Le Petit Renard 🦊

«No light, no light in your bright blue eyes I never knew daylight could be so violent A revelation in the light of day You can't choose what stays and what fades away

And I'd do anything to make you stay»

— «No light, no light» Florence + The Machine

Питер встретил нас очень радушно — солнышком и отсутствием пробок. За весь этот год я не добирался до дома так быстро, а может просто время ощущалось по-другому в компании старого друга. Пока я открывал дверь в квартиру, она нервно топталась на лестничной площадке и теребила горшочек своего кактуса — нервничала, как в первый раз, а я, невольно улыбнувшись, вспомнил день, когда её пальто было нагло стырено из школьной раздевалки. Замо́к щёлкнул, и она затаила дыхание. — Мадам, — я сделал учтивый поклон, приглашая её зайти. Тогда она, хихикнув мне в ответ, решилась переступить порог. Дальше дело пошло поувереннее: воспоминания возвращались к реальности, мои «четыре стены» снова наполнялись теплом. Её зоркий глаз проводил осмотр каждого угла, а вывод был всегда один — «Ах, Юрка, ничего не поменялось, совсем ничего!». Потом она добралась до спальни, где наконец-то нашлась хоть одна вещь, которая смогла её удивить: — Юрка! Это же мои книги! И кассеты! О боже, даже моя коллекция плакатов и афиш! Откуда это у тебя? Я думала, это всё кануло в лету… точнее на мусорной свалке. — Мимо проходил, решил, что кое-что спасти мне по плечу. — Спасибо, — на её лице отразилась самая искренняя благодарность, и она принялась перебирать свою коллекцию. Да, это и есть те самые обстоятельства, в силу которых я знал о том, что её родители продали квартиру, где она жила в школьные времена. Получилось весьма нелепо: я был в супермаркете в том районе и наткнулся на её соседку тетю Нину, которая мастерски развела меня на получасовой разговор, а заодно на услуги доставки её огромного пакета до дома. Не то чтобы я был против, просто это не входило в мои планы, но так как темой разговора была она, я сам не удержался и почти с радостью повёлся. Подойдя к парадной, мы обнаружили огромную «Газель» и родителей Лисёныша, которые встречали новых владельцев квартиры. Тётя Нина знала этих людей, по крайней мере, её мать, так что тут же пошла прояснять ситуацию, причём на повышенных тонах. Мне же всё и так было понятно, когда я заметил её вещи сваленными в кучу около подъездной скамейки. В тот момент мое сердце наполнилось каким-то странным чувством сожаления, смешанного с презрением: я искренне не понимал, как её родная мать могла так легко выбросить всё то, что было ей дорого. Я очень трепетно поднял некоторые книги с земли и, так как у меня не было тогда своей машины, я позвонил Миле. Та быстро прибыла, и мы вместе сложили большинство вещиц в её автомобиль. К тому времени как мы справились, тётя Нина как раз успела высказать её родителям всё, что она о них думает и подошла ко мне, чтобы передать Лисёнышу привет, добавив небольшое напутствие: «Она немного недотёпа, но девка мировая, так что береги её». Тогда я подумал, что это поразительно точное описание моей ненаглядной, раз даже Мила, слышавшая наш разговор, уже сидя за рулём, с одобрительной усмешкой кивнула. Сейчас я был особенно рад, что в тот день мне повезло оказаться в нужном месте в нужное время, ведь теперь все эти книжки вполне могли внести свой вклад в создание домашней атмосферы для неё — я очень хотел, чтобы здесь со мной она нашла для себя новый дом. Похоже это сработало, потому что на следующий день всё уже было расставлено по полочкам в нужном порядке, в шкафу для одежды снова появилась «её сторона», в ванной в стаканчике снова стояла её щётка, а в её кружке на кухне постоянно находился пакетик от чая, а то и не один. Я не сильно представлял, как наша жизнь сложится дальше, мой примерный план звучал как «будем жить-поживать да добра наживать», а она в принципе как-то неохотно делилась соображениями по поводу будущего. Она сказала, что «хочет быть поближе к театру», так что вот-вот должна была состояться её встреча с неким знакомым, кто мог бы ей это устроить, а на моё предложение попробовать поступить в наш КиТ*, она лишь неоднозначно улыбнулась, добавив, что сейчас не до того, а так она обязательно об этом подумает. А пока мы оба наслаждались рутинным обществом друг друга. Я познакомил её с Виктором и Юри, и теперь она не только встречала меня с тренировок, но ещё и иногда, наболтавшись с дядей Сашей, тихонечко пробиралась к катку и наблюдала за нами с трибун, потом же мы все вместе шли пить чай и кормить её пирожными. Это быстро стало обычным ритуалом, но та тренировка была особым случаем. Виктор повёл Юри в ресторан по случаю какого-то их личного праздника, а я предложил Лисёнышу тоже куда-нибудь сходить, но она отказалась, игриво бросив на меня свой загадочный взгляд. — У меня есть идея получше… — Это какая? — я чёт как-то не сразу дотумкал. — Как насчёт «тряхнуть стариной?» — лёгким движением кисти она указала в направлении раздевалки. — Это ты сейчас о чём? — честно, я не помню, тупил я тогда или просто пытался добиться какой-то точности, чтобы удостовериться, что всё понял правильно. — Хм, год назад ты не задавал столько вопросов… — она кокетливо вздохнула, слегка закатив глаза, а потом недвусмысленно провела шаловливыми пальчиками по моему торсу. — Да ладно? — до меня наконец дошло, какой «стариной» она хотела тряхнуть. — Ммм? — в переводе на русский «Так что?» — Ты шутишь? — Я похожа на комедианта? — Ты похожа на хитрую плутовку, перед очарованием которой мне не дано устоять. В знак капитуляции я вздохнул, а она схватила меня за руку и потянула за собой в мою раздевалку. Едва дверь захлопнулась, мы накинулись друг на друга, будто