Через тернии, провода

— Обсерушки вышли, Антон Андреич, — резюмирует Эд, когда вместе с ничего не соображающим Шастом выходит на больничное крыльцо. Ему совсем не весело — наоборот, совсем грустно, но и что сказать, чтобы заполнить тишину, он не знает. Впервые, наверное, не знает, потому Антон, с сошедшими с лица признаками жизни, выглядит уже даже больше, чем просто жалко. Скорее, он выглядит просто никак. — Тип того. Знатные обсерушки. Предлагаю бросить всё и снимать ремейк «Тупого и ещё тупее». Вот ведь королева драмы, а? — А то. *** Всё разрушилось достаточно просто. Когда они приехали в больницу, быстро выяснилось, что Лазарев был излишне эмоционален. То есть, может, в жизни-то совсем нет, но в одной конкретной ситуации — точно: позвонить Выграновскому он успел, пока вместе с Арсением ехал в скорой, и звучал так, будто на кону вопрос жизни и смерти. На деле всё оказалось вопросом сломанной руки и сотряса. Антону Арс, побитый жизнью и уже загипсованный, выделил ровно один взгляд, безжизненный и сухой. Из болтовни Сергея стало ясно, что они уехали кататься на квадроциклах и докатались — Попов вылетел из-за руля и вступил в близкие отношения с деревом, а Выграновского было решено вызвонить, чтобы доставить раненого домой. Синяки у них на шеях сообщили, что в близкие отношения удалось вступить не только с деревом, но ещё и друг с дружкой. Хлопнувшей за Антоном двери палаты подыграли два протяжных вздоха. Ситуация выходила откровенно херовой. — Я пропустил какую-то драму? — поинтересовался Лазарев у Эда, кивая в сторону выхода. Выграновский задумчиво почесал нос и оглядел поочередно обоих. — Да нет. Просто вот он, — тыкнул абсолютно невежливо в Арса, — потрахивает его, — в сторону, куда ушёл Антон. — И иногда бывает очень грустно узнать, что любимый парень ебётся с кем-то ещё. Такие дела. Последнее, что слышит Эд, когда уходит следом, — вежливый вопрос: — Почему ты не рассказывал, что в отношениях? Арсения он заберёт позже, ему всё равно ещё минимум сутки лежать, а вот если Тотошка перегрызёт себе вены или около того, будет уже совсем не весело. *** Они трясутся в такси обратно. Эд через каждые две минуты косится на Антона, Антон смотрит в окно и как будто бы даже не дышит, но через время напряжения в салоне всё же не выдерживает: — Глаза заболят пялиться. Я не буду выбрасываться из машины, если ты об этом. Таксист оборачивается с подозрительно поднятой бровью. Выграновский машет рукой: — Шутит он так, шутит, дядь. Всё норм. И больше не смотрит. У подъезда никак не могут решить, куда идти. Курят, топчутся у скамейки. В Антоне всё воет и заходится, но выхода он этому дать не может — ни зареветь, ни заорать, ни даже, хотя бы, блять, всхлипнуть и топнуть ножкой у него не получается. Хочется врезать себе, удариться обо что-то, шваркнуть рукой об торчащую из земли палку от забора, чтобы хоть что-то почувствовать и потом понять, но он только трёт сухие глаза и давится дымом, перемешанным с пыльным майским воздухом. Сказать ничего в голову не идёт: там пусто, совершенно, идеально пусто. У него, кажется, были ещё какие-то планы на день. Была домашка. Была в котелке мысль о грядущей сессии, мысль о смене завтра, мысль о крылышках из KFC и о пиве на вечер. Мысль о том, чтобы звякнуть Арсу и позвать его в кино. Много мыслей было. А теперь всё неловко и тупо. И очень больно. Эд рядом страдает от того, что чувствует себя ходячей табличкой с надписью «Ну я же говорил» на лбу. Он отлично видит, как мечется Антон внутри, но у него в кармане нет подорожника адекватных размеров, чтобы хватило на все его длинные ноги и большую умную голову. От этого тяжело и сложно. Он любит, конечно, когда тяжело и сложно. Любит чувствовать, что со всем справляется, вывозит, спасает, веселит и радует. Но доставать из закромов советские анекдоты и ленту мемов за прошедший месяц кажется не совсем разумным, бить Арсению морду — уже как будто бы тоже, а что ещё? В итоге Антон хрипит, не глядя Выграновскому в глаза: — Ну, я пойду. Домой. Мне… мне надо. И уходит раньше, чем тому удаётся открыть рот. *** Арсений пишет только через две недели. Телефоний писк застаёт Шастуна между шестой и седьмой рюмкой водки, бутылку которой они безрадостно разбирают с расстроенным Матвиенко. У него что-то тоже не клеится в его традиционно одобряемых гетеросексуальных отношениях, и он пользуется правом дружбы на жалобы, раз уж Шастун «о своих проблемах рассказывать ничего даже не собирается». Арсений пишет, и Антон, увидев пуш, неловко дёргает рукой, заливает экран брызгами, нервно вытирает его об штаны, а там уже и сообщение оказывается прочитанным и открытым, хотя хотелось подольше подумать, стоит ли это делать. [Арсений. 23:53] Если хочешь, можем поговорить. [Арсений. 23:54] Я наловчился печатать левой рукой в достаточной для разговора степени. [Арсений. 23:54] До этого было бы неудобно спорить. Десять минут кряду приходится потратить, чтобы похватать воздух открытым ртом и охуеть в достаточной степени.

