Слепота и жестокость

Отец Маттиаса был прав, когда предположил, что Андерсу очень хотелось бы сделать своего племянника членом общины. Расчёт Владыки был неверным: он надеялся привлечь Маттиаса своей философией и втянуть в секту, намекал, что обеспечил бы ему высокое положение в общине, реши он присоединиться к ней. Он думал, что после его объяснений Маттиас примет сектантского бога и обретёт то, что Владыка называл «истинной верой». Но пока что до этого было далеко, все рассказы Владыки о его религиозных прозрениях, о пророческих сновидениях его жены Маттиас выслушивал с раздражением. Священное писание интересовало его мало, как ни крутил он в руках книжки в потёртых переплётах, исписанные крючками страницы оставались для него бессмыслицей. Хотя один раз Маттиас загорелся: «Научите меня говорить на вашем языке!». Ему хотелось понять смысл молитв, которые он теперь постоянно слушал. Это обрадовало Владыку. Он степенно ответил: «Это язык Бога. Я не могу перевести для тебя слова молитв на обычный человеческий язык, ибо он беден. Лишь сама жизнь в общине может научить тебя языку Господа. Ты не ходишь по домам общинников, не трапезничаешь с ними, а если бы ты это делал, ты бы понял, что весь наш быт раздаётся в воздухе этим языком, гласом божьим. Ты бы услышал речь этих людей, наполненную словами божественного языка. Если бы ты пригляделся к их ладоням, ты бы увидел свежие и уже стёршиеся начертания священных букв. Тебе нужно обрести веру, чтобы познать этот язык». Маттиас действительно был невнимателен ко многим деталям. Он только недавно заметил, что все стены внутри церкви испещрены священными письменами, а на рукавах Владыки и его жены есть окантовка со словами молитв. Как бы то ни было, погружаться в общину с головой, становясь сектантом, Маттиас вовсе не собирался. Он обожал Клеменса, но тем сильнее презирал тех, кто его окружал. Любовь к певчему не мешала ему мысленно насмехаться над всеми постулатами сектантской веры. Прихожане в церкви виделись ему свиньями, перед которыми певчие метали бисер. Он уговаривал Клеменса сбежать и часто позволял себе нелестные слова в адрес сектантов, чем расстраивал певчего. «Вы зря так недружелюбны к моим братьям и сёстрам, — сказал он. — Они все такие же, как я. Я таков же, как они». Маттиаса выводила из себя эта скромность: неужели Клеменс и правда не понимал, кто он такой! Однако Маттиас знал, что в душе певчего есть ядовитое семя сомнения. Он колебался, он долго обдумывал предложение сбежать. Это сомнение явно причиняло ему боль. Однажды по церкви пробежал слух, что певчий пропустил целых три дня, то есть шесть служб подряд, из-за недомогания. Маттиас знал, что плохое самочувствие певчего было его виной.