год провели на необитаемом острове, только каждый на своём, причём в моём случае без неё Питер действительно как-то так и ощущался. Я целовал её губы, щёки, скулы, шею, плечи — вообще всё, до чего только мог дотянуться. Параллельно мы стремительно избавлялись от одежды, но учитывая, что было лето, избавляться было особо не от чего. Обычно, когда дело доходило до быстрого секса, она любила делать это как-то тихонько, украдкой, как неопытные школьники (хотя возможно причина была в том, что тогда мы как раз ими и были), а мне приходилось сдерживать свою бешеную страсть, но в тот раз она ни на йоту от меня не отставала в этом вопросе, наверное, долгая разлука давала о себе знать. И всё шло хорошо, пока не… — Ай! Она резко вцепилась в мои плечи. — Ты чего? — в растерянности я немного отстранился. — Чёрт, ну почему сейчас! Раздосадованная, она прижала руку к области сердца и стала сползать вниз по стенке, к которой я её прижал минуту назад. — Юр, в рюкзаке, таблетки, задний карман. Я, конечно, не эксперт, но казалось, она вот-вот отключится, чего мне совершенно не хотелось, так что я прикладывал все усилия, чтобы оставаться в трезвом уме, и судорожно искал нужные таблетки. Удача была на моей стороне в тот раз, так что я успел. Какое-то время мы просто сидели на полу, прислонившись к стенке: она отходила от приступа, я отходил… от её приступа. Когда ей стало получше, она вроде как вознамерилась встать, но передумала и посмотрела на меня: — Прости, что так получилось… — Поехали в больницу. — Что? — В больницу поехали, — я был чертовски напуган, не буду врать, так что что-либо обсуждать я совершенно не собирался. — Юр, всё уже в порядке, не обязательно… — Поехали. В больницу. Я был настроен очень решительно, ей ничего не оставалось, кроме как послушаться, а я всё сильнее приближался к мысли о том, что она явно что-то недоговаривала. Мы привели себя в порядок, и уже через час мы стояли в регистратуре больницы, к которой я, как и другие члены национальной сборной, был приписан. Врач тут же принял её и даже сделал УЗИ сердца или что-то типа того. Я в этом не очень разбирался, да и наблюдать за этим процессом все равно не мог. Всё, что мне оставалось — сидеть в коридорчике на белоснежном кресле и ждать. И я ждал. Не знаю сколько. Но тогда мне казалось, что прошло очень много времени, во всяком случае, достаточно, чтобы я успел себя накрутить, и когда из кабинета показался врач с лицом еще белее, чем ранее упомянутое кресло… У меня сердце в пятки ушло. Доктор первым начал разговор. — Мы вашу спутницу госпитализируем, вы… — Что-то серьёзное? — я оборвал его на полуслове, не специально, просто от нервов. — Я в общем-то не имею права разглашать подобные сведения, — он сказал это с некой долей сожаления, — а вы кем приходитесь пациентке? — Муж. Будущий. Ну то есть жених, у нас свадьба. Через полгода, — не знаю, зачем я соврал именно так, мог бы назваться братом или кем-то еще из родственников, но мой мозг и так соображал из последних сил, получилось, что получилось. — Через полгода? — доктор удивленно вскинул бровями, — рекомендую поторопить события. — Что? — вот уж этого я совсем не ожидал услышать. — Можете и не успеть. — В смысле? — Так вы совсем не в курсе? Мы удивленно смотрели друг на друга, ощущая явно выраженное недопонимание. — В курсе чего?.. — У вашей невесты крупные проблемы с сердцем, а из-за сердца и с другими органами. — Насколько крупные? — мой голос предательски дрогнул. — Ну, три из четырех сердечных клапанов у неё работают неправильно. Я вообще удивлен, что она дожила до сих пор без кардиостимулятора. — А сейчас? — Что сейчас? — Сейчас можно установить кардиостимулятор? — Можно. Но боюсь, что в этом не будет много смысла. — Что значит «не будет много смысла»?! — я сказал это громче, чем планировал, но подобная формулировка от врача меня тотально возмутила, и я не смог сдержать эмоции. — В её случае показано более серьезное хирургическое лечение. — Что значит «более серьезное хирургическое лечение»?! — Пересадка сердца. — Пересадка?.. — я прекрасно расслышал слова врача, просто тогда я не мог поверить своим ушам. — Думаю, вам стоит поговорить с вашей невестой. Зайдите в кабинет. Я вас пока оставлю и подготовлю бумаги. На этой тревожной ноте доктор удалился, а я последовал его совету. Она сидела на кушетке с лицом, какое бывает у античных статуй из мрамора, и я не мог распознать ни единой эмоции. Она не встрепенулась, даже когда дверь за мной издала характерный хлопок. Тогда я присел на стул, что был напротив нее, и попытался начать разговор: — Ты не удивлена? — звучало немного пассивно-агрессивно. В ответ она лишь отрицательно помотала головой. — И когда ты собиралась мне сказать? Ее губы дрогнули в каком-то истерическом подобии улыбки. — Если честно, я вообще не собиралась тебе об этом говорить. — Ты же в Ницце сказала, что ничего серьезного! — я чувствовал, как очередная лавина возмущения и непонимания с примесью обиды сваливалась на меня и накрывала её. — Нет, в Ницце я сказала «ничего, что стоило бы внимания». — По-твоему это не стоит внимания? — от её холодного, почти равнодушного ответа я и сам остолбенел. — Это нельзя изменить, поэтому оно не стоит внимания. — Вот как, — ну конечно, всё та же «особая» логика, к которой я так и не смог привыкнуть, — когда всё началось? — Ещё в школе. — В школе?! — Освобождение от физкультуры, помнишь? Конечно, я тут же припомнил эту маленькую деталь. — Но… почему ты ещё тогда не сказала? — обида в моём голосе вдруг резко сменилась на горькое сожаление. — Тогда это не было так серьезно. — И когда оно стало так серьезно? — она лишь молча смотрела мне в глаза, будто если она промолчит достаточно