль лучше знает, он куда дольше живет на этом свете, и во всех вещах он оказывается прав. Значит, этих самых коммунистов ему тоже стоит бояться. И забастовок тоже. Перебирая письма, он уже потерял счет времени, пока дядя Сэмуэль при свете настольной лампы корпел над каким-то документом, расписывая уже, кажется, пятый листок бумаги. — Ну, вот, — сказал он и выпрямился, охнув. — Вот мы с тобой и почти закончили, мой мальчик. Тебе остается только расписаться. Вот здесь, внизу. Все-таки без твоей подписи документ не имеет цены. Роджер Кит часто подписывал такие указы. Читать каждый — умереть можно со скуки, тем более, официальный язык, на котором разговаривают взрослые, очень сложный, и он не понимал и половины. А поставить подпись — почему нет. В конце концов, он уже умеет пользоваться чернилами, а не карандашом, и расписываться красивыми кал-ли-гра-фи-чес-ки-ми письменными буквами безо всяких клякс. Гордо прикусив язык, он подмахнул указ размашистой подписью. Вечером, лежа в кровати, Роджер Кит долго думал о том, что будет делать все это время, пока Розмари будет в отъезде. Быть может, он наконец сможет побывать за оградой, поиграть не в парке, а на улице — и тогда он найдет себе новых друзей, с которыми будет не так скучно, пока Розмари не вернется. Он засыпал, лежа на боку, и ему снились странные сторукие существа — коммунисты: они требовали для себя комнат, и Роджер Кит распределял их по комнатам резиденции, но коммунистов становилось все больше и больше, а комнаты будто ужимались. Плохой из тебя император, рокочущим басом смеялись коммунисты и наводили пистолеты из всех ста рук. Надо бы тебя расстрелять. А то, что расстреляем — поделить. — Не надо меня делить, — умолял Роджер Кит, но они не слушали. И где-то там, в душном и красном отдалении, стоял странный мальчик с вытянутым лицом и очень грустно смотрел на него, на Роджера Кита.