До зари

      Скоро осень все затопила. Вода либо сеяла с неба, либо сочилась из сырой земли, забираясь по траве росой. Даже на стекле капли, казалось, ползли то вниз, то вверх.       Темнело рано. Чтобы мы не маялись с безделья скукой, дядя Толя придумал нам занятие — плести корзины. Сколько в этом предложении было иронии, мы тогда оценить не могли, но Колька взялся за дело с большим энтузиазмом. Его логика была проста — чем больше прутьев мы изведем на кривые поделки, тем меньше останется для наказаний, а они тем временем случались — брату прилетело за то, что он включил без спроса распиловочный станок и едва не остался без пальцев, — так что теперь он гнул и ломал розги с понятной ненавистью.       Получалось у него на удивление неплохо. Корзинки выходили небольшие, но аккуратные. Колька поставил себе цель — израсходовать весь запас ивняка за месяц. Для этого нужно было плести по корзине в день, и он шел к своей цели упорно, так в итоге набив руку, что дядя Толя не уставал его хвалить:       — Надо же какие лукошки отличные, хоть на базар езжай продавать! Ай да Николай, ай да мастер! Любит тебя материал. Вона как хворостины-то в руку оказались!       Колька на это хмурился. Как он не старался, а лозы меньше почти не становилось.       Время тянулось медленно, как густой сироп. Дни были похожи друг на дружку, будто близнецы-братья. Их, одинаковых, легко было отмотать назад до последнего сухого дня, а с него до лета, а лето можно было отсчитать до весны, а там недалеко и до дня нашего с братом приезда в деревню, а дальше… Сердце замирало и сжималось в груди, стоило коснуться памятью этого до.       Тогда на меня напала страшная тоска. Как оборотень в полнолуние, я буквально себе не принадлежал. Маета лишила меня аппетита и покоя, я ходил по дому и вокруг него кругами, будто цепной пес и, наверное, выл бы, если б горло не сжимало горечью.       Проливные осенние дожди напоминали мне слезы, которыми, казалось, сама природа оплакивала мое горе. Стоявший вокруг деревни лес напоминал стену, за которую меня закинула судьба. Разбитые дороги, из-за которых в непогоду деревня была отрезана от внешнего мира, напоминали о том, что в прежнюю жизнь мне никогда не вернуться.       Брат с дядей Толей как могли старались меня отвлечь. Колька дразнил сопливой девчонкой и подбадривал, отвешивая поджопники. Грубость, которой он пытался меня растормошить, он чередовал с неумелой, но трогательной заботой — совал конфеты, оставленные для меня с обеда, делился компотом, мог погладить по голове, пока никто не видит. Примерял на себя роль старшего брата, короче.       Ему тоже наверняка бывало плохо, у нас с ним была одна беда на двоих, но переживали мы ее по-разному. Сказывалась, должно быть, разница в возрасте, пусть и смешная; все-таки Колька был старшим братом, а я младшим, и этому стереотипу мы с ним следовали четко, хоть и сло́ва такого не знали. Брат прятал свое горе внутри, оно терзало его молча, незаметно для глаз, я же, бывало, забывался совсем, днями и неделями не вспоминая о плохом, зато потом отдавался тоске целиком, даже с каким-то надсадным упоением.       У дяди Толи была своя метода лечить от «хандры» — он просто силой сажал меня за учебники.       Когда от задач по математике, контурных карт и описаний царства бактерий меня начинало мутить, он заставлял меня учить стихи. Интенсивность этих занятий компенсировалась тем, что уроки у меня никто не проверял. До школы было шестьдесят километров по проселочным дорогам, и вся сельская детвора училась или в интернате, или экстерном.       Отправлять нас с братом за тридевять земель на казенные койки дядя Толя не хотел и то меня, то Кольку заставлял учиться дома, но дисциплины и системы в этом не было, как будто он только иногда вспоминал об учебе, в качестве наказания.       Сам дядя Толя мои уроки смотреть даже не брался. Он был мужик грамотный и по-своему умный, но школьную программу забыл еще в школе — в чем нам с Колькой честно признался, — так что чего я там пишу в своих тетрадях, он не глядел. А писал я там всякую ерунду, просто имитируя учебу.       Уроки за мной мог проверять брат, но он — надо отдать ему должное — меня не выдавал, и за это я прощал ему многое.       А вот стихи дядя Толя проверить мог, и мне приходилось их зубрить. У дяди Толи память была хорошая, он многие помнил наизусть, а многие вспоминал с одного прочтения, я же всегда терпеть не мог что-то разучивать.       Было обычно так: за окном непогода, ветер треплет на дворе все, что плохо прибито, я мусолю учебник с полустертой надписью «Родная речь».       — Зима недаром злится, пришла ее пора… — бубню я.       — Прошла.       — Ну, прошла. Весна в окно стучится и гонит со двора. И всё засуетилось, всё гонит зиму прочь…       — Ну́дит со двора. Гонит зиму вон, — спокойно поправляет дядя Толя.       — Ну, нудит зиму вон!       — Без «ну».       Я мычу от злости и сжимаю кулаки. Повторяю заново, снова сбиваюсь и все перевираю. У дяди Толи чугунное терпение, он чистит картошку с невозмутимым видом и заставляет меня читать и повторять опять и опять. У меня терпение слабое, можно сказать, никакого нет терпения вообще, я верчусь за столом, как блохастый щенок, и ненавижу Тютчева всем сердцем.       — И жаворонки в небе уж подняли трезвон, — рычу я сквозь зубы. — Зима еще хлопочет и на весну торчит…       — Ворчит.       Я гневно шмякаю учебником об стол, вскакиваю.       — Сядь, не кипятись, — командует дядя Толя. — Завтра повторим. Давай следующее.       Я знаю, что завтра он уйдет на целый день по работе, и вернется поздно, так что ничего мы повторять не будем, и слава богу.       Но хуже всего бывало, когда попадались стихи, созвучные моему настроению.       — Белеет парус одинокий, — начинаю я читать вслух и чувствую, как к глазам подступают слезы. — В тумане неба голубом. Что ищет он в краю далеком? Что бросил он…       — Кинул.       Я всхлипываю и выбегаю из комнаты вон, вытирая рукавом глаза, но крепкая дяди Толина рука хватает меня за ворот. Он прижимает меня к себе неумело, грубовато, как будто я сноп сена, а не маленький человек, но этих неловких объятий мне хватает, чтобы успокоиться.       — Ну все, все, — хлопает он меня по спине, — черт с ним, с парусом, давай-ка обратно Тютчева.