долго, то срок годности вопроса истечёт. — Около полугода назад. В этот момент мой мозг попытался произвести несложные математические операции, и вывод добил меня окончательно: — У тебя никогда не было аппендицита… Так ведь? — я был готов заплакать, — ты соврала мне… — я чувствовал, как мир рушится у меня на глазах. — Юр… — её лицо вдруг исказилось неподдельной болью. — Почему?! — Я… я не хотела тебя волновать в самые важные дни твоей жизни. Я бы не смогла спать, зная, что из-за меня ты лишился олимпийского золота. — А как я должен спать, зная, что пока я боролся за это золото, на другом конце света ты боролась за свою жизнь, а я ничего об этом даже не подозревал?! Полагаю, слышно меня было даже из коридора, я отчаянно старался «удержать лицо», но чувствовал, как глаза всё же помокрели, а по носоглотке потекли слёзы, которые я тут же попытался проглотить, в прямом и переносном смысле. — Что сделано, то сделано… — она отвела взгляд в сторону, я не мог понять, что она хотела этим сказать, скорее всего, просто констатировала факт. — Ты могла сказать после Олимпиады! Она приоткрыла губы, чтобы что-то возразить, но я не дал ей такой возможности: — Если ты сейчас скажешь, что это омрачило бы мне радость от моего достижения!.. — Я не смогла! Ясно?! Думаешь это так легко? «Алло, Юр, привет, я умираю»! Так ты себе это представляешь?! — на её лице наконец-то появились живые эмоции. — Я не знаю. — Я тоже не знаю. И не знала. Не знала, что делать в таких случаях. — Так ты поэтому перестала звонить? И поэтому говорила, что не можешь вернуться? — осознание накатывало на меня как «Большая волна в Канагаве». В ответ я получил лишь кивание, преисполненное горечью. Несколько минут мы оба просто молчали. Я хотел бы сказать, что в тот момент в моей голове проносились мысли, но на самом деле, я помню только вакуум, кромешную темноту, что наполняла мое сознание. Время будто остановилось, и я хотел, чтобы оно остановилось, но суровая реальность была совершенно иной: умом я понимал, что время идет слишком быстро, утекает сквозь пальцы, и я ничего не могу с этим поделать, эта мысль заставила меня опомниться: — Но мы же можем что-то сделать? — Около года. — Что? — Очередь на пересадку сердца. В лучшем случае. — У нас нет столько времени… — Но всё, что осталось, я хочу провести с тобой. — Так нельзя… Должен быть другой выход… Я понимал, к чему она клонит, и был совершенно не согласен «принять судьбу», но свою мысль я развить не успел из-за мужского голоса, что раздался в момент, как открылась дверь: — Ох!.. Я надеялся, что это не ты… — Валерий Петрович?! Она ошарашенно глядела на мужчину в белом халате, которому на вид было не больше сорока пяти лет. — Увидел знакомое имя в бумагах, решил проверить… Твоя мать знает? — Нет. Не говорите ей. Пожалуйста. — Как знаешь. А вы, полагаю, Юрий? — доктор вдруг обернулся ко мне. — Да… — я не совсем понимал, что происходит. — Это Валерий Петрович, однокурсник моей матери, а также отец К., — заметив моё замешательство, она решила прояснить некоторые детали. — Твоя мать — врач?! — Фармацевт. — О… Подожди, ты про ту самую К.?! — этот момент особенно не укладывался у меня в голове, потому что мужчина выглядел добрым и позитивно настроенным по отношению к ней, чего нельзя было сказать о его дочери. — Ага. — Неожиданно… — Между прочим, К. очень много о вас говорила, я вообще думал, что вы друзья. — Ну почти… — мы с Лисёнышем произнесли в один голос. — Я в общем-то по делу зашёл, — уловив наш заинтересованный взгляд, Валерий Петрович продолжил, — я не могу быть твоим лечащим врачом, — он посмотрел на неё, — но я всё же позволил себе взглянуть на результаты твоих обследований, — мы оба слушали, затаив дыхание, — не буду врать, всё и правда очень серьезно, но в отличие от моего коллеги я не так пессимистично настроен. — Значит можно обойтись без пересадки сердца? — я очень хотел услышать «да». — Не совсем. Мой хороший товарищ работает в московском институте кардиологии, я думаю, вам следует туда обратиться. Я инстинктивно загорелся надеждой и уже был готов спросить контакты этого многообещающего товарища отца нашей бывшей одноклассницы, только вот мой порыв был потушен на месте всего одним вопросом от неё: — Но? — Но… это экспериментальное лечение… и очень дорогое. Из-за материалов, необходимых для операции. — Понятно. Но шанс есть? — я был весь на нервах, поэтому меня интересовало только самое важное, я был готов уцепиться за любую возможность, в отличие от некоторых. — Сколько? — без единой эмоции поинтересовалась она. — Я напишу, — не обнадеживающе вздохнув, Валерий Петрович начирикал цифру с пятью нулями и добавил значок доллара. Я, если честно, даже не удивился, а вот она… Хоть на ее лице и не дрогнул ни один мускул, по одному взгляду было понятно всё: — Я не могу себе этого позволить, — с едва заметным сожалением произнесла она. — Можешь! — я, конечно, тут же возразил. — Нет, Юр, не могу. — Она может! — словно в след уходящему поезду, я взглянул на Валерия Петровича. — Без согласия пациента ничего не выйдет, — он лишь повёл плечами, я и сам это знал. — Она подумает! — я не собирался сдаваться, к тому же, может я и звучал авторитарно, дрожь в моём голосе выдавала искреннее волнение, а врач — не дурак, он, конечно, всё понял и протянул мне визитку своего товарища. — Я надеюсь… Мне пора на операцию, удачи вам, ребята. С этими словами Валерий Петрович удалился из кабинета, и мы снова остались одни. — Эй, не стоит так разбрасываться возможностями… — я постарался сбавить градус давления на неё, ибо вовремя вспомнил, что «в обороне» ей нет равных. — Юр, у меня нет столько денег. — У тебя нет, но у нас… Она неожиданно перебила меня: — Юрочка, я знаю, сколько ты зарабатываешь, и даже у нас нет столько денег. К тому же … я так не могу. — Почему? — я искренне не понимал её сопротивления. — Не люблю быть должной, — она попыталась улыбнуться. — Я ни к чему тебя не обязываю. — Кармический долг. — Хочешь вернуть? — Хм? — Сделай одолжение… — Больше не попадать в такие ситуации? — она усмехнулась, не дав мне договорить, а я вдруг осёкся. Конечно, я тоже вспомнил тот разговор еще в начале нашего общения, и конечно, я вспомнил свой тогдашний промах, за который мне до сих пор было немного стыдно. Я всегда о нём помнил, и хотя я надеялся, что она о нём забыла, в тот момент я воспринял ситуацию, как некий шанс исправить ошибку прошлого: — Нет. Я знаю, что это не зависит от тебя. Точнее зависит, но не целиком. — Тогда чего ты от меня хочешь? — Береги себя. Сделай хотя бы то, что от тебя зависит. Она смотрела на меня в напряжённом молчании, и я так и не смог добиться от неё какого-либо вразумительного ответа — её лечащий врач вернулся и загрузил её всякими бумажками, необходимыми для госпитализации, на чём наш разговор оказался прерван на неопределённый срок. После выписки из больницы она стала вести себя очень странно. Точнее, она изо всех старалась казаться бодрой и непринужденной, но от этого все ее действия казались лишь страннее. Например, она вдруг решила удариться в кулинарию (!!!) и даже предприняла весьма успешную попытку приготовить кацудон. Потом вдруг ей взбрендило протащить меня чуть ли не по всем музеям, театрам и крышам Питера. А потом она устроила у меня в спальне музыкальный вечер и даже уболтала на псевдомедленный танец под Led Zeppelin. Это все было в ее стиле, но чёрт возьми, в какой-то момент я начал думать, что она составила себе список дел, которые хотела бы успеть сделать, и отчаянно следовала каждому пункту. Это удручало меня. Очень сильно. Но ещё хуже было то, что я был почти уверен в том, что она создавала все эти воспоминания не для себя, а для меня. Этот факт задевал самые тонкие и глубокие струны моей души, но здесь, на поверхности, я злился. Да, меня это злило. Вон как хорошо она все распланировала! Можно сделать это, это, это и спокойно откинуться! С чистой совестью! Без сожалений! Сейчас я понимаю, что это нормальное желание любого нормального человека, но тогда я был ослеплён собственным эгоизмом и думал, что она просто сдалась. Опустила руки и приготовилась к худшему. Мне стыдно, но в то время я был очень раздражителен и на многие ее слова отвечал резче, чем стоило. Я видел, как она тихонько, как всегда понимающе, улыбалась мне в ответ на мои ироничные остроты, но в глазах ее отражалась боль. Я ненавидел себя за это, но каждый раз повторял ту же ошибку. Я места себе не находил. Виктор буквально выгонял меня с тренировок и был прав, потому что я вел себя, как свинья, причем очень агрессивная. Кабан? Не важно. Но в общем даже на льду я перестал находить успокоение. А она беспокоилась обо мне. Она, чёрт возьми, беспокоилась обо мне вместо того, чтобы хоть раз в жизни поступиться своими дурацкими принципами и сделать, как я прошу. Ей становилось хуже: приступы учащались, таблетки уже почти не помогали, она постоянно была вымотана, даже когда ничего не делала. Я видел, как она старалась улыбаться и вести себя как обычно, и мне было страшно на нее смотреть. Мне снились кошмары, я просыпался по десять раз за ночь в диком ужасе и с величайшим облегчением выдыхал, видя, что она спит рядом, и ее грудная клетка мирно, едва заметно вздымается при дыхании. Я часами смотрел на нее и просто не мог принять, что она может исчезнуть в любой момент, а я ничего не мог с этим сделать. Тогда я где-то вычитал, что чтобы справиться со страхом перед каким-либо событием, нужно представить, что оно уже случилось, и как бы заранее пережить его. Я был настолько в отчаянии, что зацепился даже за эту возможность. Я возвращался домой после более-менее удачной тренировки и решил попробовать представить, что она уже… ушла. У меня не возникло желания поплакать или ещё чего-то такого, наверное, потому что я знал, что на самом деле, тем вечером она просто пошла в парикмахерскую и вернётся через пару часов. Но я решил не отказываться от своей мысли. Немного настроившись, я подумал, что скорее всего, я бы не лил по ней слёз, но не потому что мне все равно, а потому что я знаю, что она бы этого не хотела. Я думаю, я бы постарался отпустить ее, как когда-то во Францию. Конечно, гораздо легче так думать, когда ничего ещё не произошло, и я пошёл дальше. Я решил зайти в нашу спальню, которая, по совместительству служила её «кабинетом». На её рабочем кресле висела заношенная толстовка, а стол был завален книгами, бумажками, ручками, блокнотами. Все эти вещи я мог бы счесть тривиальными, но я знал, что в каждой из них хранилась частичка её души, и потому я и сам невольно к ним привязался, а от мысли о том, что их владелица может умереть, у меня очень неприятно защемило в груди. Я сел на кресло и какое-то время осматривал окружающие предметы. В вечерней тусклоте все они сливались в одну общую массу, мне было сложно смириться с тем, что возможно скоро это единственное, что останется от неё. И тогда я решил зажечь лампу. Теплый свет ударил в глаза и всё вокруг приобрело четкость. Среди книг о кино и всякой художественной литературы мое внимание привлек подозрительно яркий красный гребешок одной из книг, и только взяв ее в руки, я понял, что это вовсе не книга, а фотоальбом. Тонкий, всего разворотов двадцать, но и те были наполнены от силы наполовину. Там были наши школьные фотки: мои тренировки и соревнования, ее спектакли, выпускной, летние фотки с поездки к дедушке, даже мои любимые — те, что я сделал на озере. Тогда я попросил её красиво присесть на огромный камень, что был на берегу, в итоге получилась современная версия «Алёнушки» Васнецова, которая плавно перетекла в «Рождение Венеры» Боттичелли, а закончилось всё «Сексом на пляже» Плисецкого. Это все было с нами. Как будто вчера. Забавно. И теперь немного грустно. Я даже не знал, что она печатала фотографии, но зато сейчас благодаря этому воспоминания казались реальней и обретали ещё большую ценность. Мои губы вдруг сами растянулись в улыбке. Чёрт, а я ведь был по-настоящему счастлив. От осознания этого я лишь громко выдохнул, и тут мои пальцы зацепились за нечто бумажное, торчащее между страниц. Ну конечно, очередное глупое письмо. Это было очень в её стиле. На секунду я поколебался — открывать, не открывать, но необычно аккуратная надпись на конверте «Для Ю.