Слепота и жестокость

Были у Маттиаса и Клеменса моменты абсолютного счастья, которые они отвоёвывали у времени. Им редко удавалось остаться вдвоём, но когда Маттиас всё же приходил в его комнату, Клеменс льнул к нему, вцеплялся в него и не мог отпустить. Столько лет живя в изоляции, он пытался теперь заполучить всё то, чего был лишён. Такой смелости и страсти Маттиас от него не ожидал. Клеменс с жаром целовал его, а потом с таким же жаром замаливал свои грехи перед угольным ликом Господа. Маттиас не обижался. Певчий любил его, а то, что их любовь считалась греховной, можно было стерпеть. Единственное, что огорчало Маттиаса — он не мог видеть глаза своего возлюбленного. Даже во снах Клеменс приходил к нему с сомкнутыми веками, и Маттиас не мог заглянуть в голубые глаза, в которых, как он думал, должно было отражаться его огромное чувство к певчему. Иногда усталость одолевала Маттиаса. Он был измождён своими чувствами, своей любовью, ненавистью к сектантам, подозрениями, жгучим отвращением к Владыке. Время от времени Владыка приглашал его в комнату за алтарём для философской беседы, и Маттиас устал притворяться, что хоть сколько-нибудь верит его россказням. — Всё-таки я уверен, что тебе нужно пожить здесь, с нами, — сказал Владыка однажды во время очередной беседы. Маттиас фыркнул, и Владыка добавил: — Я же не говорю тебе остаться навсегда. Побудь в общине хотя бы немного, хотя бы месяц. А там… видно будет. Ну конечно, подумал Маттиас. Месяца им хватит, чтобы запудрить ему мозги, а может, и изувечить, чтобы он не мог вернуться к прежней жизни и остался в секте. Он откашлялся и сказал: — Будем честны: я не верующий человек и никогда им не буду. Да, когда я был ребёнком, моя мать водила меня в церковь и я даже пел в хоре. Затем же моя мать, будучи образованной женщиной и человеком искусства, после длительных размышлений отреклась от веры, а я вслед за ней. Мой отец был этому только рад. Вы и сами это знаете. Поймите: мы говорим на разных языках. Мы с вами никогда не договоримся. Вы допускаете существование высшего разума, Создателя, Демиурга, а я твёрдо отрицаю. Я атеист. И это наш камень преткновения. Все ваши религиозные и философские построения становятся бессмысленными, если принять тот факт, что Бог просто не может существовать. Его просто нет. Владыка мрачно смотрел на него, прищурившись. — Значит, Бога нет, — саркастично повторил Владыка. — А как же тогда святые и ангелы? — Их тоже нет. — Выходит, что Клеменса вовсе не существует? Маттиас замотал головой: — Вы хитрите. Клеменс очень даже существует. Признаться, когда я слушаю его пение на службах, мне самому кажется, что он святой. Но это видимость. Клеменса-ангела создали вы. Вы и ваша община. Вы сделали из него тотем для поклонения и средство связи с вымышленным Богом. Только вот на деле Клеменс — обманутый мальчик. И всегда им был. Владыка шумно вздохнул и постучал пальцем по столу. — Ты не признаёшь истинное знание, которое явилось мне и моей жене в виде пророчества. Мне тебя жаль. — Да вы же сами в это не верите, дядюшка, — настаивал Маттиас, победно улыбаясь. — Не могли вы поверить в то, что придумали. — Я ничего не придумал. — Вы придумали своего Бога, чтобы объединить людей на основе веры в него. Вам всегда хотелось быть пастырем для восторженных калек. Вы изобрели сказочку, в которой до Бога можно достучаться тарабарскими молитвами. — Нет, — улыбнулся владыка одними губами. — Да. Чтобы у людей была общая цель — достучаться до Бога. Вы не верите в это. — Верю. — Владыка тихо рассмеялся, встал и расставил ноги пошире, будто собираясь