Слепота и жестокость

Скоро Маттиасу предстояло покинуть родной дом и вернуться к работе. Больше всего ему хотелось бы уехать вместе с Клеменсом, но это было невозможно представить. Клеменс никогда не согласится сбежать из общины. А даже если бы и согласился, что из этого вышло бы? Смог бы Маттиас обеспечить ему сносное существование? Едва ли. «Да, Клеменс — цветок в могиле, но кто я такой, чтобы оттуда его вырывать? Вынеси его из темноты на свет божий — он просто погибнет, не приживётся там, где нет привычных ему сектантских законов. Что он будет делать? Исполнять концерты? Его будут считать за цирковую зверушку, слабоумного гения…» Маттиас приходил в ужас от своих размышлений. Отчаяние завело его в тупик. Он часто думал о том, чтобы обратиться в полицию, несмотря на то, что Клеменс запретил ему это делать. Один случай заставил Маттиаса убедиться в том, что привлечь внимание органов порядка к секте просто необходимо. Однажды Владыка снова вручил ему истёртую книжку — Священное Писание, и попросил «почитать на досуге». Маттиас книгу взял, сел на ступеньке при входе в храм и попытался прочитать хотя бы страницу. У него уже немного получалось разбирать крючковое письмо, и несколько раз ему попалось выражение «безымянный святой великомученик». Владыка рассказывал Маттиасу про святых, но безымянного никогда не упоминал. Маттиас поднял скучающий взгляд и увидел, что неподалёку топчется знакомая старушка. Он подозвал сектантку и попросил её прочитать страницу, посвящённую безымянному святому. — Я читать так и не научилась, хоть и живу тут уже давно, — прошамкала старушка со стыдливой улыбкой. — Но про безымянного святого великомученика знаю. А кто ж не знает? Это же при мне было, когда он чудо сотворил. Его все знают… У всех сектантов была похожая манера говорить — медленно, глядя собеседнику в глаза по-бараньи, а плохие зубы делали речь многих сектантов неразборчивой. — Что же за чудо это было? — спросил Маттиас. — Что за чудо? Это все знают… Когда же это было? Он пришёл… Пять лет как… или десять… Вот как дело было: Владыка нам сказал, мол, пришёл в нашу общину странник. Хочет здесь у нас жить, потому что у нас вера правильная и мы правильной верой живём. Хочет, мол, этот странник у нас тут молиться Господу. Потому что мы тут правильно, это самое… — старуха пробормотала что-то на «божьем языке». — Мы никто его не видели, этого странника, но нам сказали: в землянке он живёт, что у ограды. Отдельно от всех. Нам и подходить близко запретили. Он добровольно сам выколол себе глаза и захотел несколько лет молиться в той землянке, на свет не выходя. Владыка ему разрешил. Вот он там и жил. Виктор-то ему еду приносил. Мы его не видели, но он там был, слышно было, как он там стонал и мычал, в землянке своей. Маттиас думал. Пять лет назад в общину действительно приходил «странник». Безымянным он не был, Маттиас знал его имя. — И что потом? Какое чудо он сотворил? — снова спросил он. — Как какое? Господь печать на нём поставил, ясно дело. Он в своей землянке пару лет-то промолился… мычал-мычал… а потом нам сказали: всё, умер. Вознёсся на небеса. А на горле у него печать Бога осталась: крест кровоточащий. Стигматы, понимаешь. Вот тебе и чудо. Значит, услышал его Господь. — Старушка покопалась в памяти и самодовольно добавила: — Вишь, старая, а помню. Помню, что отпевали его только слепые певчие. Нас никого на отпевание и похороны не пустили. Только слепых певчих… Такой вот он был, великомученик, такую смерть принял ради Господа. Маттиас кивнул и поблагодарил сектантку. Она пошла дальше своей дорогой. Священное Писание оставалось открытым на главе о безымянном святом. «Добровольно выколол глаза», «смерть принял». Маттиас усмехнулся. Вряд ли господин Франк пошёл на это добровольно, когда его, пойманного у дверей певчего, поволокли в подвал, что располагался под церковью, и выкололи глаза. Вряд ли он подозревал, что ему отрежут язык и лишат имени, чтобы через некоторое время, когда в секте забудут о его гнусном нападении на певчего, посадить его в землянку и говорить, что это безымянный странник, который молится Богу. Никто не видел его, кроме Владыки и Виктора. Несколько лет его держали взаперти — а может, и меньше, ведь на память старухи не стоит полагаться, — чтобы в итоге убить и канонизировать. Слепые певчие понятия не имели, кого на самом деле они отпевали. Сектанты не догадывались, что в своих молитвах воспевали смирение и самоотречение запытанного узника. Маттиас спрашивал у родителей про Франка. Пять лет назад он действительно исчез, это событие широко обсуждалось. У господина Франка были деньги и власть, Владыка и Виктор рисковали, убивая человека, исчезновение которого не могло пройти незамеченным в городе. Мстительность Владыки не знала границ. Что ж, Владыка знал, что делал, отдавая Маттиасу Священное Писание с закладкой именно на странице о безымянном святом.