[Антон. 00:07] Пошел нахуй.

[Арсений. 00:07] Лаконично. [Арсений. 00:08] Но, может, все-таки? [Арсений. 00:08] Не думаю, что стоит все оставлять так. [Арсений. 00:10] Антон? [Арсений. 00:12] Антон. [Арсений. 00:22] Дай мне хотя бы объясниться. [Арсений. 00:34] Я не хочу, чтобы мы принимали решения на эмоциях. В 00:35 Арсений понимает, что больше отправлять сообщения не может, потому что пользователь его заблокировал, и где-то там у себя шипит и отбрасывает телефон, одновременно отбрасывая и себя — на подушки. Несильно ударяется затылком об спрятанный под ней подлокотник. Вздыхает. *** Уже июнь наступает на пятки, когда поздно вечером Арсений входит в кальянную Антона с зажатым в кулаке букетиком из сушёной лаванды. Он перевязан сиреневой ленточкой, сам Арс тоже перевязан бинтами поперёк груди — держат все ещё зарастающую руку. Они смотрят друг на друга через барную стойку, за которой Шаст забивает новую чашу. Сердца забиваются в глотку у обоих. Больших усилий стоило Антону не сделать за это время с собой ничего слишком предосудительного. Он не наскрёб сил ни для того, чтобы резаться, ни для того, чтобы бухать «до белки, до бесовства». Зато их остатков хватило на потопление Титаника мыслей под сменами, идущими практически подряд, и горой рефератов на зачёты. Это отразилось на лице: оно похудело и посерело, под глазами залегли круги. Арсений видит все следы, и вина выскребает его под рёбрами чайной ложечкой. Он протягивает букет и улыбается. — Все ещё думаю, что нам стоит поговорить. Антон мотает головой, и чёлка падает, влезая в глаза. Горбится, сосредотачивается на своих пальцах, измазанных в табаке, на ноже в руке, на полузабитой чаше. — Я своего мнения тоже не поменял. Иди в хуй. — В прошлый раз было «нахуй». — Вдруг понял, что это скорее похоже на пожелание всего хорошего, чем на проклятье. — А в хуй, значит, идти должно быть очень неприятно? — Как минимум, оскорбительно. Считай, я назвал тебя расширителем уретры. — Твои вкусы весьма специфичны? Сказал бы раньше. Я такие на Алике видел, там и формы разные, и толщина… Шаст фыркает раньше, чем успевает собраться, поднимает взгляд и теряется в чертах Арса — в родинках, пробивающихся уже морщинках в углах глаз, в тенях от дебильной чёлки на лбу. Не то чтобы полностью игнорирует этот факт, к сожалению. Но точно ничего больше не хочет. — Я не шучу, Арс. Твои штучки уже не прокатят. Никакой манипуляторской хуеты. Сваливай. И ему даже больно от того, что он говорит это прямо в ищущее, расслабленное лицо. Приходится смотреть, как собираются тучи над надбровными дугами. — Это глупо. Я ничем не заслужил такое о себе мнение и просто пришёл поговорить. Разговаривать со стиснутыми зубами сложно, но и не с таким справлялись. Антон только цедит: — Уходи. *** Оставленный на стойке букет царапает глаз, но Шаст не сразу понимает почему. Его принес Арсений, но напоминает он вовсе не о нём — об Эде. А ещё о красном носе, о пластинках и о лавандовом рафе. О натянутой на глаза шапке и наклейках на бардачке. Эд молодец. Эд не лез: ни через день, ни через неделю, ни через месяц он не встрял в Антоновы внутренние дебаты, принял его дауншифтерство, наверняка занимался какими-то там своими делами, вместо того чтобы написывать и соваться на чужую работу с блядскими разговорами. Становилось ли от этого менее стыдно за то, что