на кулаках драться за свою религию. — Ты говоришь, что я придумал Бога. Ты слышишь себя? Ты смешон. Бога придумать невозможно. Он просто есть. Ты говоришь, что я не верю в Бога. Но вера моя крепка, как ничто другое. Вот ты. Во что ты веришь? В науку? В то, что Земля круглая? Поджарить тебя на углях или пригрозить ружьём — и ты заскулишь, что Земля плоская, а то и квадратная. А моя вера тверда. Что угодно делай со мной, пытай меня — а я скажу, что Бог есть, и от того не отступлю. Разговор зашёл в тупик. Маттиас развёл руками и засобирался уходить. — Ты глух к истине, — сказал Владыка напоследок. — Хотел бы я заставить тебя рассмотреть истинную суть вещей. — Это ваша цель? Заставить меня прозреть? — Скорее наоборот. — Владыка отвернулся, скрывая недобрую усмешку. — Я ведь говорил тебе. Чтобы узреть истину, нужно закрыть глаза. Особая интонация его голоса заставила Маттиаса похолодеть. Неясное воспоминание хотело пробиться из тёмного уголка подсознания. Маттиас почему-то почувствовал себя растерянным, ничего не понимающим ребёнком. — До свидания, Владыка, — пробормотал он, уходя.

***

Один вопрос стал беспокоить Маттиаса: почему Клеменс ослеп именно в секте. Певчий избегал этой темы и никогда не упоминал, что заболел какой-то болезнью или потерял зрение после несчастного случая. Ужасная догадка мучила Маттиаса. Слепота Клеменса явно не была естественной. Вновь Маттиас вспомнил, что Клеменс представлял его с наружностью Владыки — потому что именно его лицо, его силуэт намертво запечатлелись в памяти мальчика когда-то давно. Потому что костлявый бородатый мужчина был последним, кого этот мальчик видел в своей жизни, прежде чем лишиться зрения. Когда Маттиас спросил у Клеменса, помнит ли он, из-за чего ослеп, певчий стал увиливать от ответа. Он пробормотал что-то непонятное и сказал, что нет, не помнит. Этим он только усилил беспокойство Маттиаса. Это открытие пугало его. Клеменса ослепили — он не мог думать об этом без дрожи злости. Маттиас хотел ошибиться, хотел, чтобы Клеменс сказал: «Я потерял зрение, когда упал с лестницы и расшибся». Он снова и снова заводил разговор об этом и спрашивал: «Кто сделал это с вами?». Клеменс расстраивался и отмалчивался. Маттиас хотел, чтобы его подозрения были напрасными. Но в его ушах всё ещё звучали слова Владыки: «Чтобы узреть истину, нужно закрыть глаза». Он сказал это так, будто хотел, чтобы Маттиас всё понял. «А ещё лучше — выколоть эти глаза», — этого Владыка не сказал, но имел в виду. Клеменс просил не спрашивать больше о его слепоте. Он предпочитал обнимать Маттиаса, целовать его, расспрашивать о его жизни, но не рассказывать о своём прошлом. Он старался скрыть свои переживания от Маттиаса. Всем стало ясно, что с Клеменсом что-то не так, когда его голос сорвался во время утренней службы. Он попытался петь дальше и выдал фальшивую ноту. Никто из сектантов этого не заметил, а Маттиаса в тот раз не было на службе. Но Владыка всё слышал. В его глазах сверкнул гнев. Такого с Клеменсом не случалось ещё никогда. Он из последних сил допел молитву, схватил руку Андреана и рванулся к лестнице так резко, что Андреан споткнулся. Когда Маттиас пришёл в певческую, на его тихий стук в дверь долго никто не отвечал. А потом из комнаты вышел Андреан и всё ему объяснил. — Понимаете, никогда такого не было. Клеменс всегда поёт идеально. А то, что случилось сегодня… его голос просто сломался, как веточка… вы не представляете, как зол был Владыка. Вы с ним не встречались сегодня? Нет? Это хорошо, потому что он наверняка винит вас. Это всё ваше влияние. Теперь Маттиас с ещё