***

— В это воскресение мы проведём особую службу в полночь, — сообщил Владыка в личной беседе с Маттиасом. — Это будет Церемония Пророчества, впервые за два года. Обычно мы не допускаем посторонних к церемонии. Но я готов сделать для тебя исключение. Ты можешь прийти. — Приду, — ответил Маттиас. Было странно, что Владыка оказал ему такую почесть после того, как он «испортил» лучшего певчего, но Маттиаса это беспокоило мало. «Если они решили убить меня в ходе своей церемонии… что ж, это даже забавно». Он пришёл в воскресенье незадолго до полуночи. Привычным движением открыл калитку, кивнул Виктору, оглядел общину и пошёл к церкви. Община, которая обычно по ночам была погружена в темноту, теперь горела жёлтыми огоньками фонарей, у церкви толпились люди. Опаздывающие вылезали из своих домов и торопились в церковь. Община наполнилась особым шумом: колокол поминутно звенел, созывая прихожан, и люди разговаривали шёпотом. Они были возбуждены и выглядели чище, чем обычно. На Маттиаса смотрели скорее с любопытством, чем с неприязнью. Зал церкви был непривычно ярко освещён множеством свечей. Прихожане рассаживались по лавкам, которые теперь были расставлены иначе: они образовывали кольцо, оставляя в центре зала свободное место. Маттиас стоял и смотрел в пол, пока какая-то женщина не привлекла его жестом. Она махала ему рукой и приглашала сесть рядом. Все остальные места уже были заняты. «Марта», — вспомнил Маттиас. «Здравствуйте, Марта». Он сел. Голоса затихли. Как во сне, Маттиас смотрел, как из-за занавеси в зал вплывает жена Владыки. Пророчица была облачена в белую рясу, её голову закрывал капюшон. Люди, что сидели к ней спиной, оборачивались, чтобы посмотреть на неё, и все яростно крестились. Она остановилась на алтаре и степенно оглядела паству. В это минуту откуда-то появились четыре мальчика с кадилами. Сначала послышался только металлический звон, а потом Маттиас ощутил и запах. Этот едкий запах дыма наполнил лёгкие сладостью, и Маттиас ощутил покой, как от прикосновения к чему-то родному. Послышался скрип лестницы, ведущей на хоры. Из-за занавеси вышел сам Владыка, держа в высоко поднятых руках обычную ученическую тетрадь и ручку. Люди вздохнули в изумлении и начали креститься снова. Пророчица медленно сошла со ступенек и двинулась в центр зала, где всем было бы удобно смотреть на неё. Владыка заговорил: — Позавчера ночью… — После этих слов певчие запели хором, низкими голосами, так тихо, что не заглушали Владыку. — Позавчера ночью наша Пророчица-мать сказала, что предчувствует новое пророчество. Небо посылает нам помощь, и мы благодарно принимаем её. Сегодня мы услышим в устах Пророчицы новое предсказание, которое откроет нам новые истины и укажет путь. Мы нуждаемся в этом как никогда. Дух наш ослаб, отчаяние иногда охватывает души даже самых сильных из нас. Да, братья мои и сёстры, да, дети мои, я знаю, что в ваших душах порой бродит смущение и сомнение. Мы нуждаемся в укреплении нашей веры. Мы жаждем удостовериться, что Господь слышит нас. Мы чувствуем, что наши молитвы не совершенны, но мы покорно продолжаем свои труды, познавая божественный язык и подбирая новые слова для новых воззваний к Господу. И сегодня в устах Пророчицы мы услышим новую молитву, которая станет сопровождать нас на службах и трапезах. Услышьте же, как Господь говорит с нами устами смертной. Певчие запели громче. Маттиас посмотрел на хоры, где все певчие стояли на коленях, и, конечно, Клеменс был среди них. Их рясы в этот раз отличались особой белизной, на