П.» уж слишком мозолила мне глаза. Тогда я достал из конверта клетчатый листок А4 и принялся читать. Юрка! Пишу тебе с того света! : D Шутка. Хотя вряд ли тебе смешно… Извини. Просто хотела поднять тебе настроение. Надеюсь получилось, потому что я буду скучать по твоей улыбке и по тому, как ты ругаешься на меня за все глупости, что я периодически вытворяю вытворяла. Да, надо привыкать. Я не знаю, грустишь ты сейчас или нет, но хочу, чтобы ты знал, что я ни о чем не жалею. Конечно, не очень приятно осознавать, что кто-то доживает до ста, а мне даже не довелось испытать кризис среднего возраста, но… с другой стороны, моя жизнь была яркой. Короткой, но яркой. Во многом благодаря тебе. Есть одна мысль, которая меня успокаивает… знаешь, если бы мне прямо сейчас предложили ещё шестьдесят лет жизни, но без тебя, я бы не согласилась. Я бы выбрала тебя. Я выбрала тебя давным давно и, не колеблясь, сделала бы это снова. Поэтому, когда я узнала о том, что мне осталось не так долго, как хотелось бы, первым делом я подумала про тебя. Говорят, что умирать страшно. Я с этим согласна: страшно умирать, когда незачем жить, страшно умирать, когда и впрямь хочешь смерти. К счастью, это не мой случай, потому что у меня был ты. Я благодарю судьбу за каждую минуту, проведенную с тобой, за каждый твой вздох и удар сердца, и молюсь, чтобы твоя жизнь осталась насыщенной и яркой. Больше всего мне хотелось бы быть её частью подольше, но чем думать о том, чему не бывать, я решила быть благодарной за то, что есть, точнее было. Когда я узнала свои диагнозы и прогнозы, мне было проще представить, что ничего не происходит. Мне показалось, что будет лучше, если ты будешь думать, что там, во Франции, я смогла устроить свою жизнь, что всё хорошо и будет только лучше. Я не хотела, чтобы ты видел, как я угасаю. Но потом ты приехал и предложил вернуться, я просто не смогла отказать себе в том, чтобы провести с тобой ещё немного времени. Прости меня. Наверное, это было жестоко. Сейчас, возможно, ты думаешь, что я сама виновата, в том смысле, что стоило согласиться на лечение в институте и всё такое… Но у меня правда были причины этого не делать: я не хотела разорять тебя, особенно, зная о том, что лечение не даёт полной гарантии успеха. Возможно, ты думаешь, что следовало уцепиться за этот шанс, несмотря на высокие ставки, но я не могла рисковать, не могла променять то время, которое я точно смогу провести с тобой на пятидесяти процентную вероятность выздоровления. Надеюсь, когда-нибудь ты меня поймешь. Кстати, тебя, наверное, интересует, почему ты. Ну в смысле, почему именно тебя я хотела видеть своим другом. Думаю, сейчас я уже могу раскрыть этот секрет, точнее, раскрывать-то особо нечего — все ответы всегда были с тобой. Ты. Вот весь секрет. Я сразу разглядела тепло твоего сердца, что ты так старательно скрывал под холодной маской. Когда мы впервые встретились, я увидела в тебе человека, который готов на всё ради достижения цели, человека сильного и стойкого, но очень одинокого, пожалуй, на тот момент это было единственным сходством между нами, но потом я разглядела и силу твоих убеждений, которая послужила причиной моего искреннего уважения к тебе. Я видела и еще кое-что — твой интерес в мою сторону, который, по началу, был основан, скорее всего, на непонимании. Я решила дать тебе время самому во всём разобраться — я сразу поняла, что ты из тех, кто любит делать всё сам. Вообще, я быстро выяснила, что мы оба не привыкли принимать помощь, и подумала, что мы можем помочь друг другу. Впервые мне захотелось кому-то открыться, стать частью чьей-то жизни и оставить воспоминания о себе. Ты единственный, кто меня по-настоящему понял, кто увидел все мои слабости и подсказал, как обратить их в силу. Забавно, что пока я занималась спасением всех, ты стал единственным, кто оказался способен спасти меня. Спасибо.Ты стал для меня убежищем от всего мира, моим оплотом безопасности и покоя. Мне жаль, что я так и не успела сказать тебе главного. Я люблю тебя. Как идею, момент и как смысл. Звучит, наверное, слишком абстрактно, но по иронии судьбы я и сама теперь лишь образ в твоём сознании. Мне хочется верить, что воспоминания обо мне не будут приносить тебе печаль, и тебе не захочется от них избавляться. Надеюсь, что когда тебе будет одиноко, ты увидишь солнце и вспомнишь о теплоте моих объятий, а может попадешь под дождь, но не расстраивайся, а вспомни о моих поцелуях. Быть может, даже наши питерские ветра перестанут тебя раздражать и станут напоминать о моей болтовне. Я буду рядом. Всегда. Мне жаль, что не физически. Иногда мне хочется думать, что где-то есть параллельная вселенная, где мы с тобой счастливы вместе, но даже если наша вселенная одна, я буду ждать тебя, в следующей жизни мы обязательно встретимся, и я, конечно же, полюблю тебя снова. А пока береги себя.