большей тревогой посмотрел на дверь, в которую его не пустили. — Но что с Клеменсом? Он в порядке? Андреан вздохнул. — Да, не беспокойтесь, он жив и здоров. Его, конечно, наказали, и я не могу пустить вас… — Наказали?! — Конечно. А вы как думали? — Андреан нахмурился. — Никому не позволено портить молитву. Как можно обращаться к Господу с фальшью? Маттиас резко вспомнил о том, почему ненавидел секту и её порядки. Он прошипел: — Ну хорошо. И что же с ним сделали? — Его лишили пищи на два дня. Сегодня и завтра он должен сидеть в своей комнате и молиться, стоя на коленях перед иконой, без сна и еды. От служб он, конечно, отстранён на это время, так что можете не приходить — вы и так достаточно натворили… Маттиас не верил своим ушам. — Господи… лишить сна и пищи на два дня?.. за фальшивую ноту?! Вы смеётесь надо мной? Пустите меня к нему! Он хотел пробиться в комнату, но Андреан и не подумал пропустить его. — Я не могу дать вам войти. Меня приставили следить за Клеменсом, чтобы он надлежащим образом исполнял наказание. Никому больше нельзя входить. — Вы ведь его друг… неужели вы позволите ему пройти через это? Два дня без сна и еды… никакой человек не выдержит этого… Андреан слегка удивился. — Не выдержит? Знаете, сколько раз меня так наказывали? Поверьте, сложно только первые несколько часов, а потом молитва сама льётся из уст и время течёт незаметно. — Андреан поколебался и добавил: — Я бы впустил вас. Я знаю, как сильно он нуждается в вас. Но он сам попросил вас не пускать. Он знает, что виноват и должен искупить вину, а вы будете только мешать. Андреан приоткрыл дверь, и Маттиас увидел Клеменса стоящим на земляном полу на коленях. Лицо его было обращено к угольному богу на стене, которого Андреан назвал иконой; ладони молитвенно сложены у лица. Слышно было лишь слабый шорох шипящих согласных. Глаза Маттиаса загорелись от слёз. — В этом ваша вина, — прошептал Андреан едва слышно, но Маттиас услышал его и уставился на певчего, прячущего злобу в чёрных глазах. Маттиас всё понял. Раньше Клеменс был его, Андреана, другом, делил с ним все тяготы жизни в общине. Они пережили короткую влюблённость, когда были подростками. Потом они поклялись друг дружке прекратить грешную связь, оставив друг другу только братскую любовь и нежность, а потом появился Маттиас, и Андреан лишился и этого. Андреан имел право ненавидеть его, но держал свою обиду в узде и не строил никаких козней. — Лучше идите отсюда поскорее, — посоветовал Андреан. — И идите через огороды, чтоб не столкнуться с Владыкой. Несколько дней Маттиас не посещал секту, хотя ему очень хотелось прийти и убедиться, что с Клеменсом всё нормально. Он понимал, что Клеменсу нужно время оправиться после наказания, а Владыка за это время должен остыть. Маттиас был шокирован тем, как Владыка был чувствителен к малейшим ошибкам певчих. Он никогда не рассказывал Маттиасу, что подвергает своих «ангелов» пыткам за неправильно спетые ноты или сорвавшийся от волнения голос. Маттиас не знал, что здесь преобладало: желание сделать пение хористов идеальным или же простой садизм. Он решил поговорить с Владыкой максимально откровенно. Пускай ответит за всё: за слепоту Клеменса и других певчих, за жестокие наказания. Маттиас приехал в общину вскоре после окончания утренней службы. Сектанты сказали ему, что Владыка, скорее всего, в комнате за занавесью в церкви. В зале церкви уже никого не было, но свечи на полу и алтаре ещё не потушили. Маттиас раздумывал, что именно он скажет, как начнёт атаку, когда войдёт к Владыке. Он подошёл к алтарю и в задумчивости уставился на