головах были белые клобуки, которые надевали только на праздничные службы. На белом воротнике каждого певчего был вышит чёрными нитками крест — символ стигмат, символ «печати божьей», получить которую было пределом мечтаний любого правоверного. Звон кадил стал громче, облака дыма то и дело опускались на зачарованных прихожан. Пророчица стояла на своём почётном месте в середине зала и медленно кружилась на месте, то закрывая глаза, то впиваясь глазами в кого-то из сектантов. Это длилось долго, и Маттиас ни о чём не думал. Важно было лишь то, что он слышал — пение ангелов, а то, что он видел, было не так уж интересно. Пророчица раскачивалась и кружилась, бормоча что-то себе под нос. Люди же начали хором бормотать что-то другое. Это была какофония: певчие пели одно, Пророчица бормотала другое, люди говорили третье. Неожиданно Маттиас понял, что знает наизусть слова молитвы, которую твердили люди вокруг. Ухмыльнувшись, он стал шептать некоторые строки вместе с ними. Пророчица кружилась, и теперь люди двигались, раскачивались вместе с ней, словно в трансе. Маттиас отодвинулся от своей соседки на другой край скамьи, чтобы не мешать ей. В какой-то момент всё остановилось: Пророчица встала и сдёрнула с головы капюшон. Хор смолк. Люди в ужасе смотрели на Пророчицу. Она подняла голову к потолку, закрыла глаза, замычала, а потом закричала. Сначала это были бессмысленные вопли, но потом она стала выкрикивать нечто, похожее на слова божественного языка. Пару знакомых слов Маттиас смог разобрать: «слехт», «аш», «хфер». Что-то о вечном блаженстве, неповиновении и свержении в ад. Люди пожирали глаголющую Пророчицу глазами, а Владыка в это время с видом крайнего изумления записывал в тетрадь всё то, что выкрикивала его жена. Она закончила тем, что упала на пол без чувств. Люди замерли. Только теперь они повернули головы к Владыке. — Дети мои, вы услышали чудо. — В голосе Владыки переливалось волнение и торжество. — Небо слышит нас. Господь слышит нас! Только что устами рабы своей Господь произнёс имена нескольких наших певчих! Он внемлет гласу верующих. Давайте же и впредь вкладывать в наши молитвы… Он ещё долго увещевал своих прихожан, и те с восторгом слушали. Маттиас уже не обращал внимания на его слова. Он смотрел на трёх человек, что сидели напротив него и выделялись на фоне остальных своими чёрными плащами. Сектанты таких не носили. Капюшоны, обычно скрывавшие лица этих людей, были сброшены, и Маттиас мог видеть одухотворённые, важные физиономии. Это были градоначальник, какая-то женщина, которую Маттиас не знал, и начальник полиции.

***

Круговая порука. Сектанты повсюду. В общине, в городе, в городской управе. Может, уже существует целая сеть, и такие общины существуют в других городах, и там живут такие же бородатые божки и царствуют над сектантами, набранными с улиц. Самоуверенность Владыки объяснялась просто. У него всё было схвачено, он никого не боялся. За ним горой стояли правоверные высокопоставленные чины. Естественно, верхушка города финансировала секту. Маттиас должен был догадаться раньше. Иначе откуда в общине еда и одежда? Откуда такое убранство храма — мрамор, витражи и скульптуры? Свечи, которые жгли ежедневно? «Глупец», — шептал Маттиас под нос самому себе. Что делать со страшной правдой, открывшейся ему? Он боялся, что в следующий раз, придя на службу, под капюшонами чёрных силуэтов увидит лица своих родителей и сестры. Конечно, это было беспочвенное опасение. Его родные тысячу раз пожалели, что рассказали ему о секте.