***

— Одно ваше слово — и я увезу вас, — заявил Маттиас сразу с порога, не здороваясь, входя в комнату Клеменса после дневной трапезы. Клеменс сидел на кровати, держа в руках большую книгу. На её картонных страницах были выдавлены буквы, складывающиеся в слова молитв, и Клеменс водил по ним пальцем, чтобы освежить в памяти. Это было его ежедневное занятие. При появлении Маттиаса он отложил книгу. — Я не могу покинуть свой дом, — сказал он, как уже говорил много раз до этого. Маттиас глубоко вдохнул. — Вы заслуживаете большего. — Пожалуйста, не нужно наговаривать на Владыку и общину, — сказал Клеменс, зная, к чему идёт этот разговор. — Я не могу ничего поделать… — Маттиас порывисто подошёл ближе. — Меня охватывает гнев, когда я вижу всех этих людей вокруг вас. Певчий спокойно молчал, опустив руки. Маттиас упал на колени, шляпа слетела с его головы. Он схватил руки Клеменса и приник головой к его ладоням, словно в попытке исцелить ими свой разум. — Вы цветок, проросший в могиле, — простонал Маттиас. — Эта уродливая… и холодная комната… Вы достойны большего, чем эта клетка! Клеменс даже не мог видеть, в какой убогой обстановке жил, и, очевидно, его это не заботило. Его убедили, что ангел божий должен жить без излишеств, чтобы ничто не могло отвлечь его от благих помыслов. А Маттиас, к своему горю, видел серые стены, привинченный к полу дубовый стол с оплывшей свечой, жёсткую постель и окно с чугунной решёткой — преграда для любой птахи, что когда-либо решится улететь из гнезда. — Вы должны быть любимы, обожаемы, свободны… а не заперты в хлеву… это неправильно. — Не говорите так. Мне неприятно это слышать. Вы так расстроены и горячи сегодня, что с вами такое? Вам лучше уйти… — спокойно проговорил Клеменс, но он не вырывал ладони, которые Маттиас прижимал к своей щеке. — Клеменс, я… я схожу с ума, быть может, я вас пугаю. Мне стыдно за себя, но я не могу на вас не смотреть, не искать с вами встреч, не желать спасти вас из плена. Вы спрашиваете, что со мной случилось. Мои родные тоже не понимают, что со мной. Но разве не ясно? Свет мой, неужели вы ещё не поняли?! — Маттиас тихо засмеялся. — Я вас люблю. В этом всё дело! Люблю! Скажите, что я урод и злодей, но я вас люблю. Певчий ничего не мог ответить, но по тому, как он ласково опустил руки ему на плечи, Маттиас понял, что Клеменс не зол на него. Маттиас уже не мог удержаться и мешал слова со слезами. Он говорил, теряя своё достоинство и рассудок, и его слова частично заглушала грубая ткань рясы, когда он утыкался в колени певчего. Он, господин Харальдссон, воплощённая рассудительность, сама сдержанность, само спокойствие; он, который был неспособен повысить голос в разговоре, который каждую свою эмоцию подвергал анализу, прежде чем проявить её; он теперь стоял на коленях и говорил речи, которые его доблестные предки сочли бы порочащими, он унижался, молился своему кумиру. Он стал кем-то другим с тех пор, как впервые услышал этот голос. Голос, что спокойно и умиротворяюще твердил ему: — Я помолюсь Богу о вас. Не терзайте своё сердце. Бог вас простит. Маттиас что-то простонал, обнимая колени певчего и пряча лицо в складках его одежды. Придя в себя, он наконец поднял голову и прошептал: — Разрешите мне приходить к вам ночью. Певчие слишком часто замечают меня здесь, будет лучше, если я буду приходить, когда все спят. Клеменс улыбнулся. — Как я могу вам запретить, если вы меня не слушаетесь? Маттиас хотел было снова извиняться за свою навязчивость, но Клеменс нащупал его губы и сомкнул их пальцами. Маттиас замер. — Ничего не говорите. Приходите за два часа до рассвета в воскресенье. Владыка будет в отъезде. Маттиас благодарно поцеловал его руку, встал, подобрал свою шляпу и сел у стола. Клеменс рассеянно коснулся обложки книги, лежавшей рядом. Из коридора доносились неразличимые приглушённые звуки: стены в комнате были толстые, чему Маттиас порадовался, вспомнив, как