Через тернии, провода

– Где Арс? Шаст отрывает взгляд от шахматной доски перед ним, фокусируется на ярко-синей парке Скруджи, хрустящего пакетами в коридоре. Широкий рот расползается в усмешке: – Слушай, а у Скруджи точно такого же цвета рубашка. Ну, у настоящего Скруджи. Скруджи-каннибала, знаешь. Или пиджак. Или чё там было у него… Взгляд «ты-совсем-ебу-дал?» прожигает его в течение десятка секунд кряду, прежде чем Выграновский вздыхает: – Тотошка налакался, перепутав миску с колодцем? Говорила тебе Алёнушка: «Не пей». – Алёнушка как раз и говорила: пей, козлёночком станешь – навсегда со мной останешься. Увешанные кольцами пальцы, чуть подрагивая от алкогольной интоксикации, сжимают ферзя, взятого с порядком облысевшего поля боя. Почти все вражеские силы покорены, родные солдаты тоже валяются в окопах мёртвыми, один ферзь в щекотливой ситуации. – Смотри, вот куда бы я ни пошел, везде жопа. Сюда – королю шах, нельзя. Сюда – ферзя сожрут, пизда точно. А в никакие другие места ваще смысла нет ходить. Прям как мне, чуешь иронию? В ёжике Выграновского ещё мерцают снежинки, когда он склоняется над доской с другой стороны и оценивает расположение фигур на доске. – Смотри, выход есть всегда. Просто возьми, – тянет руку, – и сделай так. Он хватается за край доски и переворачивает ее вверх дном, сбрасывая потерявшие свой смысл и свою роль деревяшки. Антон – ему трудно – разглядывает последствия землетрясения и глубокомысленно вздыхает. – Так где Арс? Вы же вместе начинали, когда я ещё только уходить собирался, – кивает Эд на валяющиеся на полу бутылки из-под пива. – Ушёл. – Куда? Шаст театрально взмахивает рукой в сторону выхода, как на поклон: – В дверь. Выграновский выгибает бровь, но ничего не произносит. В общем-то, ему и не нужно. *** Дураку понятно, что незаслуженно обижаемое сотни лет подряд чёрное животное пробежало между ним и Арсом в Тот-Самый-День. Тот-Самый-День должен был стать красным в календаре Шастуновской несчастливой сексуальной жизни, а стал отмеченным тревожным колокольчиком, после которого в бессрочный отпуск отчалили покой и сон. Слов на букву «л» больше никто, конечно, не произносил. Как и любой нормальный ребенок, в детстве он играл в «горячо-холодно», но как-то не рассчитывал на то, что за руль старого велосипеда придётся садиться снова. Поехал, конечно, чего б не поехать – руки-то есть. Но, как говорится, ощущения были такие, «будто я на очень огромной скорости качусь на санях в пизду». Попов тогда усмехнулся, поднялся, ушёл в душ. Вышел из него совершенно обычным, только прикасаться к нему перестал совсем. И это продолжалось ещё неделю: приходя к нему, Антон забивался в угол дивана и делал, что предлагали: смотрел сериалы, играл в шахматы, курил кальян, пил. В основном молчал. Перебрав, полез к Арсу за лаской и получил по носу: иди, говорит, спать на другой диван, от тебя жарко, не могу уснуть. И, конечно, «не вижу в этом ничего плохого, так и тебе, и мне комфортнее». Неприятно было, конечно. Потом всё прошло, и Шаст самозабвенно стонал в подушку, прогибаясь и прося ещё. У него вообще всё очень легко пошло, будто всю жизнь трахался: Арсений очень даже понятно объяснял, что ему нужно. Потом всё началось по новой. Потом прошло. Потом началось, и всё никак не получалось уловить закономерности. Он писал:

[Антон. 14:36] я приеду после смены?

[Арсений. 15:41] как хочешь

[Антон. 15.43] я хочу)

[Антон. 15.43] все норм?

[Арсений. 16:21] я и один могу побыть, и с тобой, мне все равно) решай сам) И Антон скручивался в спиральку, как одинокая забытая макарошка, оказавшаяся в мусорном пакете раньше, чем в кастрюле с кипятком. И, конечно, приезжал. А потом Арсений ушёл. Точнее, они собирались провести вечер вместе, набрали пива, сели играть, а потом Арсению написали знакомые и позвали на тусу. Такие тусовки уже случались: на них Антон сидел при Арсении или один, и, как завелось, молчал, потому что не находил в себе сил войти в компанию без чужой поддержки – так ему сам Арс говорил. Поэтому пришлось встать в позу истерички, а уже из-за этого случилась хлопнувшая дверь. Партию они так и не доиграли, за ней Выграновский его и застал. И спросить-то некого: мама в Воронеже, мама ничего о нём не знает, они списываются раз в месяц, убеждаясь, что оба ещё в состоянии напечатать «всё хорошо, а у тебя как?», Серёжа только хвостиком трясти может, а у Эда что-то спрашивать Антон зарёкся. Недовысказанная, недовытрясенная, болезненная и неприятная, как вросший волос, тяжесть между ними так и осталась, никуда не делась. И очень хотелось скулить. ***