***

Два голоса слышал Клеменс: Маттиаса и Владыки. Один умолял сбежать, другой приказывал остаться. Две противопоставленные силы. Два пути, из которых нужно было выбирать. Клеменс сделал выбор. — Я хочу, чтобы ты пришёл к Клеменсу завтра, — сказал Владыка Маттиасу. — Даю тебе дозволение: иди прямо в его комнату. Вам есть о чём поговорить. Он удалился, и Маттиасу оставалось только удивляться. Что это? Ловушка? Издёвка? С каких пор Владыка сам назначает им свидания? В комнате Клеменса его поджидает Виктор с дубиной и платком, смоченным хлороформом? Но он пришёл, как ему велели. Никакой засады не было, в комнате был только Клеменс. Маттиас понимал, что разговор будет тяжёлым. — Настало время. — Клеменс встал в полный рост, обращаясь к нему лицом. — Вы должны освободить меня. Я освобождаюсь от вас. Маттиас опёрся спиной на стену. — Прошу вас, не падайте на колени и не умоляйте меня, — продолжал Клеменс. — Вы хотели разрушить мою веру и отвратить от Бога. И я знаю… вы делали это из лучших побуждений. Вы хотели только добра. Но вы ничего не знаете. Вы безбожник, и нам не понять друг друга. Ваша любовь отравила меня. Я любил вас… и я стал сильнее. Вы были моим соблазном — и я его поборол. Я выплёвываю вашу отраву. Я больше никогда не поддамся. Вы были моим испытанием, и я его прошёл, и моя вера в Господа укрепилась. Маттиас поднял руку ко рту, смеясь. — Значит, вы должны быть благодарны мне. Я укрепил вашу веру. Клеменс ничего не ответил на это и сказал: — Слишком долго я был беспомощным. Не мог защититься от вас. Теперь я смогу… Маттиас чувствовал себя так, будто его хоронят. Всё, что он любил и надеялся спасти, заколачивали в гроб дубовыми досками. — Владыка настроил вас против меня, — сказал он, не спрашивая, а точно зная. Вот чем было это официальное разрешение Владыки: желанием показать, как силён его дар убеждения. Полюбуйся, Маттиас: тот, кого ты любишь, прогоняет тебя. Потому что твоя любовь — ничто по сравнению с его верой. — Владыка — мой истинный спаситель. Он дал мне веру. Без веры я никто. — На секунду лицо Клеменса просветлело от искренней улыбки. — Во время церемонии Пророчица произнесла моё имя. Это Господь её устами произнёс моё имя… это значит, что он слышит меня. Это знак. Вы понимаете? Господь слышит меня, и рано или поздно он снизойдёт к нам. Маттиас знал, что спорить с ним бесполезно, нет смысла говорить, что Владыка выдумал всё это, чтобы возродить пошатнувшуюся веру певчего. Если бы юродивая жена Владыки действительно произнесла имя Клеменса во время церемонии, Маттиас бы это заметил. Для человека с помутнённым рассудком Владыка был удивительно умён и прозорлив. Он знал об их любви, но не вмешивался, уверенный в том, что в любой момент может обрубить хрупкую связь. И это действительно было так. Маттиас мог сколько угодно приманивать певчего любовью и свободой, но Клеменс никогда бы не отрёкся от Бога и секты ради него. Ведь Маттиас мог дать ему многое, кроме одного — того блаженства, которое наступит для сектантов в день явления Бога. Маттиас помнил, как это называется — слехт. Безупречное счастье, от которого наступает немота. Прибытие Бога. Рай на земле. Клеменс будет ждать этого дня и делать всё, чтобы приблизить его своими молитвами. В этом спектакле, который много лет разыгрывал Владыка, Клеменс был бутафорией, подневольным актёром. Ангел в жёлтой рясе, он играл свою роль так искренне. Он пел молитвы, которые диктовала сумасшедшая женщина и которые Владыка записывал в разлинованную тетрадку. Он молился святым, как минимум один из которых был замучен в