только что в полный голос заявлял о своей любви. Так они сидели долго, за окном темнел пасмурный летний день. — Вы спутали мне мысли. — Клеменс нарушил молчание. — Иногда я не могу сосредоточиться на молитвах, и книга падает из моих рук. Иногда, верите ли, во время служб я чувствую ваше отсутствие… я чувствую, что вас нет, и сердце моё надрывается. Маттиас закусил губу. — Я никогда не хотел для вас этих мук. Если бы я мог, я бы ушёл, перестал бы донимать вас… Я даже не знаю, могу ли я надеяться на вашу любовь. Скажите, что вы тоже меня любите… — Что же вам с этого? — горько усмехнулся Клеменс. — Что вы с моей любовью будете делать? Этот вопрос поразил Маттиаса. А ведь правда — зачем ему ответная любовь певчего? Если они обречены жить в мирах, которые не пересекаются. — Я люблю, люблю, люблю… вас! — Клеменс оттолкнул от себя книгу и с досадой ударил по кровати кулаком. — Это правда. Я не могу убежать от этого. Мне на душе так тяжко, Маттиас, друг мой! Я ведь не должен… Я должен любить только Бога. Что вы наделали? Что вы натворили? Маттиас встал и попятился к двери. — Мне пора уйти… — Уходите сейчас. Но поклянитесь, что вернётесь. В ночь с субботы на воскресенье Маттиас не смог проспать ни минуты. Он мог думать лишь о предстоящей встрече. Он заранее нашёл крестьянина, согласного за деньги отвезти его на лодке куда угодно в любое время суток. Выходя из дома, Маттиас столкнулся с матерью, которая почему-то не спала в такое позднее время. Она попросила его остаться, что-то крикнула ему вслед, но он не слушал и шёл своей дорогой. Лодка, освещённая двумя фонарями, принесла его к берегу, у которого в полной темноте стояла община. Ветер был суров, Маттиас продрог, но не замечал стука собственных зубов. Взяв один фонарь, он направился к комнатам певчих. Окно Клеменса блеснуло в темноте, Маттиас понял: там горят свеча и лампада. Окна остальных певчих были слепы. Маттиас трепетал, как любовник из рыцарского романа, пришедший на тайное свидание с прекрасной дамой. Он вошёл в коридор, стараясь ничем не скрипеть и пробираться как можно медленнее. Наконец он постучался в нужную дверь — тихо, но Клеменс не мог не услышать. Дверь тут же открылась, и Клеменс впервые сам взял Маттиаса за руку и ввёл в комнату. — Я ждал вас, — прошептал Клеменс. Даже при дрожащем свете свечи было заметно, как он был радостен и взволнован. — Я принёс вам слив, — Маттиас достал из кармана плаща небольшой кулёчек. — Вы говорили, что у вас они не растут, а вам они нравятся… Клеменс тихо усмехнулся: — Посмотрите на стол. Я приберёг для вас пару яблок. На столе лежали два небольших красных яблока. Маттиас взял одно и откусил. Клеменс тем временем сел на край кровати и проговорил: — Вчера я рассказал Андреану о вас. Не беспокойтесь, он умеет хранить секреты. Я не мог более молчать, так что я рассказал ему, что полюбил вас. Я очень боялся… но он понял меня. Но также он напомнил мне о том, что это — тяжкий грех… особенно для меня… Маттиас нахмурился и отложил яблоко. — Что вы имеете в виду? — Любить мужчину. Это недопустимо. Мы с Андреаном… — Клеменс замялся. — Мы были влюблены когда-то, но мы договорились убить это чувство, потому что это грех. А теперь вы… Маттиас кивнул. — Ну а если бы я был женщиной? — Всё равно был бы грех. Я никого не должен любить, только Владыку и Господа. Ну и какая из вас женщина? Я же по голосу слышу, что вы мужчина. — Мне интересно… — Маттиас улыбнулся. — Интересно, каким вы видите меня. Каким вы меня представляете? Вы ведь слепы не от рождения и, должно быть, помните, как выглядят люди… Клеменс задумался. — Я никогда не обращал на это внимания… когда я думаю о вас, я представляю высокого мужчину… очень худого. Чёрные глаза и чёрные волосы. Костистые пальцы. А ещё я был уверен, что у вас борода и длинные волосы, до тех пор, пока не потрогал ваше лицо. Маттиас чуть ли не поперхнулся. Клеменс только что описал