Целую,

Лисёныш

Неожиданно для себя, я вдруг понял, что плачу, скорее всего, уже несколько минут. Я знал, что буду скучать по ней, очень скучать. Это всё не шло ни в какое сравнение с тем случаем, когда она уехала во Францию. У меня не было визы на тот свет. Я не мог просто приехать в Пулково и сесть на самолёт до рая. Не мог предъявить небесному таксисту это письмо, чтобы он отвёз меня к ней. Я наконец прочувствовал, что она может умереть по-настоящему, и я больше никогда не увижу ее непослушные рыжие волосы и большие серо-голубые глаза. Не будет больше ее веснушек, что она так ненавидела, и теплой улыбки и заразительного смеха с дурацкими шутками тоже не будет, не будет даже лёгкой болтовни и ни единой весточки, написанной безобразно красивым почерком. Я буду скучать по ее доброте и вселенской мудрости. Я не представлял жизни без всего этого, без всех этих мелочей, что делали всё вокруг ярче. Я злился на нее, потому что думал, что она слабая, что она сдалась. Но… Возможно, она была намного сильнее меня. Сколько нужно отваги, чтобы проститься с жизнью, зная, что здесь останется всё, что ты так любишь? Каково это просыпаться каждый день, зная, что ты уже одной ногой в могиле? Я был дураком. Всё это она прочувствовала ещё во Франции, а меня волновало только, почему же она не сообщила мне о своих проблемах со здоровьем. Даже умирая, она продолжала заботиться обо мне, а я лишь злился, потому что она не хотела последовать моему совету. Да чего уж там, судя по этому письму, даже после смерти она планировала заботиться обо мне, и это знание разбивало моё сердце на мелкие кусочки. И в следующий же момент меня осенило: если она смогла быть сильной, то и я должен последовать её примеру, ведь это меньшее, что я мог сделать. Нет, это не означало, что я резко счёл её решение правильным, но теперь я хотя бы понял, что своим давлением на неё я никому лучше не сделаю. Я сложил письмо обратно в конверт и постарался вернуть все вещи в исходное положение, чтобы стереть следы своего вмешательства. Потом я попытался встать и с удивлением обнаружил, что моё тело было так вымотано, что ноги отказывались слушаться. Но я пересилил себя и двинулся в ванную, чтобы умыться и привести себя в порядок перед её приходом. Едва я успел выключить кран, как послышался щелчок от дверного замка, и я поспешил в прихожую. Первое, что бросилось в глаза, привычная рыжина волнистых волос. Это заставило меня улыбнуться. Она заметила мою реакцию и принялась о чем-то безудержно щебетать, но я не слушал. Не потому что мне было неинтересно, а потому что мой разум блуждал в чаще мыслей, поток которых я не мог остановить. Она выглядела как обычно, и все вокруг выглядело как обычно, но вот только ничего, черт возьми, не было как обычно! Я никогда не видел в ней свою жену или мать своих детей, честно говоря, я даже не задумывался об этом в принципе, зато свою жизнь я отчётливо представлял, и она всегда была в ней, я бы даже сказал, она играла в ней главную роль. А сейчас… сейчас это мое видение находилось под серьезной угрозой, а он вела себя как ни в чем не бывало. Наверное, она заметила моё смятение, потому что тут же прекратила щебетание и пронзительно уставилась на меня: — Юр, ты в порядке? В порядке ли я? Мой мозг добрые секунд тридцать, а то и минуту, пытался осмыслить этот вопрос и уже был готов отправить сигнал, чтобы я просто ответил «да», но у меня язык не повернулся, в буквальном смысле. Вместо ответа я смотрел на неё в отчаянной попытке проглотить всю горечь, что душила меня изнутри. Мне удалось сдержать вновь подступившие слёзы, но вот удержаться на ногах я не смог: придавленный безысходностью, я рухнул на колени подле неё, обхватив руками её бедро и в него же уткнувшись лбом. Она, наверное, была в какой-то мере напугана моим состоянием, потому застыла, почти не дыша, а я лишь жалобно завыл: — Не оставляй меня. Несколько секунд она пыталась понять, что происходит, а может подбирала слова, но в какой-то момент она отстранилась от меня, а затем присела, чтобы оказаться со мной на одном уровне глаз, и обхватила ладонями моё лицо. — Я никогда не оставлю тебя, — её голос звучал уверенно, нет, уверяюще, только мне этого было недостаточно! — Я не хочу слушать это дерьмо о том, как ты будешь жить в моей голове или в чем там, в сердце? Я хочу, чтобы бы жила здесь со мной, снимала кино, играла в кино, писала, читала, болтала про свое дурацкое кино, чтобы ты ходила на мои выступления и забирала плюшевые игрушки от моих фанатов, чтобы заказывала эту чёртову пиццу и спала до обеда на выходных. Я хочу смотреть, как ты учишь слова для ролей, как пишешь у себя в блокноте всякие режиссерские заметки. Я хочу приносить тебе медали и получать отдельный поцелуй за каждый чистый прокат. Хочу взглядом искать тебя на трибунах и возвращаться к тебе в объятия, как к себе домой. Я хочу весь мир тебе показать, ты же даже в Хасецу никогда не была! Я буду тебя беречь, обещаю, только не умирай, продержись, пожалуйста. Не хочешь ехать в Москву, так хотя бы до другой операции продержись, умоляю, — я вздохнул, накрыв её ладони своими, — ты лучшее, что случалось со мной в жизни. Я смотрел в