До зари

      Осенние дожди вылились за две недели сплошным потоком и резко перестали, как будто в небе кончилась вода. Ветер высушил лужи, сдул с деревьев остатки листвы, разметал по углам сор и грязь и унялся. Солнце светило низко и совсем не грело, зато делало воздух золотым и сладким, похожим на чай. Перед самыми холодами вдруг наступило затишье — погода стала мягкой и нежной, как кошачье ушко.       — Бабье лето! — объявил Колька.       Он трубил о его приходе каждый раз, когда осеннее ненастье брало передышку, ему просто нравилось слово «лето». Нравилось, что можно вот так обмануть календарь — неделю посреди осени вдруг опять назвать летом.       У брата был дар убеждения. Упор он делал не на аргументы и не на логику, а на внутреннюю уверенность, и это подкупало. Очень хотелось ему верить.       Даже дядя Толя, строгая душа, проникся, до того у Кольки глаза горели.       — Прямо-таки лето? — смеялся он над ним.       — Конечно, лето! — отвечал тот и показывал на проснувшуюся жирную муху, деловито снующую по дому. — Бабье лето! Каждый год бывает.       — Ну, раз так, тогда у нас отпуск! — сказал дядя Толя.       Я опешил, до того такая щедрость была неожиданной, а Колька только кивнул с убежденным видом — дескать, конечно, отпуск, как же ещё, раз снова лето.       Я в ту пору был слишком юн, чтобы задумываться над чувствами других. Даже то, что творилось на душе у брата, заботило меня слабо — дети эгоистичны. Но сейчас, мне кажется, что дядя Толя тоже был не против устроить себе неожиданный отдых. Ему было с нами непросто. Быть взрослым — это вообще тяжкий труд, особенно, если стараться надо за двоих, а уж если обуза свалилась тебе на голову нежданно-негаданно, да ещё при таких обстоятельствах, что врагу не пожелаешь, так вообще не понятно, как такое вывозить. Но дядя Толя все же вывозил, хоть и не без ошибок и не без перегибов местами.       — Поедем куда-нибудь? — спросил я. — В смысле, в отпуск?       — По нашим дорогам мы до морозов вряд ли куда-то доедем, — усмехнулся дядя Толя. — А вот пешком дойти можно.       — В лес за ивняком? — уточнил я.       Колька дернул плечом, будто от холода поежился, а дядя Толя рассмеялся:       — Есть идея получше!       И мы пошли.       Каждый день мы ходили гулять — то в лес, то в соседнее село, то на запруду на реке — и заходили все дальше и дальше. Глухая деревня, в которую меня закинула злодейка-судьба, уже не казалась такой уж глухой. Мы обошли всю округу, исходили все лесные тропинки, однажды дошли даже за пятнадцать километров до железнодорожной станции. Демоны, которые терзали мою душу тоской, за нами не поспевали.       Трава по утрам стояла вся в инее, а потом косое, оранжевое, как яичный желток, солнце испаряло его. Это было как день и ночь, как зима и лето в один момент времени. В тени, за домом, все было серебряное, будто выцветшее, сухое, а на свету — яркое, живое, почти летнее. Этот контраст сбивал с толку, настраивал на какой-то сказочный лад.       Утром мы умывались и завтракали, собирались в дорогу. Колька брал свои корзины — штуки две-три, чтобы подарить соседям и знакомым, если кто встретится. Мне в рюкзак клали бутерброды и термос с чаем, а иногда это был большой пирог или половинка жареной курицы, или жирный и бронзовый копченый лещ со следами печной сажи на колючей шкуре. Дяде Толе вешали за спину сидр с пенопластовыми ковриками и куском брезента, на котором можно разбить бивак. И шли в свой «отпуск», наслаждаться Колькиным «Бабьим летом».       Однажды мы вышли до зари, чтобы встретить рассвет на природе. Прелая листва в лесу слиплась в толстый ковер, высохла и превратилась в корку. Под ногами она хрустела, как пакет чипсов.       Хрум-хрум, хрум-хрум. Вкусный звук.       