Владыку. — Вы молчите. Я не угадал? — Клеменс хихикнул. — О, это всё из-за вашего роста! Вы ровно такой же высокий, как Владыка, я слышу ваши голоса с одинаковой высоты. Поэтому вы мне кажетесь так на него похожим. Это очень хорошо, если вы на самом деле совсем не такой. — Да, я не такой, — медленно проговорил Маттиас. — Я, во-первых, значительно моложе. И я не так худощав и костляв, напротив, я, возможно, излишне мягок. Волосы у меня не прямые и чёрные, а каштановые и чуть вьющиеся. И голубые глаза. — У меня тоже были голубые, — обрадовался Клеменс. — Но что же вы описываете мне себя? Сядьте сюда. — Он похлопал на месте рядом с собой, и Маттиас повиновался. Певчий нащупал его колено, потом плечо, затем лицо. Маттиас задержал дыхание и закрыл глаза. Пальцы Клеменса аккуратно касались его щёк, скул, лба, век и ресниц. «Щетина», — отметил Клеменс, водя пальцами по щекам. Маттиас признал, что в последнее время бросил бриться. Клеменс прощупал его переносицу и добрался до губ, после чего смущённо опустил ладонь на горло. — Душа человека находится здесь, где находится голос, — сказал он. — Поэтому мы носим воротники, которые закрывают горло. Хотя у вас принято считать, что душа у человека в груди. Он положил руку на сердце Маттиаса. Оно билось как бешеное, но сквозь слои одежды Клеменс едва мог это ощутить. — Каждая культура по-своему решает, где у человека находится душа, — прошептал Маттиас. — Мне раньше нравилось думать, что моя душа в черепной коробке. Как я изменился с тех пор… Клеменс взял его ладонь и провёл подушечками пальцев по фалангам, вызвав у Маттиаса дрожь по всему телу. «Да, совсем не костлявые, — прокомментировал Клеменс. — Как это я не заметил в прошлую встречу?..» Наконец, он провёл руками по волосам Маттиаса, чтобы убедиться, что они вьющиеся и не жёсткие. — Расскажите мне, как я выгляжу, — прошептал Клеменс. — Хотя нет, не нужно. Я знаю. Я знаю, что я красив. По крайней мере, мне говорят об этом. Немного грустно, что я этого даже не вижу. И потом, людей отвлекает внешнее, а ведь оно не должно иметь значения. Люди должны меня слушать, а не смотреть на меня. — Согласен, — выдохнул Маттиас. — Я вот насмотрелся на вас, и что же из этого вышло?.. Они оба понимали, что. Горькая влюблённость, история, которая, кажется, не может кончиться хорошо. Маттиас поймал его ладони и поднёс к своим губам. Ладони пахли ладаном. Он поцеловал каждый палец, и настала очередь Клеменса глубоко вдохнуть и задержать дыхание. При каждом поцелуе его веки сжимались, губы вздрагивали. Они никогда не были так близко друг к другу, они никогда ещё не позволяли себе проявлять такую нежность. Тишина и оранжевая темнота окружали их, поглощая все вздохи и шорох одежд. — Вы сокровище, — шепнул Маттиас, прижимая руки певчего к груди. — И вы не совершаете никакого греха… единственный грешник здесь я. Ещё несколько недель назад я и подумать не смел о том, чтобы коснуться вас. Клеменс издал тихий болезненный стон и проговорил: — Если бы вы знали… как… мне не хватало вас. Мне так хотелось, чтобы вы прикоснулись ко мне. Я вас ждал много лет, именно вас. Все эти годы… все эти годы я пытаюсь докричаться до Бога, и он не откликается на мои мольбы, не сходит с небес, чтобы приласкать меня… А мне так хочется, чтобы меня приласкали. И тут появляетесь вы… вы откликнулись, услышали… В его голосе звучала обида, а Маттиас никогда раньше не слышал, как звучит обида на равнодушного бога. Клеменс показался ему ещё милее прежнего, как хрупкий сосуд, как уставшая марионетка, которую замучил кукловод. Все эти годы Клеменс мучился и молчал. Его изолировали ото всех, лишили человеческого тепла. Ему не были доступны простые радости, плотская любовь была под запретом, а высокие устремления к богу и молитвы не давали плодов. Маттиасу хотелось бы заменить ему Бога, хоть он и знал, что это невозможно. Он крепко обнял Клеменса, положил руку на его затылок