её испуганные глаза и видел, как что-то происходило в её сознании, но без слов я, конечно, не мог понять, что именно. Её губы приоткрылись в немом звуке, но потом она передумала, сглотнула воздух и наконец произнесла: — Я сделаю всё, что в моих силах. Звучало уже не так уверенно, но всё еще уверяюще, только я не мог распознать, пыталась она уверить меня или саму себя. Какое-то время она просто смотрела на меня, нежно поглаживая мои щёки. Потом она трепетно убрала прядку волос, спавших на моё лицо из пучка на макушке, и едва заметно улыбнулась со словами: — Я… не знаю, насколько хватит моих сил… Не хочешь провести со мной остаток моих дней? — Это предложение? — Да. Хотела бы сказать «руки и сердца», но сердце мне бы и самой не помешало… — она усмехнулась, но тут же посерьёзнела, — нам не обязательно идти в ЗАГС и все такое… — Тогда чего бы ты хотела? — Чтобы ты просто был рядом. Тебе не обязательно любить меня как женщину и быть только со мной, знаешь… просто… пообещай, что я всегда буду что-то для тебя значить, что ты будешь обо мне помнить… — Обещаю. Я произнес это слово с твердым намерением исполнить его смысл. В контексте только что прочитанного мною письма, это её неожиданное предложение звучало без преувеличения сакрально, я почувствовал, что для нас обоих произошло нечто важное: этот момент заменил нам тысячи возможных признаний и ощущался интимнее, чем всё, что когда-либо с нами происходило. Я был полон решимости исполнить данное ей обещание, в конце концов, я уже давно понял, сколько всего она значит для меня, такое уж точно не забывается. Как ни странно, но всё-таки мне немного полегчало. Да, наверное, я добавлял себе стресса тем, что пытался контролировать то, что мне не подвластно, но теперь я решил попробовать другую тактику, а именно принять как вселенский дар то время, что нам осталось провести вместе. Поужинав и вдоволь наболтавшись, мы пошли спать, и, видимо, по привычке посреди ночи я прохватился ото сна. — Да живая я, спокойно, — неожиданно её голос раздался из темноты. — Ха. Оставайся такой подольше. Еще вчера я произнес бы эту фразу с агрессивной обидой, но сейчас это звучало, одновременно как пожелание на день рождения, которое говоришь имениннику, вручая подарок, и как желание, которое именинник загадывает, с волнением задувая свечи. — Юр… — Что? — Я подпишу, что там надо… Я не сразу понял о чём она, точнее как, я очень боялся, что я не так понял, о чём она. — Правда? — о, уже в тот момент я был готов бежать распечатывать согласие на лечение. — Но где мы возьмём столько денег… — Предоставь это мне. Даже не видя её лица в темноте, я заметил её волнение, а потому постарался, чтобы мой голос звучал как можно увереннее. Я не стал расспрашивать её о том, что же заставило её поменять решение, мне было достаточно того, что она всё-таки это сделала. С того момента вся моя жизнь превратилась в своеобразное служение «богине Смерти». По сравнению с той порой, я наверное, никогда не катался так чисто, ни на тренировках, ни на соревнованиях. Мне нравилось думать, что каждый успешный прыжок, каждое чистое вращение, каждый шаг на льду был не просто шагом к медали, а шагом к её спасению. В каждой мелочи я старался найти хороший знак: «вот если этот лутц получится чистым, то Лисёныш будет жить долго и счастливо», так я думал, и на удивление всё получалось, а каждая заработанная мною медаль ощущалась для меня, как некое подношение, чтобы задобрить всемогущее божество. Каждый раз стоя на вершине пьедестала, я думал о Смерти и, словно молитва, в моей голове крутилась одна мысль — «забери, забери всё это золото, а её оставь в покое». Да, если бы я мог, я бы не задумываясь променял блеск медалей на блеск её глаз. Но даже если немного отойти от эмоциональной части ситуации, то в этом была большая доля смысла: в том сезоне Виктор любезно отказался от зарплаты, так что все деньги, что я получал за победы на турнирах, доставались мне целиком и полностью, а значит накопление средств продвигалось значительно быстрее, хотя достаточно большую сумму еще предстояло раздобыть, ибо, как обычно, в процессе самого лечения то оттуда, то отсюда вылезали непредвиденные расходы. Решение пришло, откуда не ждали. В те дни Лисёныш и я уже находились в Москве, она проходила какие-то подготовительные процедуры, а я активно приманивал денежки. И вот однажды, пока она была в больнице, а я ждал её в гостинице, мой телефон разразился вибрацией. «Приходи в ресторан Р. в 13:30. Это срочно. К.» так гласило сообщение. Я не сразу понял, что за К. была отправителем, тем не менее, к назначенному времени прибыл в указанное место. Когда я вошёл в ресторан, за столиком в углу я рассмотрел фигуру бывшей одноклассницы, что подзывающе помахала мне рукой. — Привет, — она первая начала разговор. — Здравствуй, — я всё еще не очень понимал, почему я вообще там находился, наверное, интуиция говорила мне, что так надо. — Не буду тратить твоё и своё время. Сразу к делу. Мой отец проговорился о вашей проблеме, я хотела бы помочь. — Ты? Помочь? — я, конечно, знал, что К. значительно изменилась, но её слова звучали для меня всё еще как-то странно. — Да. Деньги. Я