Кадуцей Вальтера

Люди грезят о вечности. О вечной любви, что не имеет срока годности, не стачивается годами о скуку и ненависть, взмывает ввысь над пороками человеческих душ и смотрит глазами-звёздами, обнимая нежно пылающее сердце. Они мечтают о вечной молодости, что разгладит морщинки от многолетних улыбок и слёз, расправит тянущиеся к земле плечи и не позволит серебру объять лоснящиеся кудри. Они жаждут нескончаемого счастья, чтобы фейерверки взрывались так же ярко, как в детстве, и рассыпались искрами подлинной радости на ладони, не знающие печали. Они мечтают, но Тойя уже давно не разделяет их грёз. Когда-то он был таким же. Смотрел в будущее, оберегая свою единственную надежду тёплыми улыбками и поцелуями в лоб, может быть мечтал о вечности для блеска в её глазах — до последнего дня резкого, игривого, жаждущего жизни, и только в предсмертную минуту едва различимого под синевой усталых век. Теперь же будущее не имело значения, он так давно отдал его в обмен на невыполненное обещание, что уже почти не помнил того мгновения, когда вечность легла под его ногами бесконечной тропой, сделав его своим заложником в жестоком мире, где нет места тем, кто в отчаянии прикоснулся ко тьме. Единственной отрадой, убаюкивающей боль навлечённого на себя проклятия, были выступления Ласточки. То, как она танцевала, разрезая коньком поверхность льда и поднимая вокруг себя холодное дыхание вьюги, что жила в её маленьких ладонях, действовало на Тойю почти тем же целительным образом, что и магические травы. Словно сдавливающее чувство в груди и непроходящую слабость, с которыми он жил вот уже последнюю сотню лет, могли унять лишь запрещённые лекарства и затёртые, подобные старой застиранной одежде, воспоминания, что тихо шевелились, когда он чуть прикрывал глаза, смотря на Ласточку расфокусированным взглядом, и дорисовывал в хрупком кружащемся силуэте черты, почти предавшиеся забвению. Тогда боль отступала. Ненадолго, но время отматывалось назад, в те дни, когда никакой Ласточки не было, Корпус ещё не знал, что через столетие в его здание будут приходить горожане, чтобы полюбоваться новой звездой, а Тойя был простым человеком, обычнее некуда. И пусть уже тогда он не знал жизни, на последнем издыхании участвуя в несправедливой гонке, где до бедняков никому нет дела, маленький лучик света, крохотный солнечный зайчик прыгал по его коже звонким детским смехом. Сестра была для него всем. Ласточка напоминала Тойе о ней. О маленькой белой птичке, рассекающей снежными крыльями стылой воздух над застывшей водой. Когда-то она тоже мечтала стать фигуристкой, с благоговением смотрела на подаренные им коньки — самые красивые, обшитые голубым бисером. Он до сих пор помнил, как пошел на вторую работу, чтобы иметь возможность сделать ей столь желанный подарок. И её щербатая улыбка и порозовевшие щеки были бесценны, когда она взяла их в руки и нежно прижала к груди. «Я буду лучше всех на льду!» — заключила она тогда, горделиво вскинув голову, и вдруг подскочила к нему, обнимая тёплыми руками за шею. Кажется, то был последний раз, когда у неё нашлись силы сделать это самостоятельно. Танец Ласточки угас вместе с мелодией. Птичка замерла на мгновение, застыла в поклоне, а после медленно подняла взгляд до странного печальных глаз на контрасте с лучезарной улыбкой. Зал взорвался аплодисментами, люди повскакивали с мест, но Тойя остался сидеть в кресле, бессознательно теребя красную ленту, обвязанную вокруг стеблей ликориса. Его терзала извечная грусть в васильковых глазах фигуристки, та грусть, с которой смотрят, когда едва способны держаться на плаву. Тойя хорошо знал эти огоньки надежды, пляшущие в остаточном блеске глаз — когда-то давно и они догорали в жидком золоте его взгляда, пока не осыпались пеплом на хрупкие кости былых мечт и превратились в две зияющие пустоты. Ему не хотелось, чтобы с ней произошло тоже самое, чтобы васильки завяли, стали блёклыми пятнами на бледном лице, поэтому он из раза в раз приходил с цветами. Пока толпа медленно рассасывалась, Тойя, не спеша покидать концертный зал, опустил взгляд на букет. Ликорис. Он всегда брал именно их в небольшом цветочном магазине на углу, хотя Ласточке подошло бы что-то более нежное — пионы или даже цветы хлопка. Но когда он впервые шёл на её выступление, взгляд зацепился именно за тонкие алые лепестки в обрамлении длинных тычинок, напоминавших паучьи лапки. Почему именно они? Тойя пытался задаваться этим вопросом, но не нашел истинного ответа даже тогда, когда наставник