Одно направление

Как бьется посуда? Как разбиваются любимые кружки и тарелки? Одно неловкое движение руки, невнимательность, неосторожность – и кусочек стекла летит на кафель, разбиваясь в мелкие осколки. Их можно собрать и склеить, получится подобие утерянного стакана, но воду из него пить уже нельзя. Это всего лишь осколки. Осколки, что когда-то были единым целым. Макс тяжело дышит, уперевшись взглядом в камни. Они молчат, не пытаясь снова спорить и что-то доказывать. Всё сказано, всё вырвано с корнем. Черепки уже разлетелись вдребезги, теперь остается лишь найти тряпку, чтобы их собрать. Но Макса словно парализовало. Странное ощущение прострации и непонимания, словно заблудившийся в лесу котенок, который даже не может мяукнуть, чтобы позвать на помощь. Что не так? Ферстаппен слегка встряхивает головой и поднимает взгляд. Льюис близко, его зрачки чуть расширены и в них плещется жалость пополам с ещё не остывшим гневом. Макс отстраненно фиксирует детали, но тело живет своей жизнью. Голландец поднимается, отходит к стене и упирается руками, чуть согнув корпус. Вдох-выдох. Выдох-вдох. Осколки. Черепки. Ошметки. Всё ещё можно собрать, надо только постараться. - Мне надо… мне надо идти. До скорого, Льюис. - И ты всё оставишь так? Ты снова убегаешь? Макс? – в голосе возмущение пополам с обидой. - Увидимся, Льюис. Макс размашисто, почти бегом выныривает из переулка и летит к отелю. Механически заходит в номер и падает на кровать. Графики забыты, обязательства отложены в сторону. Сейчас хочется просто забыть как страшный сон этот диалог, вырывающий сердце прямо с куском мяса. Чем он виноват, что так живет? Чем он виноват, что родится Ферстаппеном? И почему каждый – особенно Льюис – считает своим долгом ткнуть его в эту лужу, словно он провинившийся щенок? Почему бы просто не оставить его в покое, позволяя выполнять свою работу? Кто вообще решил, что роботом быть плохо? Может быть, иметь выверенную и выстроенную дорогу под ногами не так уж и грустно? Но нет, каждому ведь не терпится сунуть свой нос и покопаться, проверить, всё перевернуть вверх дном. В голове каша. Макса штормит. Он не готов к гонкам, к тренировкам, к разговорам – он вообще не готов. Разбитые кусочки всё ещё валяются на полу, а руки никак не согнутся, чтобы всё убрать. Ферстаппен пишет извиняющееся сообщение Кристиану и обещает прибыть на трассу чуть позже обычного, а сам, завернувшись в кокон одеяла, проваливается в лечебный сон, надеясь, что, когда он очнется, странное тянущее грудь чувство пройдет, и он снова будет работоспособным. В это хотелось верить. Пожалуй, даже слишком хотелось. *** Оставшийся день проходит как в тумане. Макс работает, вкалывает, общается с инженерами, прессой, механиками. Ставит круги, бережет шины, дает обратную связь. Общается с Кристианом и доктором Марко – те замечают его странное состояние, но молчат, за что Макс им очень благодарен. Сейчас не до слезливых оправданий, да никому они и неинтересны. У него есть работа, он пытается её выполнять. Дорога до номера занимает чуть больше времени, чем обычно, и Макс просто мечтает упасть и провалиться в сон, чтобы забыть о происходящем. Вот только происходящее забывать о нем не желает, и Макс с полустоном на губах замечает Льюиса, привалившегося к стене у двери его номера. Правило пузыря летит к чертям для 6-кратного (7-кратного) чемпиона мира. Ещё бы. Макс хочет его убить. Здесь и сейчас. Вместо этого он молча открывает дверь и впускает непрошеного гостя. Хэмилтон проходит вглубь номера, пока Макс находит очередную бутылку воды и делает освежающий глоток. Хотелось бы заменить воду чем-то более успокаивающим и крепким, но он гонщик. Он должен быть в форме везде и всегда. Это подобие контроля держит психику на плаву, особенно сейчас, когда нервная система рухнула, как косточки домино. Пожалуйста, мы можем просто посидеть в тишине? Но у Льюиса, похоже, есть свой план. План, как довести Макса до полного безумия и вырвать даже зачатки спокойствия, наступая на больную мозоль ещё и ещё. - Как ты? – вместо приветствия. - Никак. - Это хорошо или плохо? - Это никак. - Прости, мне не стоило… - Не стоило. Но слов обратно не вернешь. - Я хотел быть мягче, но… - Мне плевать, чего ты хотел. Оставь свои оправдания при себе. Сейчас тебе что надо? - Макс, я хочу помочь. Просто сядь и выслушай. Прошу. Если тебе не понравится, ты всегда успеешь меня выставить. Ферстаппен молча кивает и падает в кресло, сжимая в руках бутылку. Не лучшая идея, если Льюис в очередной раз его доведет, но падать дальше уже некуда – он достиг самого дна. Терять тоже нечего, остается лишь ждать развязки. - Макс, я знаю, что значит потерять себя. Поверь, знаю. Конечно, у меня не было отца-тирана, доктора Марко, Кристиана и прочих, но у меня были и есть люди, для которых я игрушка, средство, удобный патронташ. Из меня намеренно делают инклюзивную обезьянку, которая борется за всех и ради всех, которая выряжается как клоун и защищает униженных и