и погладил. Пусть молитвы певчего не слышит Господь, но зато их слышит смертный, сгорающий от нежности. — Вы удивитесь, — сказал Маттиас, — но я тоже ждал много лет. — Разве у вас никогда не было… — Клеменс не знал, как выразиться, и произнёс какое-то слово на своём языке. — Было. Но ощущалось неправильно. Я никогда ни в кого не влюблялся. По крайней мере, девушки никогда мне не нравились. Во время учёбы это доставляло мне немало тревог, потому что мои друзья… все они были озабочены девушками, а я… я не понимал самого себя. Я боялся признаться самому себе, что моё внимание привлекали вовсе не девушки, а другие юноши. Да я и до сих пор боюсь. — Разве у вас это запрещено? — удивился Клеменс. — Нам говорили, что грех извращения царит всюду, кроме нашей общины. Маттиас усмехнулся: — Будьте уверены, за пределами общины таких, как мы, ненавидят ничуть не меньше, чем здесь. «Таких, как мы», — он сказал это и сам поразился. Преступление, которое они совершали, сближало их, делало одинаковыми и равными, какими бы разными они ни были. Напряжённая тишина сдавливала их. Певчий чего-то ждал. Маттиас признался: — Вы… как будто святой, и я просто не знаю, что делать… — Нет, я не святой! — Клеменс отпрянул и мотнул головой. Его дыхание участилось, он нервно теребил рукав рубашки Маттиаса. — Я такой же, как и вы. Вы смущаетесь… не нужно. Я не хрустальный! Не бойтесь, я не рассыпаюсь от ваших прикосновений, вы же видите! Поцелуйте… Представьте, что всё правильно, что я девушка, и поцелуйте меня. Маттиас возразил: — Мне вовсе не обязательно это представлять. Он взял лицо певчего в свои ладони и осторожно поцеловал в сомкнутые губы. Клеменс сначала замер, а потом чуть подался вперёд и обвил руками спину Маттиаса. Отстранившись, певчий о чём-то подумал и несмело поцеловал уголок губ Маттиаса, и щёку, и скулы. — В нашем языке есть слово «слехт», — едва слышно прошептал он, будто сообщал страшную тайну. — Вы могли много раз слышать его в молитвах. Оно пишется вот так. — Он взял ладонь Маттиаса и пальцем начертил на ней три закорючки. — Оно означает радость, которую мы все испытаем, когда Бог спустится на землю и коснётся наших лиц своими устами, стирая следы пережитых мучений. Наши души исполнятся такой радости, что мы больше не сможем говорить, но в этом и не будет необходимости. На горлах истинно верующих останутся стигматы, но боли от этого не будет. И глаза зрячих ослепнут. Для нас, истинно верующих, наступит это блаженство. Рай на земле. Всё это заключено в одном слове. Оно почему-то сейчас вертится у меня на уме… Клеменс судорожно вздохнул. Маттиас смотрел на его высокий воротник, закрывавший горло. — Я… могу коснуться губами вашей души? — спросил он, нервно усмехаясь той глупости, которую сказал. — Или это запрещено? — Конечно, запрещено, — выдохнул Клеменс и нетерпеливо развязал ленты, на которых держался воротник. Решительность и резкость этого движения разгорячила Маттиаса. Он поцеловал бледную кожу там, где билась сонная артерия, и ещё раз, и ещё. Клеменс вздрагивал от каждого поцелуя и задыхался, но не отталкивал Маттиаса, а наоборот прижимал к себе ближе. Маттиас чувствовал опьянение. Так странно — не верить в Бога, не верить в святых, но покрывать поцелуями шею певчего и чувствовать, что прикасаешься к святыне. Клеменс откинулся на спину и увлёк его за собой. Его лицо горело. Маттиас провёл рукой по его плечу, рёбрам и остановился на талии, осторожно стискивая в пальцах жёлтую ткань рясы. — Ваша кровь кипит сейчас так же, как и моя? — спросил Клеменс. Его руки легли на плечи Маттиаса. — Да. — Останьтесь со мной до рассвета. Я замолю этот грех, и за себя, и за вас. Останьтесь. У нас есть ещё время… — Сколько? — Часа через два Андреан должен прийти будить меня, принесёт мою рясу для службы. До тех пор мы будем одни. — Я останусь. — Маттиас снова покрывал лицо певчего поцелуями. — Буду с вами, пока не прогоните.

