До зари

      Трактор грохотал и скрежетал так, что закладывало уши. Даже в тесной кабине мы кричали друг другу, чтобы хоть что-то услышать. Всё тряслось и скрипело, и казалось вот-вот развалится. Соляркой пахло одуряюще, а на ходу «Беларус» извергал из трубы такой черный дым, что день становился темнее.       Колька был в полном восторге.       За руль его пустили, потому что нельзя было не пустить, такое у него было лицо. Роману — так нам представился знакомый тракторист — Колькина неподдельная радость очень польстила, и теперь они катались туда-сюда по убранному полю, колючему от жнивья.       Мы с дядей Толей наблюдали за покатушками под мелким дождем, накрывшись одним дождевиком на двоих.       — А ты не хочешь? — спросил он меня, кивая на трактор.       — Нет. Мне хватило.       — Уверен?       — Да.       — Им там, вроде бы, весело. Давай? — уговаривал дядя Толя.       Я ковырял носком резинового сапога землю и упрямился.       Не то чтобы мне так не понравился трактор — в конце концов, наши будни были не богаты на развлечения, выбирать не приходилось. И не то чтобы я не ценил дяди Толин порыв сделать нашу с братом жизнь веселее. Дело было в другом: мне хотелось радости индивидуальной, а не коллективной. Хотелось внимания персонального. Это был обычный детский эгоизм, бессмысленный и глупый.       — Когда еще представится возможность, — толкал меня в бок дядя Толя. — Давай, а?       — Не хочу! — злился я.       Злился, что он не понимает того, чего я ему словами не объясняю. Злился, что он не может сам обо всем догадаться, сам почувствовать мое настроение, как раньше умела мама.       — Ну, как хочешь, — сдался дядя Толя разочарованно.       Акварельное небо пестрило оттенками серого. Трактор, разбрасывая грязь из-под колес, кружил по полю. Зависть к чужому веселью наполняла мое сердце ядом.       Обратно мы шли под проливным дождем. Мы с братом вдвоем под пластиковой накидкой, дядя Толя впереди, прощупывая своими огромными сапожищами осеннюю жижу. Его следы тут же заполнялись водой и блестели, будто раскиданные осколки зеркала.       — Знаешь, сколько там лошадей? Знаешь? — брат от восторга чуть не подпрыгивал. Он пропах соляркой и дымом и светился от счастья.       — Не знаю, — я тянул общий дождевик на себя и злился. — Наплевать!       — А знаешь, сколько у него передач? — пихал он меня локтем в бок.       — Все равно.       — А по шоссе, знаешь, сколько он делает?       — Да насрать!       — Чего ты? — Колька наконец уловил мое настроение.       — Ничего.       Я не знал, как объяснить, поэтому просто толкнул его. Такой подлости брат не ожидал. Он качнулся, едва устоял на ногах, и зачерпнул сапогом тухлой воды из глубокой лужи.       — Козел! — крикнул он и толкнулся в ответ.       Я грохнулся плашмя на сырое поле. Дождевик порвался пополам, его тут же подхватило ветром и понесло куда-то в осеннюю даль. Ярость во мне заклокотала.       Кольку мне было не одолеть, он был крепче и выше, но, как всегда во время наших нечастых драк, мне было все равно, что брат сильней. Я кинулся на него, отчаянно ругаясь, и повалил с ног. Теперь мы оба катались по мокрой грязи, рычали и колотили друг дружку куда ни попадя.       Мне, конечно, досталось бы от Кольки больше, чем ему от меня — он так и метил дать мне по носу, пока я только защищался да пытался врезать ему коленом в пузо. Всё закончилось бы кровью и слезами, если бы дядя Толя не растащил нас.       — А ну-ка отставить! Разошлись! Брейк! — Кольку он держал за плечо, а меня за шкирку, потому что я так и рвался опять в драку. — Что с вами такое?       — А чего он?! — обиженно крикнул брат, стирая грязь со щеки.       — Ну? И чего ты? — спросил у меня дядя Толя.       Азарт драки ещё переполнял меня, руки тряслись, я рвался в бой, и мне даже было все равно, с кем драться. Я вертелся, как червяк на крючке, и хотел треснуть дядю Толю по ноге, но тот увернулся.       — Чокнутый! — прошипел Колька. — То ходит, нюни распустив, то на людей кидается.       — Ты сам урод! — огрызнулся я.       — Перестань, — встряхнул меня дядя Толя, так что где-то под мышками хрустнул шов на одежде, а когда я не перестал, крепко поддал по заднице своей тяжелой рукой.       Это подействовало усмиряюще, но лишь отчасти. Теперь к злости добавилась ещё и обида. Все полученные в ходе потасовки раны заболели. Коленка заныла, — кажется, Колька попал по ней сапогом, — щека засаднила — по ней брат вмазал кулаком, — мокрая спина противно зачесалась.       Я шмыгнул носом, развернулся и поплелся по полю в другую сторону. Не к дому, а от.       — Ты куда? — крикнул Колька удивлённо.       — Да пошли вы! — махнул я рукой. Реветь при всех было стыдно, зато теперь слезы полились ручьем.       — Сам ты пошел! — отозвался вдогонку брат.       — Перестань, — в этот раз дядя Толя одернул Кольку.       Мокрая земля чавкала под ногами. Дождь как назло усилился, и без накидки моя куртка моментально намокла. Вода текла за шиворот ледяной струйкой. Я натянул капюшон, но лучше не стало — холод пробирал насквозь.       Мне было интересно, как далеко я смогу уйти, прежде чем дядя Толя меня окликнет. Я шел и шел. Поле кончалось неширокой колеей, я перепрыгнул ее и поперся дальше. Никто меня назад не звал.       Злость утихла, вместо нее полезли в душу отчаянье и тоска. Хотелось никогда больше не видеть ни брата, ни дядю Толю, и одновременно хотелось, чтобы догнали, чтобы вернули…       «Уйду насовсем», — решил я. — «Пропаду навсегда. Сгину в лесу, и черт с ними!»       Рябой от голых берез подлесок был все ближе. Скользкая земля разъезжалась под ногами, я едва не упал снова, чертыхнулся, и тут же за спиной, совсем рядом, громко выругался дядя Толя. Я обернулся. Он стоял в трёх шагах и держал над головой размокшую картонку. За ним, метрах в пяти стоял Колька с обиженным видом.       — Ну что, — устало спросил дядя Толя, — нагулялся или ещё походим?       Я надулся как жаба.       — Ох, беда с вами, — проворчал он. — Пошли-ка домой, пока мы все не простыли к чертовой матери. Сердиться-то и дома можно. Там даже лучше — теплее.       

*

      Я сидел в сухом белье на своей кровати и лелеял раны: на ноге выше колена расцвел синяк. Локоть тоже болел, я им обо что-то твердое ударился, когда упал — наверное, о Колькины ребра. Ныла ссадина на скуле.       За дверью брат давал показания, меня туда не пускали. Колькин голос жаловался:       — Он мне вон как, а я ему только вот так!       Дядя Толя уговаривал:       — А ты мог бы потерпеть, не вестись на провокации. Ты же видишь какой он.       Слышно было только обрывки фраз. Голоса то удалялись, то приближались, скрипел пол — это Колька накручивал круги по комнате.       — А почему я должен? — негодовал он.       — Потому что он твой брат. К тому же ты старший. А значит, должен быть умней! Хоть это пока и не заметно…       — Он первый начал!       — Ну и что.       На чем разговор в итоге закончился, я не узнал. Они ещё о чем-то поспорили, дядя Толя вошел и сел рядом со мной. Он долго смотрел в угол, а потом сказал:       — Ты испортил своему брату день. Он такой счастливый был, когда катался на тракторе!       Мне самому было стыдно, но я ни за что не признался бы, само собой.       — Нельзя вам с ним ссориться, ты пойми, — сказал дядя Толя.       — Почему это? — буркнул я.       — Ну а смысл? Все равно потом мириться, это раз. Наговоришь ему гадостей или подерешься, сам потом будешь жалеть, это два.       — Не буду я жалеть!       — Будешь. Поверь мне. — Дядя Толя достал из кармана сигарету, сунул в рот, пожевал ее задумчиво, сказал: «Тьфу ты черт» и спрятал обратно в карман. — Ну что там у тебя? Покажи.       Я ткнул пальцем в синяк на ноге, предъявил больной локоть и сливу на щеке.       — Ничего, заживет, — оценил дядя Толя. — Не смертельно. Давай-ка ложись на живот.       — Зачем? — спросил я, хоть и догадывался зачем.       — Воспитывать буду, — вздохнул он и щелкнул пряжкой на ремне. — За драку.       