скептически глянул на букет и сказал, что цветы эти символизируют скорбь. «Это многое объясняет», — ответил ему Тойя, но так и не понял, напоминание ли это о скорби ей, либо же его личный траур длинною в вечность. Лишь когда шум в зале практически утих, Тойя поднялся с места и хмыкнул, когда увидел, что Ласточка смотрит на него, обхватив руками перила ограждения. Ждёт. Первое время он оставлял цветы прямо на льду, позволяя букету разбрызгаться кровавыми пятнами по его поверхности, а после стал замечать, что Ласточка словно бы ожидала его, ещё кружась в импровизированном танце какое-то время, и подъезжала ближе, когда он спускался, лично забирала букет в свои маленькие ладони и рассыпалась в благодарностях. Поэтому его немного удивило, что она уже стояла у ограждения и смотрела на него взволнованно. Ему казалось, что губы её дрожат, едва сдерживая поток слов, что так жаждал сорваться и заскользить по персиковой помаде прямо к нему. Тойя неосознанно ускорил шаг, спускаясь по лестнице, и остановился напротив неё, протягивая букет молча, без единого слова, как делал всегда. Однако, увидев её лицо ближе, губы непроизвольно приоткрылись, тихое «спасибо» чуть не нарушило тишину в зале, но было прервано тем, как её холодные пальцы вцепились в его руку. Тойя моргнул, слегка вздрагивая, и машинально расслабил хватку на букете, позволяя девушке вложить что-то маленькое, похожее на скомканную бумажку, в свою ладонь. — Спасибо, что пришли, — шепнула она взволнованно и быстро. Синие глаза глянули на него исподлобья, сверкнув, словно сапфиры. Она поспешно забрала букет и быстро уехала в противоположную сторону, где скрылась в темноте, ни разу не обернувшись. Ещё с минуту парень стоял неподвижно, растерянный из-за странного поведения Ласточки. Фигуристку явно что-то очень тревожило, и маленький клочок бумаги, нагревающийся теплом его руки, свидетельствовал о том, что Тойе не показалось. Что-то подсказывало ему, что читать сейчас не стоит, что написанное — явно не признание в любви. Уже сейчас ему думалось, будто он спутал взволнованность в её глазах со страхом, ведь радужки её словно бы дрожали, когда она смотрела на него широко открытыми глазами и кричала синевой взгляда о чём-то важном. Вот только о чём? Облизнув пересохшие губы, он вышел из оцепенения и поспешил покинуть концертный зал. Рука, спрятанная в карман, так и осталась сжатой в кулак. Тойя чувствовал, как бумажка медленно становится влажной от внезапно вспотевших ладоней, и когда двери Корпуса закрылись за ним, а уличный ветер прохладой прикоснулся к бледным щекам, он наконец развернул крохотный, с неаккуратно оборванными краями листочек, игнорируя шестое чувство, просящее не делать этого сейчас. Как вдруг, словно по заказу, знакомый голос разбил его поглощенность запиской, и она камнем рухнула на мостовую, рассыпаясь в крошку. — Тойя! Так и не успев прочитать короткое послание, парень вздрогнул, тут же пряча руку обратно в карман, словно записка была чем-то сокровенным, не терпящим чужих взоров. Навстречу ему шел бывший коллега — Савитар, два года назад работающий с ним в главном госпитале Элисия. Его белые волосы, красиво оттеняющие загорелую кожу, выглядывали из-под банданы нечёсаными прядями. Савитар слегка улыбнулся парню, едва заметно, чтобы это действительно можно было назвать улыбкой, и остановился в нескольких шагах, бросив быстрый взгляд на Корпус. — Смотрел на полёт Ласточки? — хмыкнул он шутливо. — Ага, — Тойя кивнул и отвел взгляд в сторону. — А ты что здесь делаешь? Разговаривать он не хотел и вопрос задал лишь чтобы угомонить отчего-то так быстро бьющееся сердце, переключив внимание на диалог, который вовсе не был ему интересен. Тойя не мог похвастаться особой болтливостью, как и дружелюбностью, но социальные правила всё равно соблюдал, заполняя неловкие паузы разговорами ни о чём. Однако от вопроса Савитар отмахнулся, покачав головой, мол, не важно, и спрятал руки в карманы, нахмурившись. — Как дела в госпитале? Тойя знал, что он спрашивал вовсе не про его личные дела в работе, как мог бы подумать какой-нибудь прохожий, краем уха уловив их диалог. Савитар спрашивал о том, изменилась ли ситуация с заражёнными магией и, увы, у Тойи не было для него утешительного ответа. Всё было по-старому, если не хуже. Заражённые то и дело поступали в отделение, кто-то впервые, кто-то возвращался снова и снова, — особенно те, кто патрулировал местность за пределами городов, — и даже в свои выходные Тойе приходилось выходить на смены, ибо рук не