***

В течение нескольких дней Маттиас пребывал в эйфории. Он даже не испугался, когда на выходе из церкви после очередной службы Виктор, охранник общины, поймал его за руку, отвёл в сторону и, улыбаясь, поведал о том, что видел, как ночью у певчего в комнатке горел свет, и кто-то прокрался в певческую. По свиным глазкам Виктора было видно, что он прекрасно знал, кто именно был этой крадущейся фигурой в ночной темноте. «Я за порядком здесь зорко слежу, — елейно протянул он со вздохом. — Теперь, вот, придётся Владыке доложить». «Что вам нужно?» — прямо спросил Маттиас, запуская руку в карман, за деньгами. Помощник Владыки оказался сговорчивым и с готовностью назвал сумму. «Порядок я уважаю, — сказал он, протягивая руку, — но умных людей я уважаю ещё больше. Оступились, нанесли ночной визит мальчонке, бывает… Впредь будьте благоразумны и не нарушайте правил». Маттиас сдержал порыв плюнуть в ухмыляющуюся морду и пошёл прочь. Сквозь счастье всё-таки пробивалась тревога. Вновь и вновь прокручивая в памяти ту чудесную ночь в комнате певчего, Маттиас вспомнил нечто странное. Клеменс описал его, как Владыку. Значит, он видел и помнил Владыку, значит, зрение он потерял уже после вступления в секту. Из-за чего? Маттиас ничего не знал о слепоте Клеменса, кроме того, что когда-то он был зрячим, и не задавал лишних вопросов, боясь задеть за больное. Клеменс был обеспокоен тем, что другие певчие видели Маттиаса, выходящего из его комнаты. Певчие были сбиты с толку тем, что посторонний приходит туда вопреки всем запретам, однако они ничего не сказали Владыке. Как оказалось, Владыка сам уже заметил, что после служб Маттиас слишком уж часто подходит к Клеменсу, отводит в сторонку и что-то шепчет ему. Однажды Владыка пригласил Маттиаса на обед в свой дом и, понизив голос, сказал: — Вижу, ты прикипел душой к одному из наших певчих. Маттиас напрягся. Жена Владыки налила в тарелку половник супа и поставила перед ним. Маттиас с сомнением посмотрел на дымящуюся жидкость с кусками моркови, думая, что сказать. — Да, дядя, я был потрясён талантом… — Я знаю, что тебя заинтересовал Клеменс, — прервал его Владыка. — И я вполне понимаю твой интерес: Клеменс — чистейшая душа, а его голос уникален. Но я предупреждаю тебя: не смей портить его. — Чёрные глаза впились в Маттиаса. Владыка не был зол, но был могильно серьёзен. — Он мне как сын. Я воспитал его в любви к Богу, а ты — безбожник, и твоя мещанская мораль подействует на него, как ржавчина, разъест, как кислота разъедает плоть. Если ты попытаешься ему навредить, я не потерплю этого. Маттиас закашлялся и потянулся за солонкой. Ему хотелось улыбнуться: Владыка слишком поздно спохватился. Владыка принялся за еду и жестом призвал Маттиаса поступить так же. Пища сектантов всегда вызывала у Маттиаса брезгливость, потому что он видел закопчённые котлы, в которых кипело мутное варево, и щербатые тарелки, из которых это варево ели. Однако этот суп, приготовленный лично женой Владыки в отдельной кастрюле, выглядел прилично, как и тарелка, и даже ложка была без ржавчины. Маттиас попробовал суп. Вкусно, хоть и слишком жирно. — До тебя здесь уже был один поклонник… — сказал Владыка, отрывая ломоть хлеба. — Ничего хорошего у него не вышло. Туманная формулировка и призрак угрозы. Маттиас вскинул брови. — Что же с ним случилось? Владыка махнул рукой: — Не важно. Говорят тебе: держись от Клеменса подальше, вот и всё. Через несколько