Колька впереди болтал какую-то ерунду. Дядя Толя в ответ сонно поддакивал. Небо над лесом светлело. До реки мы дошли, когда заспанное солнце уже выкатилось из-за горизонта.       Вода весело журчала, мы пошли берегом вверх по течению. Брат прыгал с камня на камень, оборачиваясь и дразня: «А если я туда?», «а если вот так?», дядя Толя лениво и добродушно обещал дать ему за это по жопе. Я собирал пеструю речную гальку и рассовывал по карманам.       К полудню мы добрались прогулочным шагом до старого железного моста. Он скрипел и дрожал. Мы с братом встали на середине и зависли, глядя на поток воды внизу. Река бурлила и пенилась. Ветер дул против течения, и вода сопротивлялась, морщилась, рябила. Редкие облака в отражении плыли словно в другую сторону, как будто время там, в дрожащем зеркале реки, двигалось обратно.       — Смотри, как круто, — сказал я брату.       Колька уперся ногами в ржавые опоры парапета, перегнулся через перила и плюнул вниз. Его мистика не увлекала. Дядя Толя тут же свистнул с того берега и показал Кольке кулак. Тот хмыкнул и слез.       Пикник мы устроили в веселой и светлой рощице, где все было пронизано солнцем и птичьим щебетом, а трава была такой мягкой и зеленой, что даже не верилось.       Развели костер, пожарили на палочках хлеб, сардельки, последние помидорки, сморщенные и мелкие, как финики.       Дядя Толя растянулся на земле, что-то высматривая в небе, а потом позвал меня:       — Смотри, — показал он наверх, мимо ажурных, как тонкое кружево, верхушек берез. — Звёзды.       Я лег рядом. На небе и правда светилась целая россыпь бледных точек, похожих на веснушки.       — Ну, ты как? — спросил дядя Толя, — полегче?       — Угу.       Он обнял меня и потянул к себе. Я пристроил голову на его груди. Колька шуршал чем-то у костра, потом подошел к нам и, нахмурились, сказал:       — Бабье лето всегда две недели длится, а не одну.       Дядя Толя рассмеялся.       — Ты, Николай, большим человеком станешь. Люди за тобой потянутся, это точно. — Он поймал брата за ногу, повалил на землю рядом с нами и обнял свободной рукой.       Я хорошо запомнил тот день. Не то день — не то ночь, не то осенью — не то весной, когда на небе вместе с солнцем светили звезды, облака двигались против ветра, и время, казалось, остановилось, и, если приглядеться, можно было увидеть все сразу — и прошлое, и настоящее, и будущее. Потому и запомнил, что увидел, как в прошлом двое перепуганных насмерть, бледных мальчишек, прижимаясь друг к дружке, как щенки в непогоду, стояли над черной могилой. Как бросили туда каждый по горсти мерзлой земли. Как уехали с малознакомым, нелюдимым родственником, оставив за плечами все, кроме страха, в новую жизнь, как тяжело к ней привыкали.       Увидел настоящее — как валяюсь на согретой последним осенним солнцем траве и смотрю на небо, а дядя Толя ловит хохочущего Кольку за тощие бока. Как догорают в последнем костре угольки, как остывает земля перед зимней спячкой.       Увидел будущее: зимой мы всё-таки вернемся из деревни домой. Заросшие, одичавшие, отвыкшие от города. С деревенским го́вором и провинциальной пугливостью, а Колька, как потом выяснится, ещё и с глистами. От говора и глистов придется избавиться, а пугливость уйдет сама, правда не сразу. Придется снова пойти в городскую школу, нагонять программу, стараться. Заводить новых друзей и врагов, влипать в истории, набивать шишки, получать ремня. Жить дальше, словом. Не все там будет гладко, в этой новой жизни, но она будет новой, прошлое уже не будет тащить назад, как топкое болото, пугать по ночам кошмарами и мучать днём тоской — и это главное. Я увидел это ясно, как видел своими глазами звезды на небе посреди дня и облака, которые журчащая вода гонит поперек ветра.       Я увидел и поверил. И успокоился.