хватало. — Процент пациентов с заражением вырос, — ответил он. — Тебе не кажется, что это связано с возвращением Вальтера? Тойя едва заметно вскинул бровями и хмыкнул. — Думаешь, он правда вернулся? Савитар отрицательно покачал головой. — Байки всё это. Обычная пропаганда среди магов. У них, кажется, намечается новая волна протеста. — Так говоришь, будто сам не маг. Савитар поморщился. Тойя заметил, как он потёр запястье, где находилась его метка, о внутреннюю часть кармана. — Ты знаешь моё отношение к этому. Магия должна быть под контролем. — Не под таким контролем, — фыркнул Тойя в ответ. Несмотря на то, что именно из-за чужой магии, тёмной, как сама скверна, он заразился бессмертием, потерял сестру и собственное здоровье, к магам он относился благосклонно, считая их точно такими же людьми, которые, к счастью или к несчастью, обладали особенными способностями, не доступными таким, как он. И пусть где-то там, глубоко, под сердцем или в его недрах, бессильная злость к проклятию кипела в адском котле боли, угнетение магов вызывало в нём только отвращение. Сейчас он не понимал Савитара, чья метка делала его изгоем общества, и в Корпусе он работал, — надо признать, работа там была под стать его убеждениям, — лишь потому, что был для властей живым инструментом для достижения собственных целей. В остальном, Тойя не сомневался, Савитар, как и каждый маг, чувствовал на себе презрительные и опасливые взгляды окружающих, когда те замечали печать контроля на загорелой коже, что причиняла им не меньше боли, чем Тойе — его бессмертие. Но в ответ на его слова Савитар лишь поджал губы и неопределенно повёл плечами, направив взгляд в небо. — Я думаю, ты понимаешь, что невозможно угодить каждому. Людям тоже не сладко приходится. В этом он был прав. Обе стороны страдали, возможно даже в равной степени, и тем не менее Тойя не мог сказать, что разделяет его мнение полностью, да и идеалистом с праведными идеями о морали и равенстве назвать себя не был в силах. На самом деле он не знал, что правильно, а что неправильно, что хорошо, а что плохо. Он был сторонним наблюдателем, слегка окрашивающим в свои собственные краски серый мир, но и они были слишком тусклыми, чтобы тот перестал быть бесцветным. После потери сестры ничего уже не имело для него такого огромного значения. Словно в одно мгновение солнце навсегда село за горизонт, погрузив Тойю в вечный сон наяву.

***

Индиговой тенью сумерки сгущались над городом, когда он наконец вернулся домой. Квартира встретила его безмолвным мраком, пока в окнах загорались огни ночного города. Тойя прошел в единственную комнату, едва найдя в себе силы сбросить с ног ботинки, и устало опустился в кресло. К вечеру отвар из магических трав переставал действовать, и Тойя уже чувствовал, как боль медленно пробивается сквозь грудную клетку, готовая к тому, чтобы объять жгучим огнём всё тело. В запасе у него ещё было полчаса, чтобы приготовить новый отвар, но он не спешил, сонно прикрыв глаза, ибо чтобы пошевелиться, уже оказавшись в мягком кресле, внезапно оказалось нужным прилагать титанические усилия. Погрузившись в мысли об ещё одном прожитом дне, он наблюдал за вспышками свежих воспоминаний под опущенными веками. Тойя часто так делал, пытаясь зацепиться за что-нибудь, пусть даже не очень важное, чтобы найти смысл просыпаться следующим утром, и всегда вымученной причиной, неискренней, лишь для собственного успокоения, становились пациенты в госпитале. Но сегодня в его дне не было их страдающих лиц, выходной остался в его распоряжении, впервые за долгое время не потревоженный внеплановой сменой, и теперь Тойя, наблюдая в воспоминаниях серость неба Элисия, долго пытался найти, что же ему дал сегодняшний день. А он дал холодное утро под нагретыми одеялом стопами, просочившийся сквозь купол моросящий дождь и встречу со старым знакомым после выступления Лас… Ласточка! Тойя мелко вздрогнул, внезапно вспомнив о записке, и тут же нырнул рукой в карман куртки. Сердце вновь забилось чаще, и непонятно ему было, отчего записка вызывает такие эмоции. Он нащупал мятый листочек, быстро вытащил его из кармана и машинально потянулся к светильнику на тумбочке рядом с креслом. Резкий жёлтый свет, ударивший в глаза, заставил его зажмуриться на мгновение, но он уже успел разобрать короткое послание, написанное кривым детским почерком, и сердце его замерло. Острая боль неожиданно сдавила грудь. Дрожащей рукой, с множеством ошибок в паре слов, на клочке бумаги было написано: «Пожалуйста, помогите».