скульптуру, что стояла справа от него. Скульптура изображала одну из сектантских святых. Глаза святой были закрыты, руки перекрещены не на груди, а на горле. Лицо её выражало блаженное спокойствие. Маттиас только теперь понял: святая не просто закрыла глаза. Она слепая. Он медленно перевёл взгляд на другую скульптуру, стоящую с другой стороны алтаря. Это был святой с таким же выражением лица, с такими же сомкнутыми веками, его правая рука застыла у горла. Маттиас прекрасно знал этот жест — без него не осенишь себя сектантским крестом. Маттиас посмотрел на витражи, изображающие безликого бога, но взгляд проходил сквозь разноцветные стёкла, и он видел нечто совершенно другое. Воспоминание из детства, стёртое и потерянное, вдруг встало перед ним в полный рост. Маттиас был ребёнком. Он пел в церковном хоре, потому что тогда его мама ещё была верующей, писала стихи про Иисуса Христа и любила мистические романы. Да, Маттиас пел в хоре. Иногда дядя Андерс приходил туда, где маленький Матти занимался, и слушал, как дети поют, и дожидался, когда все, кроме Матти, уйдут. Андерс просил его петь. Потом он просил закрыть глаза ладошками и снова спеть. Дядюшке было интересно, изменится ли от этого голос. Он убеждал Матти, что так голос будет чище и он сможет достать более высокие ноты. «Знаешь, когда человек ничего не видит, у него обостряются другие чувства, в том числе слух». Но у Матти ничего не получалось, голос оставался таким же, и он расстраивался, что разочаровывает дядю. Он был ребёнком, он не понимал, насколько это странно, он воспринимал пение вслепую как интересный эксперимент и ничего не говорил родителям. Он не знал, что бредовые идеи дяди давно уже тревожат его родных. Отец Матти уже тогда был уверен в психической неполноценности троюродного брата своей жены. В их интеллигентной семье Андерс был совершенно лишним, он был постыдной деталью, о которой предпочитали молчать. А ещё Андерс советовал Матти: всегда молись с закрытыми глазами, потому что зряч только тот, кто ничего не видит. «Видеть нужно только Бога, видеть его нужно сердцем. Больше видеть ничего не нужно». Маттиас смотрел сквозь витражи и не мог понять, где он слышал эти слова — здесь, в сектантском храме, или в своём детстве. Он видел самого себя — опрятного мальчика с большими глазами. Он видел Андерса — пока ещё молодого, но уже обросшего бородой мужчину, длинного и худого. В детстве Матти немного побаивался этого человека, возвышающегося над ним. Теперь мальчик вырос. Теперь они были на равных, они были даже одного роста. Маттиасу нечего бояться: на его стороне правда и праведный гнев. Он был уверен, что Клеменса ослепил Владыка, и лишь хотел услышать подтверждение. Он отдёрнул занавеску и увидел, что Владыка сидит за столом и переписывает какие-то книги. Он поднял недоумённый взгляд на пришедшего. Маттиас задал свой вопрос. В ответ он услышал смех. От этой чёрной смеющейся бороды нужно было бежать. Ноги сами унесли Маттиаса прочь. Он оказался у заветной двери, мысленно молясь, чтобы Клеменс был у себя и был один. Он толкнул дверь. Певчий лежал на кровати, повернувшись к двери спиной. Услышав шум, он сел и безразлично спросил: — Это вы? — Да. — Маттиас вошёл. — Я понял по вашему дыханию. Голос его звучал как никогда безжизненно. Что произошло с ним за эти несколько дней, Маттиас мог только гадать. — Клеменс, я не хочу причинять вам боль своими расспросами, я сам себя проклинаю за это. Но я знаю, что Владыка ослепил вас. Просто ответьте, так ли это. Виновные должны быть наказаны. Клеменс… Кто сделал это с вами? Кто посмел изувечить