знаю, сколько нужно, а еще я знаю, что у тебя столько нет. — Хм. — Расслабься, я это не в укор тебе. — Я не об этом. — Что тогда? — С чего бы тебе заниматься благотворительностью? — Ну… В школе я знатно подпортила ей жизнь, хотя она мою по факту спасла… Теперь я хочу подарить ей новую. Поэтично, правда? — Более чем, — я усмехнулся, но, скорее, с надеждой, что К. не шутит. — Я перечислила всё на счёт клиники. — Уже?! — На самом деле, ещё вчера. Так что к этому часу все банковские операции уже должны были пройти. — Хах, я… — Я бы сделала это, даже если бы ты не согласился. — О, поверь, я бы согласился, а вот она будет не в восторге … — я не смог сдержать смешок. — Ах, ну да, долги это же всё не для неё, она же у нас выше этого! — К. претенциозно закатила глаза, — так вот напомни ей, что иногда стоит просто принимать подарки судьбы, в конце концов, она сама изменила не одну судьбу. Тебе ли не знать. — Это точно… — Будешь вино? — Нет, спасибо, — я вдруг резко почувствовал усталость, которую не позволял себе чувствовать вот уже несколько недель. — Тогда не буду тебя задерживать, — она подняла наполненный бокал в воздух, — за ваше здоровье! На этой, к моему удивлению, позитивной ноте я покинул тот ресторан, будучи всё ещё в приятном недоумении. Эта ситуация казалась мне какой-то неправдоподобной, а может я уже просто отвык чувствовать что-либо, кроме напряжения и страха. Вместо гостиницы я тут же направился в клинику института прямиком в палату Лисёныша. Я застал её за прочтением каких-то документов с ручкой в руках. Её брови были нахмурены — дебет явно не сводился с кредитом. Я поприветствовал её поцелуем в висок и продолжил наблюдать. — Юр, тут написано, что выплачена вся сумма за лечение и реабилитацию, но… — Это подарок на выпускной. — Чего? — Ну, как тебе еще сказать… К. передаёт привет. — О, боже… Да ладно… — её лицо выражало нечто вроде «Да блин!», — мало того, что я тебя разорила, так теперь еще и К. … — А тебе никогда не приходило в голову, что мы оба взрослые люди и сами решаем, как нам расходовать наши ресурсы? — её это совершенно не убедило, — расслабься, иногда твоё добро возвращается к тебе, в этом нет ничего плохого. — Но это не соразмерно! — искренняя озабоченность звучала в её голосе. — Давай подумаем логически. Если бы ты не позвонила тогда Виктору, он бы не стал моим тренером, а я бы не побеждал сейчас в турнирах. Если бы ты не помогла тогда К., она бы потратила годы на исцеление от травмы, а не на развитие в модельной сфере. Сечешь, к чему я? — Вообще-то не совсем… — Ты буквально сама заработала себе на лечение, еще больше года назад. — Ох… Кажется, какое-то осознание наконец настигло её, в любом случае, никакого сопротивления или возмущения с её стороны не последовало. Спустя совсем короткое время всё необходимое для последней, самой сложной и самой важной операции было доставлено и подготовлено, а вскоре и сама операция была проведена. Конечно, в тот момент я безумно волновался, но на самом деле, я нутром чувствовал, что всё сработает, как надо, поэтому, когда ко мне подошёл врач и сообщил, что операция прошла успешно, я, хоть и не удивился, с величайшим облегчением выдохнул. Когда меня пустили к ней в палату, я увидел её всю в каких-то датчиках и проводках, но живую, о чем свидетельствовала, как минимум, её едва заметная улыбка. Завидев меня, она смущённо выдохнула: — Не хочу, чтобы ты видел меня такой. — Жизнь тебе к лицу. Но если хочешь, могу закрыть глаза. — Не надо. Я присел рядом с её кроватью. — Юр… — Да? — Я хотела сказать ещё до операции, но решила приберечь на потом, чтобы уж точно выжить… я… хочу, чтобы ты за знал… — Я знаю, — с улыбкой выдохнул я. — Хм? — её брови вдруг поднялись в удивлении. — Я тоже тебя люблю. — Правда? — Больше, чем ты можешь себе представить. Теперь она заулыбалась по-настоящему, не сдерживаясь. — Боже, если б ты знал, как сильно я хочу тебя поцеловать! — Нацелуешься ещё, — я усмехнулся, — если хочешь, можем «по-вулкански». Она слегка опешила, ибо не ожидала, что я смотрел «Звёздный путь» достаточно внимательно, чтобы запомнить такую деталь, как вулканский поцелуй, тем не менее, она сложила указательный и средний пальцы правой руки вместе, а я коснулся их теми же пальцами своей правой руки. Вскоре наша жизнь стала возвращаться в мирное русло, я вернулся на лёд, она вернулась в театр, решив посвятить себя режиссуре. Наконец-то мы оба чувствовали себя в своей тарелке, как по-отдельности, так и вместе, как друзья, любовники и родственные души. Её рана от операции постепенно зажила, оставив на память лишь необходимость периодических осмотров и крупный шрам. Она всегда его стеснялась — носила закрытую одежду и в моменты нашей близости настаивала на полностью выключенном свете. Я, конечно, не возражал и каждый раз целовал сей памятный след с особой нежностью — я любил этот шрам, потому что для меня он означал, что она будет жить. Много лет прошло, и сейчас мне странно думать о том, что были времена, когда она мне нисколько не нравилась, ведь за всю жизнь мне так и не довелось полюбить кого-то сильнее, чем я любил её. Вот уж никогда бы не подумал, что жизнь сыграет со мной такую шутку.