Вниз

В феврале Выграновский делает Антону третий комплект ключей и вручает его на глазах у Арсения. Последний удостаивает мероприятие только сомневающимся вздохом. Они заказывают роллы на вечер, курьер привозит их и коробку с лапшой. – А лапша-то кому? – Мне, – бросает Антон, тоже шурша пакетами. – А роллы не еда тебе? Зажрались, Антон Батькович. Раньше, чем Шаст с перекосившимся лицом успевает открыть коробку со своим словарным запасом и собрать с пятёрку слов на пояснения, Эд бросает: – У собак аллергия на рис, знаешь. Покрываются пятнами, задыхаются и перестают гавкать. Антон закатывает глаза, Арсений щурится секунд десять и раздражённо отбрасывает от себя пустые пакеты. ***

Вверх

В апреле они запускают кораблики. Идею подкидывает Антон: во втором часу ночи Арсений встречает его с работы и говорит: – Представляешь, меня знакомые в бар звали, а я прямо почувствовал, что очень хочу тебя увидеть. Плывущий (тонущий) от чужих костяшек на щеке Тотошка хватает листы бумаги, наспех учит Арсения складывать кораблики, а на плывущие по лужным ручейкам произведения они и вовсе не смотрят, целуются и трогательно трогаются под фонарем. ***

Вниз

Тусовка всё же случается – уже «у нас», как это называет Шастун. С более-менее знакомыми людьми – со всеми теми же, кто с ними был в первый раз полгода назад. Девочки смеются, мальчики пьют, на полу «Монополия». «Вообще-то гуманитарий, а не блядский экономист»: Антон разоряется и одним из первых уходит на кухню забивать новый кальян, а за ним приходит Поз. От первого же его вопроса начинают ходить мурашки по спине: – Слуш, ты же Арса хорошо знаешь? Уталкивая в глотку нервный смешок, Антон кивает – ему интересно и одновременно не интересно совсем, чего Дима имеет тут сказать. – А чё у него на личном щас? У нас просто друг общий, Даня, всё узнать просил, – Позов ему искренне-шутливо подмигивает, мол, ты понимаешь, о чём я. Приходится застыть спиной к собеседнику – очень некрасиво, но лицо такое перекошенное показывать ещё некрасивее. – Сам спроси, нет? – Да я спрашивал. Молчит. Так чего? – На личном у него, блять, я, – всё же взрывается и шипит, как бомбочка для ванной в кипятке. ***

Вверх

– Позов спросил, не встречаешься ли ты с кем-то, – как бы между делом бросает Антон, стряхивая пепел с сигареты. Арсеньевская бровь характерно дёргается – этот жест уже выучен, понят и записан на подкорку, расшифровка не нужна. – Вот, решил для друга узнать. Так ты встречаешься с кем-то, Арс? – Встречаюсь, – кивает, оставаясь прямо-таки образцом самоуверенности и спокойствия. – С кем, не подскажешь? А то вдруг я человека знаю, м? – Вы вряд ли знакомы. Это такая длинная шпала, у него ещё иногда все мозги теряются. Антон методично отколупывает кусок сухой кожи с нижней губы и грызёт открывшуюся ранку, уталкивая в себя всё, чего он, не разбираясь, хочет вылить Арсу на голову. Чужие руки обвивают талию, Попов целует его в кровоточащий уголок, и капля красного отпечатывается на его губах. Все случается, как в Титанике: сначала холёные руки дрочат ему, скулящему и прижатому к стене со спущенными до колен штанами, потом растягивают, испачканные в смазке. Антон всхлипывает от резких, таких очень-очень-очень правильных толчков и скребёт ногтями по окну, когда его втрахивают в подоконник. В конце они сидят на полу и курят по-новой. Ругаться уже не хочется. Думать – тоже. Сердце бьётся размеренно и счастливо. Особенно после того, как Арс переплетает их пальцы, прижимается к его костяшкам губами и улыбается своей самой открытой улыбкой: – Я просто хочу, чтобы наши отношения оставались только нашими. Ты мне слишком дорог. *** По татуированному лицу ходят волны, и Антон сразу понимает, что дело – дрянь. – Там… это. У Выграновского на плечах, по ощущениям, дьявол и ангел устроили файт за право командовать парадом и извлекать изо рта и мозга слова. Его косит и корёжит, но внутренний эгоист побеждает под лозунгом «правда всегда всплывёт», и подачу он выбирает резкой: – Лазарь пишет. Арсений в больнице. Пока трясутся в такси, Антон молчит – занят складыванием пирамидки из кубиков. У него всё никак не собираются во что-то целое два простых предложения из буквально четырех слов по смыслу. Звёздочка на кривой пирамидке сияет белым халатом, белой обеспокоенной улыбкой и белыми (как будто специально капли капает) белками глаз на загорелом лице. – Спасибо, что приехал, – со Скруджи он здоровается за руку, на Антона смотрит. – А друга зачем взял? Ему тут, наверное, не очень комфортно будет. Шастун хмурится. Шастун летит вниз.