вас? Лицо Клеменса ожесточилось. Маттиас не узнавал исказившиеся любимые черты, побелевшие губы. Между бровей пролегла морщина и не разглаживалась. — Что ж, хорошо. Я расскажу вам. Да, это сделал Владыка. — Боже… — Вы хотели выслушать, так выслушайте. — Маттиас ещё никогда не слышал в голосе Клеменса эту холодную сталь. — Мне было восемь. Владыка начал учить меня петь. У меня очень хорошо получалось. Владыка нахваливал меня и говорил маме, что она родила исключительного ребёнка и должна благодарить Бога за это. Он сказал мне, что мой голос прекрасен, но его можно сделать совершенным. Я этого не хотел. Им было всё равно. Они привели меня в сарай — Владыка и Виктор. Они не говорили мне, что они собираются сделать со мной, но я догадывался. Мне хотелось плакать. Маттиас закрыл голову руками. — Прекрати… — Вы хотели услышать. Они привели меня туда… Виктор положил меня на стол и привязал мои руки и ноги. И ушёл. Я умолял Владыку отпустить меня. Но он подошёл ко мне и прижал к моему лицу тряпку, и я уснул. Этого уже хватило сполна, Маттиас не хотел ничего слышать дальше. Он хотел закрыть уши руками. «Прекрати, прекрати, замолчи». Певчий не умолкал и безжалостно продолжал рассказ о процедуре, которой подвергся он и другие певчие. «Твоя мещанская мораль, — сказал Владыка недавно, — подействует на него, как ржавчина, разъест, как кислота разъедает плоть». «Как кислота разъедает плоть». Так они это делали?.. — Мне больно это слышать, — простонал Маттиас. — Мне тоже было больно, — сухо ответил Клеменс. — Когда я очнулся… я уже ничего не видел. Я не мог открыть веки. Глаза остались в моих глазницах, но с ними сделали что-то… Я даже не мог плакать. Мне хотелось плакать, потому что боль была невыносимой. И потому, что я больше не мог увидеть свою мать. Виктор сказал, что я дурак, ведь мама умерла ещё за месяц до этого. Они сказали, что это насовсем. Я никогда уже не буду видеть. А потом они дали мне букет сухих цветов. Я должен был перетереть их в труху. Я сидел в сарае и хныкал, перетирая лепестки пальцами. Они сказали мне: перетирай лепестки и думай о том, что навсегда отказываешься от зрительных удовольствий, и клянись Богу, что никогда не пожалеешь об этом. И я клялся. Но я скривил душой. Я хотел видеть. Я хотел увидеть те сухие розы и ромашки. Я всё ещё надеялся, что это не навсегда, и темнота вот-вот кончится. Его руки сжались в кулаки. Маттиас никогда не думал, что голос певчего может звучать так жёстко. Он никогда не видел Клеменса таким озлобленным. — Вы заставили меня вспомнить всё это, — осудил Клеменс. — Докопались до правды? Получили, что хотели? Но вы всё равно ничего не сделаете. Не смейте винить Владыку. Он всё сделал правильно, я ему благодарен, ведь он отсёк то лишнее, что замутняло взор моей души. Мне не нужно ничего видеть. На что мне смотреть? Мир полон грязи. Если я был рождён для слепоты и молитв, так тому и быть. Слов не находилось. Маттиас сидел, глядя в пол, и не знал, что сказать. Лицо певчего наконец-то смягчилось. — Я хотел бы, чтобы вы остались со мной. Я хотел бы чувствовать, что вы рядом, до рассвета, пока мне не станет лучше. Но я зол на вас. К тому же, Владыка скоро придёт сюда. Уходите. Маттиас шёл через овраги, не разбирая пути. Перед его глазами стояли картины, которые он предпочёл бы никогда не видеть. В мыслях его витали все те отдельные фразы, которые он слышал от Владыки, и теперь они складывались в стройный рассказ. Бог слеп, и он не видит страдания людские. Бог готов услышать о них, но люди давно утратили божественный язык, и ничего из того, о чём они молят