оскорбленных. Потому что я черный, потому что им нужен антагонист Шумахера, чтобы доказать, что все рекорды можно побить. Я оказался в нужное время в нужном месте, и играю свою роль. Неудачно играю, стоит признаться, ведь такой легендарности, как была у Михаэля, я так и не могу получить. Думаешь, мне это по душе? Раз за разом выкрикивать бравадные лозунги, наряжаться в юбки и понимать, что половина мира меня презирает, а оставшаяся посмеивается? Нет. Но и прекратить всё это я больше не могу. Свой шанс на выбор я потерял несколько лет назад, когда подписал договор с Дьяволом. В отличие от меня, у тебя выбор пока что есть. Ты сам можешь решить, чего ты хочешь, хоть в какой-то степени. И я могу тебе помочь, потому что знаю, теперь знаю, где оступаться нельзя. - Льюис, оставь свою мораль при себе. Ты действительно думаешь, что всё решается по щелчку пальцев? Раз – и твори, что душе угодно? Ты уже опоздал, я делаю то, что от меня просят. Просто дай мне жить своей жизнью, какой бы она ни была. Тебе я клоуном быть не мешаю, не мешай мне быть ледышкой. - То есть ты видишь во мне клоуна? - Я вижу в тебе ребенка, который никак не наиграется в благородство. И уж прости, если я не пойду с тобой в детский садик. - Вместо этого ты будешь просто делать свою работу? - Именно. - Зачем? - Зачем работать? А ещё что в жизни делать? - Жить, Макс, просто жить. - Мотивационные речи пошли, ну да. Всё в твоём стиле. Льюис, ты всё ещё можешь оставить меня в покое. - Ты так старательно меня выставляешь. Не хочешь видеть правду? - Кому нужна твоя правда? – взорвался Макс, резко вскакивая и приближаясь к Льюису. Уместив обе руки на подлокотники кресла, Ферстаппен зло уставился чемпиону в глаза. – Объясни мне, зачем ты пытаешься учить меня жизни и что-то менять в моем распорядке? Мне и так прекрасно жилось, честное слово. Жаловаться и ныть не так уж и плохо. Просто оставь меня в покое и держи свои идиотские мысли при себе. Я в норме! Остальное не твое чертово дело! - По-твоему, жить в полсилы это нормально? Видеть только работу – это нормально? Макс, я просто хочу показать тебе другую сторону Луны, которую от тебя скрывают! В жизни есть не только работа! Посмотри на Кими, на Себастьяна, на Чеко – у них семья, их жизнь там. Посмотри на Ландо – у него есть твич, видеоигры и трансляции. Посмотри на Шарля и Джорджа – они гуляют по подиуму и наслаждаются этим. Они любят гонки, живут ими, но в их жизни не рухнет Эйфелева башня, если гонок не будет. Ты понимаешь, что у всех, кроме тебя, есть своя жизнь, за пределами трассы? Мы все работаем, но мы и отдыхаем, делаем что-то ещё для души. А ты только вкалываешь в слепой надежде стать чемпионом. А что если не выйдет? Что если не станешь? Твоя жизнь будет разрушена? - Да! - Так что это за жизнь, которая держится только на одной цели? Макс, прошу, пойми: я не пытаюсь заставить тебя быть мной. Я просто хочу, чтобы ты научился принимать свои решения, делать свой выбор. - Потому что ты в меня влюблен? - Потому что я люблю тебя. Макс откинулся назад и глубоко задышал. Весь этот разговор напоминал неудачную мелодраму с плохим сюжетом. Макс никогда не думал, какая жизнь у других. Никогда не думал, что живет неправильно. И уж точно не сомневался в своих поступках. Но всего за несколько минут Льюис разрушил все стены и преграды, чтобы добраться до сокровенного и скрытого где-то глубоко. И у него, похоже, это получилось. - Макс, я знаю, что в глубине души ты тоже хочешь попробовать другую жизнь, не регламентированную от и до. И я знаю, что ты всеми силами хочешь скрыть это желание. Но просто доверься мне, хотя бы ненадолго. Сейчас нам делить нечего: у нас нет борьбы за титул или за место в команде. Нам нечего друг другу доказывать. Мы не должны обсуждать тактику, стратегии или вытягивать командные секреты друг из друга. И у нас нет нужды играть в психологические игры. Мы можем просто… я не знаю, быть рядом? Ферстаппен на нетвердых ногах поднялся и подошел к окну. Ночь давно уже опустила веки и подглядывала из-под ресниц на спокойный город и на их перепалку в номере. Болельщики успокоились, крики толпы стихли. Они вернутся завтра, будут бесноваться на трассе, на дорогах, у отелей и паддока. А сейчас почти невесомая тишина шалью окутала перекрестки, звоном повисла на фонарях. Макс почувствовал руку Льюиса на своей. Теплая, обжигающее приятная ладонь ненавязчиво поглаживала запястье, ни к чему не принуждая. Ферстаппен вздохнул и перевернул ладонь, сплетая их пальцы. Уставился в окно, в далекую и нависшую над землей линию горизонта. - Думаешь, у нас получится? – шепотом, едва слышным и неуверенным спросил Макс. - Я не знаю, - пожал плечами Льюис, привлекая младшего к себе под бок. Тот откинулся головой на чужое плечо и замер, чувствуя, как тянущее напряжение в груди начинает спадать. – Но мы попробуем. Рим построили не за один день. Всё ещё впереди, Макси. Звездное небо чуть качнулось, подтверждая слова Льюиса. Сияние звёзд не умеет лгать.