секте и убит. Кстати, о великомученике Франке Маттиас так ничего и не сказал Клеменсу — это было бы жестоко, да и бессмысленно, Клеменс всё равно нашёл бы оправдание действиям Владыки. Певчий продолжал говорить, а взгляд Маттиаса скользил по серым стенам. В последний ли раз?.. — Я был никем, когда он нашёл меня, — говорил Клеменс. — Я был ребёнком. Я был птицей. Я беззаботно порхал, и Бога в душе моей не было. Только община спасла меня, грешника, и воспитала во мне божьего слугу. Когда-то меня легко было сломать. А теперь я не дам. После мук, через которые я прошёл, я стал стойким. Я не сломаюсь. Мой дух крепок, и моя вера тверда. Он проговорил это, как молитву. Некоторые фразы показались Маттиасу знакомыми — Владыка выражался в такой манере. Он стоял и слушал. На душе была лишь пустота. — И вы забудете всё, что было между нами? Вы сможете учинить это насилие над собой? — спросил он. Руки Клеменса задрожали. — О, вы не знаете, сколько во мне силы! Не верите?! Я сильный! Вам это не нравится. Вам нравилось, когда я был беспомощен и слаб! Он говорил с еле сдерживаемым гневом. Потом он сел на кровать и замолчал. Маттиас подумал, что настало время уйти, но Клеменс собирался сказать ещё что-то. — Я не хотел, чтобы наше прощание было таким. Вы не плохой человек… — Он запнулся. Ему было очень тяжко. Владыка явно долго пытался внушить ему, что Маттиас — бес, а Клеменс никак не хотел в это поверить. — Да, вы не плохой человек, я знаю это. Я не хочу причинять вам боль, но то, что я скажу сейчас, ранит вас. Я требую от вас, чтобы вы больше не заговаривали со мной. Вот и всё. Это моё требование. Если вы не прекратите говорить со мной, то я прекращу петь. Каждая ваша фраза — сутки моего молчания. Если же вы скажете ещё хоть раз, что любите меня, я прекращу петь навсегда. Я… разрешаю вам сейчас сказать последние слова. Маттиас пожал плечами. — Вы и сами знаете, что я хочу сказать. Любая клятва в вечной любви из тех, что я вам давал. — Хорошо. — Клеменс порывисто вздохнул. — Теперь — больше ни слова. Твёрдость, с которой говорил певчий, ранила не меньше, чем суть сказанных им слов. О, Маттиас ошибался, когда смотрел на него, как на безвольную марионетку. Клеменс своими руками возвёл стену молчания между ними. Маттиас не посмеет нарушить его требование. Он не отнимет у прихожан возможность слушать голос Клеменса, даже если они не заслуживают этого голоса. — Лучше не возвращайтесь сюда никогда. — Клеменс отвернулся к окну. — Я знаю, что вы не послушаетесь, но я всё равно скажу вам… они вас не отпустят. Мне страшно за вас. Вас ослепят. Вам порежут ноги. Вы не сможете сбежать и найти дорогу домой. Рано или поздно, так и знайте, вы нарвётесь. Это жестоко, но вы сами это заслужили. Поэтому я говорю вам сейчас: уходите как можно скорее, пока ещё можете. «Спасибо…» — хотел сказать Маттиас, но вовремя вспомнил, что нельзя. Отлипнув от стены, он толкнул дверь, обернулся и ушёл. Бессилие. Маттиас не мог ничего сделать. Он не мог спасти человека. Он не мог нарушить обет молчания, как бы сильно ни хотелось. Он не мог больше повлиять на Клеменса словами, а больше никаких средств и не было. Сколько ты ни приходи в церковь, сколько ни простаивай служб, сколько ни бросай отчаянные взгляды на певчего, он этого не увидит, как бы ты ни рыдал и ни простирал к нему руки, ни кланялся до земли в его сторону, он этого не увидит. Уронишь неосторожное слово, сказанное вроде бы другому человеку — но певчий, если его чуткий слух поймает это слово, будет знать, что предназначалось оно ему, и откажется петь заутреню на следующий