Бога, он не может понять. Община Владыки — единственное место на земле, где этот язык возродили. Бог слеп. И обращаться к нему нужно слепо. У общины нет названия, но если бы её взялся изучать какой-то учёный-социолог, он бы назвал её Сектой Слепого Бога. Чтобы приблизиться к Богу, нужно уподобиться ему. Ведь, если Бог ничего не видит, значит, и человеку незачем смотреть. Слух — единственное чувство, которое не обманет. Голоса певчих прекрасны. Но больше всего шансов достучаться до Бога у тех певчих, что подобны ему. Когда человек слепнет, слух его обостряется. Слепые певчие никогда не поют фальшивых нот. Почти никогда. — Это должен был быть я, — просипел Маттиас. — Андерс хотел сделать из меня слепого ангела. Он пытался. Это должен был быть я, все эти годы, он должен был мучить меня, держать на привязи в секте, врать мне, готовить меня к роли ангела и одновременно унижать и калечить. Меня спасло то, что во мне не было ничего выдающегося, я не был талантлив… и когда я пел с закрытыми глазами, ничего не менялось… а Клеменса ничего не спасло… не спасло.

***

Что-то надломилось в душе Клеменса после тех двух дней истязаний. Внешне следов не осталось: морщины разгладились, лицо снова стало спокойным. Но характер его ожесточился. Он ни в чём не обвинял Маттиаса, но тот и так чувствовал свою вину. Это из-за его любви и его расспросов певчий постоянно нервничал, из-за этого он оступился, сорвался, осквернив молитву, и получил наказание. Рассказав Маттиасу о своём ослеплении, он закрылся, будто никак не мог пережить стыд и боль. Когда Маттиас подходил к нему, Клеменс отказывался говорить с ним. Даже другие члены общины были более дружелюбны с Маттиасом. Они немного привыкли к нему. Кто-то по-прежнему его боялся, плевался, завидя его фигуру, а кто-то подходил поздороваться. Ритм их жизни был прост и ясен. Маттиас уже наизусть помнил расписание дня сектантов, немного знал их религиозный календарь, некоторых сектантов знал по именам. Иногда во время служб Маттиас замечал в толпе людей, одетых в плащи с капюшонами, из-за которых не было видно лиц. Это явно были не просто общинники. Возможно, кто-то из города, кто не хотел жить в секте, но желал приобщиться к «истинной вере». Находясь дома, Маттиас стремился в общину, а приходя в общину, ощущал такую тоску и одиночество, что хотел домой. Ночами его мучила бессонница. Если ему удавалось заснуть, он видел один и тот же кошмар: он возвращается домой и в дверях сталкивается с Виктором. Свиные глаза охранника смеются. Он уходит. Из комнат пахнет цветами и медикаментами. Лёжа в своей кровати и слушая тишину спящего дома, Маттиас думал: «Я теряю самого себя. Я потерял сон. Моё сердце не даёт мне покоя — хотел бы я надеяться, что это просто тахикардия от жаркой погоды, как говорит отец. Я просыпаюсь ни свет ни заря и мчусь на утреннюю службу. Возвращаясь с вечерних, я долго сижу в своей комнате, будто ударенный по голове, и не могу заставить себя улечься спать. Это помешательство. Клеменс, Клеменс, Клеменс… Что произошло со мной? Я никогда не был таким. Я был атеистом во всём, милый мой, я даже в любовь никогда не верил». Что теперь делать — он просто не знал. Он не собирался отказываться от Клеменса. Но продолжать попытки спасти его было бессмысленно: он так и не понял, что его нужно спасать. Маттиас думал, что проведёт расследование и расскажет певчему о том, какие зверства творят в секте, и это заставит Клеменса понять, что Владыка — дьявол. В итоге Маттиас остался в дураках. Клеменс прекрасно помнил, кто ослепил его, и всё равно считал Владыку своим благодетелем.