дней, выслушав пересказ этого разговора, Клеменс помрачнел. — Вы знаете, о ком говорил Владыка? — спросил Маттиас. Клеменс нерешительно кивнул. — Сюда редко ходят посторонние. Я помню его. Пару лет назад приезжал господин… — Он болезненно зажмурился. — Я забыл его имя. Так даже лучше. Но фамилию помню — Франк. Это неприятно вспоминать. Сначала он, как и вы, просто говорил со мной после служб. Он… Певчий запнулся. Маттиас замер. — Он тоже уговаривал вас сбежать? — Нет, — Клеменс мотнул головой. — Уговоров не было. Дело было в другом. Он преследовал меня. Он приезжал к Владыке и предлагал деньги для общины… а когда Владыка не видел, он шёл ко мне. Звал с собой, говорил, что увезёт меня, хочу я того или нет. Говорил, что моя вера — еретическая. Мне это было отвратительно. Вы знаете Виктора? Да-да, вы ведь говорили, что он вымогает у вас деньги. Так вот, господин Франк был похож на Виктора. Я имею в виду голос, он был похож на голос Виктора. Франк был такой же приземистый, но в отличие от нашего охранника бородатый. Он ловил меня у лестницы после служб, хватал меня за руки. Он носил цилиндр, я помню это. Роус и Андреан говорили мне: «Опять этот Цилиндр пришёл», и я прятался от него. Но потом он пришёл сюда, он ломился в дверь. Я тогда лишь понял, какой хлипкий замок на моей двери. Он барабанил в дверь и говорил, что мой голос слишком красив, и если я не согласен петь для него одного, то он сделает так, что я больше не смогу петь ни для кого. — Клеменс задумался, припоминая и неуютно поёживаясь. — Он был больным человеком, сейчас я понимаю это. У него было слишком много власти и денег, и он привык получать всё, чего хотел. Он хотел меня увезти. Похитить. Изнасиловать. А ещё — задушить. Он говорил, что задушит меня. Удушение — самая страшная смерть, ведь это умерщвление души. В нашем языке есть такое выражение — «встать кому-то на горло» — это значит не позволять верующему человеку жить праведной жизнью, тогда человек умирает, чахнет, потому что его душа в неволе. Маттиас схватился за голову: — Клеменс, господи… просто скажите — он ведь ничего не сделал с вами? — Нет. Я отделался испугом… Все были в церкви, репетировали, я один не пошёл, я болел тогда. Я был один, и он говорил мне все эти вещи, и я не мог понять, за что, зачем он хотел сделать всё то, о чём говорил. Андреан случайно оказался рядом. Он увидел, как Франк ломится в дверь, и позвал на помощь. Франк ушёл. Я обо всём рассказал Владыке, и он спас меня. Он сделал так, чтобы господин больше не приходил. Он замолчал, хмурясь и кусая губы. Было странно рассказывать кому-то эту историю, когда она давно уже стала частью прошлого, самые близкие прекрасно знали о ней и не напоминали. Маттиас притянул его в свои объятия и тихо спросил: — Как думаете, что Владыка сделал с ним? — Я не знаю и не хочу знать. Самое главное — я уверен, что он уже не вернётся, Владыка позаботился об этом. — Певчий глубоко вздохнул. — Когда вы стали приходить на службы, я подумал… я… вспомнил о нём. Когда вы впервые подошли ко мне и сказали, что у меня чудесный голос, я испугался, что всё повторится… Я был рад, когда понял, что вы не такой человек. Маттиас поцеловал его в лоб. Теперь было ясно, почему Клеменс был таким пугливым поначалу, и почему певчие с ужасом смотрели на Маттиаса, когда он впервые подошёл к Клеменсу. Наверное, когда рука Маттиаса коснулась его руки, он подумал, что старый кошмар вернулся и преследует его снова.