день. Маттиас давно уже стал рабом голоса Клеменса. Теперь раб был ещё и нем. Некоторые прихожане были недовольны частыми визитами «неверующего». Владыка же его выгораживал: «Какой он неверующий, если он приходит на каждую службу? Того и гляди обретёт истинную веру». Теперь Владыка почти не заговаривал с ним, но Маттиас слышал его голос во сне. Чёрная борода твердила: «Ты так долго не замечал очевидного. Смотрел на слепых певчих и не задумывался, почему они слепы. Смотрел на витражи и скульптуры и не думал, откуда у меня деньги на них. Так как же ты можешь быть уверенным хоть в чём-нибудь? Ты отрицаешь Бога так уверенно, будто никогда ни в чём не ошибаешься. Но ты ошибался столько раз. Господь, может, проходит мимо тебя каждый день, а ты его не замечаешь». Маттиас стал иначе смотреть на Владыку — и с ненавистью, и с почтением. Он был злодеем, но был и благодетелем в то же время. Он давал людям еду, кров, веру и цель в жизни. В конце концов, именно его следовало благодарить за открытие таланта Клеменса. Ведь если бы он не нашёл нищего мальчика и не обучил его, тот никогда бы и не стал певчим-ангелом. Он бы побирался на улицах со своей матерью, а потом подрос бы и стал пьяницей, и умер бы в ближайшей канаве. И Маттиас никогда бы его не услышал. Что же Маттиас? Какую пользу принёс он певчему? Теперь ему казалось, что принёс он только несчастье. Маттиас был последним посторонним, которому удавалось пробраться в певческую. Теперь на дверь пристройки повесили замок, что давно уже пора было сделать. По ночам Виктор, если не слишком сильно ленился, ставил кресло у двери певческой и в нём засыпал, выполняя роль сторожа. Про Виктора Маттиасу рассказали много нового. Оказалось, что они с Владыкой дружили с детства. Маттиас удивился: его дядюшку с раннего детства считали слегка сумасшедшим, неужто с ним кто-то всё-таки дружил? Впрочем, теперь было ясно, почему Владыка в упор не замечал, что его помощник и охранник плевать хотел на «истинную веру», а интересы его ограничивались деньгами и только деньгами. Владыка этот грех прощал человеку, который много лет попросту был рядом с ним. Однажды Виктор подошёл к Маттиасу и завёл свои пространные речи, из которых было ясно одно: нужно опять дать на лапу, чтобы охранник и дальше молчал о его связи с Клеменсом. Маттиас машинально потянулся к карману, но вовремя очнулся. Зачем это? Нет больше смысла покупать молчание Виктора. Да Виктор и сам это знал. Он ушёл, посмеиваясь, и Маттиас сплюнул на землю. Хорош охранник, ничего не скажешь. За небольшую плату Виктор мог любому визитёру подарить право навещать певчих. За большую, догадывался Маттиас, мог продать любого певчего с потрохами. Не это ли произошло лет пять назад? Маттиас тряхнул головой. Он хотел поговорить с Владыкой об этом. Хотел спросить, не Виктор ли настаивал на том, что пойманному господину Франку нужно непременно отрезать язык. По привычке Маттиас продолжал приходить и слушать пение хора. На Клеменса он старался не смотреть. Однажды после службы Маттиас пошёл за Соуль и Роус, неловко окликнул их и спросил, как поживает Клеменс. — С ним всё хорошо, — ответила Соуль. Голос её оживал только на хорах, а в разговорах оставался бесцветным. Роус смотрела на Маттиаса с жалостью и неприязнью. «С ним всё хорошо» — это главное. По крайней мере, не так страшно будет уезжать и навсегда оставлять общину, зная, что Клеменс в порядке. Маттиас должен будет уехать и вернуться к работе… Хотя чем больше он думал о своём скором отбытии, тем меньше верил, что действительно может взять и уехать. Даже если