***

Клеменс ничего не говорил. Маттиас молчал тоже. Он сидел на полу, положив голову на колени певчего. Они чувствовали, что таких встреч для них осталось мало: скорее всего, Владыка давно уже знает о визитах Маттиаса. — Что у вас на душе? — спросил Маттиас, нарушая тишину. Певчий вздохнул. — Я думаю о том, как вы встали между мною и Богом. Вы нарушили естественный ход вещей. Мне нужно переступить через нашу любовь, а я… не могу. Он поцеловал Маттиаса в макушку. Тот не мог ничего сказать. Состязаться с Богом было ему не по плечу. Было очевидно, что между всемогущим Господом и влюблённым дураком певчий выберет первого. И всё же Маттиаса обжигала обида. Он ненавидел сектантского Бога. Много раз ему хотелось тряхнуть Клеменса за плечи и вкрадчиво прошептать: «Поймите же, Бога попросту не существует. А я здесь, я есть, и я готов помочь вам. Ваш Бог никогда вам не поможет». Он изобретал аргументы и объяснения, но в итоге никогда не высказывал их. Пытаться лишить певчего Абсолюта, когда этот Абсолют является смыслом его жизни? Всё равно что вынуть сердце из грудной клетки. Маттиас проговорил: — Я знаю, я стою у вас на горле и не даю жить так, как велит Священное Писание. Ваша душа задыхается по моей вине. Что же вы намерены делать? — Он поднял голову и посмотрел Клеменсу в лицо. — Я должен вернуть всё назад… буду пытаться отстроить заново всё то, что вы сломали. — Клеменсу явно нелегко давались эти слова. — Я слуга божий. Я полюбил вас и забыл о своём предназначении. Но когда я провёл двое суток в молитвах, то вспомнил, кто я такой. Моя судьба — петь Господу о наших муках и надеждах. Всё остальное нужно… отбросить. — Отбросить… — Маттиас задумался. — Я покаялся Владыке вчера. Я почти не говорил о вас, о том, что вы приходили, и о том, что вы делали… Я лишь поделился своими переживаниями… — И Владыка сказал вам отбросить всё, кроме Господа? — Да, — спокойно признал Клеменс. — Прошу, не думайте, что я когда-нибудь обманывал вас. Я любил вас искренне, вы были мне дороже всех. Эти слова в прошедшем времени вызвали у Маттиаса лишь печальную улыбку. Он должен был злиться, паниковать, искать выход, но вместо этого сидел смирно и старался как можно лучше запомнить, как ощущается тепло тела Клеменса и жёсткость ткани под щекой. — Мне больно, — сказал Маттиас, — но эту боль я заслужил. Я не должен был вас полюбить, не имел права, однако я здесь, валяюсь у ваших ног, мараю ваши одежды своими прикосновениями. Как я вас люблю… пожалуй, ваш Бог и не знает, как сильно… Он сжал край жёлтой рясы в руке и закрыл глаза. Клеменс молчал, и Маттиас добавил: — Когда я призывал вас сбежать из общины, а вы спокойно отвечали отказом, я бесился. Мне казалось, мои кости дробятся от злобы. Всё кипело во мне, когда вы защищали Владыку — а я ведь тогда даже не знал о нём всего… Я горел. А теперь, кажется, уже догораю. — Значит, вы оставите меня? — В голосе Клеменса — надежда вперемешку с мучением. — Вы прекратите приходить ко мне? Маттиас еле слышно засмеялся. — Боюсь, что нет. Пока во мне есть хоть немного сил, я вас не оставлю. Простите. Прости меня… ангел мой… Он прошептал фразу на языке сектантов, и Клеменс, после минутного колебания, эхом повторил её. Это было признание в любви, и перевести эту фразу было невозможно, в одну из их встреч у Клеменса ушло много времени на то, чтобы объяснить её смысл.