Я растянулся поверх линялого покрывала, хмыкнул пренебрежительно:       — А я думал, розгой станешь.       — Это можно, — согласился дядя Толя, и застегнул ремень.       Я прикусил язык, чуть не схватил его за руку и не крикнул «не надо», но гордость не позволила.       С прутом он вернулся быстро, сдернул мои трусы вниз, прижал к кровати рукой, и тут я узнал, что больнее — ремень или розга.       В отличие от брата, я терпеть боль никогда не умел и во время порки вел себя не по-мужски — ревел, брыкался, ругался, кусался (когда удавалось), орал и вырывался. И в этот раз все было так же, разве что без слез.       Высек меня дядя Толя дай бог если вполсилы, но орал я как резаный. Может быть, розга и греет, но сперва нехило так обжигает, так что к концу порки, — а случилось это ударе на двадцатом, — я готов был выскочить с голой задницей на улицу под дождь, до того она бедная согрелась.       Боль физическая душевные страдания затмила. Я лежал, уткнувшись лбом в подушку, и дышал через рот, чтобы сдержать слезы — очень уж в носу чесалось.       Даже повернувшись к миру задом, мне каким-то странным образом было видно все вокруг: кружевную салфеточку на этажерке в углу спальни, выцветший коврик на стене — от сырости, кубик Рубика на подоконнике, дядю Толю, который опять сидел с краю моей кровати и о чем-то невеселом думал. Даже Кольку было видно в соседней комнате, как он ходит там, сунув руки в карманы и кусает нижнюю губу.       «Зря я на него накинулся» — подумал я.       А ещё оказалось, что я очень устал. Тоска вымотала меня за неделю так, словно я тягал кирпичи, и теперь ужасно хотелось по-настоящему забыться. Я только почувствовал, как штаны вернулись на место и сверху меня укрыли одеялом, и всё — провалился в сон.       Разбудил меня брат. Он ходил по комнате туда-сюда и, словно бы невзначай, а на самом деле специально, чем-то грохотал. Я оторвал лицо от подушки и уставился на него недовольно.       — Проснулся? — обрадовался Колька.       — Твоими стараниями, — проворчал я.       — Пошли ужинать, — позвал он, — я жрать хочу сил нет, а без тебя не садимся.       За столом я на законных основаниях занял кресло. Это было не столько почетно, сколько унизительно — лишнее напоминание, что ты получил по заднице, — но мне было все равно. Во мне словно кончился запас обиды.       За окном было темно. Далеко, возле бывшего колхозного амбара горела малиновая звёздочка — единственный на всю деревню фонарь. Я проспал целый день.       Среди тарелок на столе стояла большая кастрюля с черными пятнами облупившейся эмали. Дядя Толя подмигнул мне и с видом фокусника открыл крышку — внутри была странная белесая масса, что-то бесформенное и на первый взгляд не слишком аппетитное.       — Мы с Николаем старались! — предупредил дядя Толя. Я кивнул.       Это оказались вареники с картошкой и жареным луком. Половина из них разлепилась в процессе варки, и остались одни «рубашки», остальные были разных форм и размеров — квадратные, круглые, треугольные, большие и маленькие. Уродцы. Один мне попался без начинки вовсе, просто с тестом внутри.       Но это было неважно. Совершенно.       Вкусно было до одури. Я смолол столько, что едва не лопнул. Я обожал вареники. Дядя Толя их не готовил — он предпочитал кашеварить по-простому, с тушенкой — да и вряд ли он вообще знал про мое любимое блюдо. Выходит, ему рассказал брат, и оба старались.       Они хотели мне угодить. И угодили.       Дядя Толя с Колькой сами убрали со стола, боязливо на меня поглядывая, и разошлись тихонько по своим углам — брат на диван, плести очередную корзинку, дядя Толя перебирать на газетке какие-то шестерёнки от какого-то механизма. Я сидел сытый и довольный в кресле для наказанных и думал о том, что всё не так уж плохо.       Осенний вечер чернел за окном. Холод и сырость пытались пробраться в дом сквозь щели, но внутри было тепло и светло. Стены больше не давили. Они защищали меня от беды и непогоды.       — Коль? — обернулся я в сторону дивана, — как ты их плетешь, корзинки свои? Покажи.