и сможет, всё равно будет постоянно думать о Клеменсе, и воспоминания превратят жизнь в медленный ад. Желание вернуться в общину будет преследовать его, и в то же время он будет бояться вернуться сюда и узнать, что Клеменс «принял мученическую смерть ради Господа», а его место занял новый, более молодой, ангел божий… Маттиас превратил самого себя в ходячую скорбь и сожаление. В общине его так и прозвали — «скорбящий». Он сидел на службах, опустив голову. Одна и та же картина мучила его — распятый на столе мальчик и его выжженные глаза. Люди в общине занимались тем, что пытались подобрать слова, которые Бог услышит. Маттиас пытался тоже. Он подбирал слова, которые повернули бы время вспять. Он вернулся бы в прошлое и всё исправил бы. Он не знал, каким образом, но был уверен, что всё сделал бы иначе, спас бы любимого и наказал виновных. А время не поворачивалось вспять, как бы он ни умолял. Его сердце будто располнело и стало давить на лёгкие, а глаза отчего-то всегда были воспалены. Просыпаясь, он чувствовал, как саднят глаза, и вспоминал всё о том же: мальчик на столе, без сознания, вата закрывает веки. Светлые волосы. Искусанные, бледные губы. У мальчика отняли его жизнь, заточили в темницу, отравили его мать, навсегда лишили его возможности видеть этот мир, и всё ради того, чтобы иметь полную власть над искалеченным существом. В руки ему сунули веник сушёных роз и ромашек — чтобы он крошил лепестки и осознавал, что навсегда потерял возможность созерцания ради возможности приблизиться к Богу. Вся боль, которую испытал Клеменс, когда очнулся и понял, что никогда уже не будет видеть — Маттиасу казалось, что он сам испытывает её теперь.

***

Ночью в храме было темно и пусто. Маттиас, крадучись, вошёл со свечой в руке и сам разжёг алтарные свечи. Он оглядел стены, исписанные сотнями молитв. Он посмотрел на пустые хоры, где жила душа храма. Смазанные воспоминания возрождались. Он вспоминал, как впервые пришёл сюда, как был сражён, как в груди клокотало от восхищения и удивления. Теперь пустой зал встречал Маттиаса молчанием и эхом его же шагов. Чего-то здесь не хватало. Маттиас понял: не хватает удушливого дыма, который проникает в лёгкие и так приятно притупляет разум. Он вздрогнул — заскрипела лестница, ведущая к хорам. Нет… там никого нет. Ему просто послышалось. В его ушах зазвенел смех Владыки. Смех превращался в хохот. Хохот гремел на хорах, среди скамей, под сводчатым потолком, по углам. Перед глазами у Маттиаса рябило. Он вспоминал всё то, что узнал и пережил за последние месяцы, пытаясь ухватиться за свою память и не упасть. Калитка, охранник, избушки, огороды. Река. Землянка у ограды. Церковь. Голоса певчих. Оцепенение. Воротник. Жёлтая холстина. Сливы и яблоки. Головокружение. Украденные поцелуи. Глаза закрытые. Засушенные цветы. Сарай. Хлороформ, спирт, кислота, детский плач. Сухие лепестки между пальцев. Слёзы, которые так и не стекли по щекам, им так и не дали выйти крепко сомкнувшиеся веки. Слёзы, просочившиеся в глотку и превратившие голосовые связки в хрусталь. Голос, который звенел хрусталём, выпевая во время служб священные тексты, а по-настоящему слышал его только еретик, неверующий паяц в костюме-тройке, пришедший в церковь посмотреть на красивые витражи и посмеяться над безумцами, а в итоге оставивший в этой церкви своё сердце.

***

Ночь, пустой зал, человек лежит на ступенях алтаря. Шляпа-котелок укатилась в сторону, непокрытая голова бьётся о мрамор, волосы метут пыльные ступени. Безмолвный крик: что же мне сделать, господи, чтоб ты без слов услышал меня?