друг оказался просто-напросто кинут через писюн со всеми своими переживаниями и эмоциями? Едва ли. Шаст думает, мнёт сухие цветы, разбирает всю связку, чтобы установить ветки в пивной бокал в самый угол рабочего места, снова думает. Пустота разъедает его изнутри, и места для мерзких идеек становится ещё больше. Это эгоистично, но приходится прикидывать — не нашёл ли себе оставленный в одиночестве Эд кого-то не такого тупого, кого-то, способного с первого раза принимать решения в его пользу? Самоуверенности не хватает, чтобы дать себе нужный ответ, и, замываясь, Антон решает, что жалеть себя хватит. *** К знакомому подъезду он подходит не с пустыми руками — с джином и чипсами. Шуршит пакетом и снова топчется, как в последнюю их встречу. Ссыт и даже собирается уходить: бутылка и его скромное одиночество прекрасно утешит. Но дверь подъезда скрипит, и по ушам проезжается недовольное: — Не хочу мешать твоим ритуальным танцами, но ты или сейчас заходишь, или я иду спать. Давай, ответ на раз, два… — Захожу. *** Это всё-таки очень неловко, но только до первого стакана. Они молчат поначалу — не обмениваются охуительными историями, не пытаются из говна и палок собрать достойный диалог, градус только подогревает образовавшуюся на кухне тишину. Антон тянет джин и накапливает стат смелости, но не успевает. Эд, сидящий рядом на узком диване, почти касающийся его руки своей, поворачивает к нему голову и оказывается за чертой личной границы — дышит ему в лицо: — Так а чего пришёл, Тотошка? Прятаться надоело? Антон смотрит в ответ и облизывает пересохшие губы. Выворачивать шею, чтобы поддерживать зрительный контакт, непросто, но он упрямо держится. — Увидеть хотел. Тебя. Если ты, — прерывается на вдох, — если ты хочешь. Не увидеть, хотя увидеть тоже, а если ты ещё хочешь, чтобы… Он теряется, а Эд щурится. — Чтобы что? — Чтобы то. Ой, да блять, — Шаст всё же тушуется и машет рукой. Ищет помощи в чёрных линиях на чужом лице, не находит в черепушке ни одного самого простого слова, паникует и безыскусно срывается — дёргается вперед, чтобы столкнуться губами и объяснить всё хотя бы так. Боится быть отвергнутым, снова одёрнутым, оттолкнутым, но Эд раскрывает рот и втягивает его в поцелуй — узел в животе развязывается. Целовать Выграновского, оказывается, совсем не то же самое, что целовать Арсения. Не хуже и не лучше — иначе. Он жадный (дорвавшийся), лёгкий на разгон, выкладывает всего себя и крепко держится за Шастунов загривок. А ещё развязный, очень развязный: второй рукой оглаживает чужие плечи, сжимает бок, спину, бедро, возвращается к открытому горлу и уже спускается к нему языком, пока Шаст задыхается от накативших чувств. Они путаются в руках, ногах, ремнях и футболках. Эд прижимает Антона к спинке дивана и лезет под резинку трусов, не церемонится, не деликатничает, тяжело дышит в ухо и методично дрочит ему сразу всем кулаком. Шаст только подбрасывает бедра, когда ощущений становится слишком много, и тонко скулит. Даже поверить не может: столько внимания, и всё — ему. Оргазм расплавляет каждую косточку, и это очень здорово. Здорово потому, что он, расслабленный, утыкается лбом куда-то в плечо Выграновского и не видит, как по его лицу расплывается улыбка чемпиона, улыбка победителя блядской и никем на самом-то деле не объявленной гонки. В двери поворачивается ключ.