Слепота и жестокость

В общине все знали, что Владыка часто уезжает «по делам». Зачастую его сопровождал помощник, Виктор. Никто не знал, чем именно они занимаются, но некоторые замечали: чем дольше отсутствуют Владыка и Виктор, тем больше вероятность, что после их возвращения в секте появятся новые люди. Маттиас не решался напрямую спрашивать у Владыки о его хоре и о Клеменсе, боясь, что Владыка заметит особое его отношение к певчему. Но путём осторожных расспросов Маттиас выяснил, что подбором певчих Владыка занимался долго, больше пятнадцати лет, и наконец нашёл идеальных вокалистов. Несколько из них были слепыми, Владыка объяснял это тем, что Бог, забирая дар зрения, оставляет дар музыкального слуха и голоса взамен. К каждому слепому певчему был приставлен зрячий, который присматривал за ним и сопровождал в церковь и из церкви. Владыка сам занимался с хористами, обучал их, после служб он звал к себе некоторых певчих, чтобы похвалить или поругать, а иногда они разучивали новые молитвы или репетировали особые праздничные церемонии. Клеменса Владыка считал своей главной удачей, вернее, подарком небес, пославших ему мальчика с уникальными данными. «Я привёл его в общину, сам воспитал его и позволил развить свой дар, который был бы закопан в землю, не приди я на помощь». На вопрос Маттиаса, каким образом он «разыскивал» певчих и «приводил» в общину, Владыка осклабился и покачал головой с осуждением: «Каждый здесь находится по своей воле. Никого я не приведу сюда силой, никогда. Люди остаются, ибо слышат правду в моём учении и хотят служить Господу». Однажды Маттиас не выдержал и, рискуя быть пойманным, прокрался в пристройку за церковью, где жили певчие и куда ход был воспрещён всем кроме них, Владыки и кухарки. Он оказался в длинном коридоре с десятком дверей. В какой комнате живёт Клеменс?.. Маттиасу повезло, что в эту минуту из одной комнаты вышел Андреан. Певчий с недоумением уставился на чужака. — Меня прислал Владыка, — соврал Маттиас. — Мне нужно поговорить с Клеменсом. Он здесь? — Здесь… — Андреан осёкся, будто сразу пожалел, что выдал тайну, и остановился, загораживая Маттиасу путь. — В… Владыка вас прислал? — Да, именно так. Андреан, сомневаясь, всё-таки отошёл, чтобы пропустить его. Маттиас вошёл в комнату. То, что он увидел, возмутило его до потрясения. Эта комната, больше похожая на отшельническую келью, казалась непригодной для жизни. Серые стены, местами мазаные глиной, земляной пол, высокий стол с незажжённой свечкой и лампадой… На стене углём был обозначен образ: приглядевшись, Маттиас увидел всё тот же силуэт безликого бога с витражей. Мутное оконце под потолком пропускало достаточно света, хоть стекло и было исписано крючковыми письменами. Комната была холодна и неуютна. Маттиас думал, что Клеменса, лучшего певчего, Владыка поселил в лучшей комнате, что его холили и лелеяли, а на деле он жил так же бедно, как все сектанты. На жёсткой постели сидел он. Видимо, Андреан только что помогал ему переодеться: на всех службах певчие должны были быть в белых рясах, а в остальное время носили песочно-жёлтые. Клеменс заново перевязывал длинные волосы лентой в хвост, когда Маттиас вошёл и остановился у порога. Клеменс застыл тоже. — Андреан? — полушёпотом спросил Клеменс. — Нет. Это я… Маттиас. — О… — Клеменс поспешно завязал узелок, нервно пощупал свой воротник и уложил руки на колени. — Почему вы здесь? В его голосе было больше любопытства, чем страха. — Я пришёл к вам, потому что… я сам не знаю. Я уже говорил вам, Клеменс, и готов повторить тысячу раз: вы очаровали меня. Ваш голос для меня всё. — Маттиас обернулся на дверь. — Пожалуй, мне лучше уйти. — Нет-нет! Останьтесь. Мне никто никогда не говорил таких слов… Раз вы уже здесь, всё равно… останьтесь. Маттиас так и стоял, глядя на него и не решаясь приблизиться. Клеменс смотрелся странно в этой комнате — жёлтое пятно на сером. — Андреан живёт с вами? — спросил Маттиас. — Нет, я живу тут один, он только приходит помогать мне. — Клеменс улыбнулся. — Он сейчас стоит в коридоре и прислушивается. Переживает за меня. — Почему?.. — Маттиас машинально обернулся на дверь. — Все за меня переживают, — певчий беззаботно махнул рукой. — Да, я… я один живу. Я один такой. Остальные живут по двое или по трое. Владыка говорит, что мне нельзя слишком много быть с другими, их пустые разговоры испортят меня и мой голос. Хотя мне бывает одиноко тут… — Да, Владыка очень о вас заботится, — саркастично пробормотал Маттиас. Клеменс закивал: — Конечно. Он всё делает для того, чтобы мой голос как можно лучше доходил до слуха божьего. — Могу ли я спросить, как Владыка нашёл вас? Как вы попали сюда? Клеменс принялся перебирать пальцами край своего рукава. Вопрос явно был непростой. — Всё это было так давно, — улыбнулся он. — Мне было семь лет, когда моя мать встретилась с Владыкой. Мы были очень бедны. Отца у меня никогда не было, а моя мать побиралась на улицах. Владыка дал ей веру и привёл в общину, и я, конечно, тоже пошёл с ней. — Клеменс покачал головой. — Я был упрямым ребёнком. Я не хотел принимать истинную веру. Мне казалось, что лучше жить как раньше, в ночлежках и на улице, чем в общине. Но очень скоро я понял, как был неправ. Я обрёл веру. Как-то раз во время службы я запел вместе с певчими — их тогда было мало, — хоть это было запрещено. Я слышал, что они фальшивят, и спел как надо. Владыка заметил мой голос и стал учить меня. — Певчий задумался. — Да. С мамой тогда приключилось что-то странное, она не хотела, чтобы я пел. Она сильно грустила и плакала. Ничего не понимала, бедная, в ней было недостаточно веры, прости её, Боже. — Он машинально перекрестился. — Она скоро заболела и умерла. Несколько лет Владыка обучал меня, и я стал певчим. Сначала я пел мало, а потом пообвык, меня поставили в пару с Роус. Потом меня заменила Соуль — они сёстры. А я стал солистом хора. Это, пожалуй, и всё. Всё это время Маттиас стоял у двери и не решался пройти дальше, присесть у стола. Он позволил себе сделать всего один шаг к певчему и спросил: — Сколько вам лет, Клеменс? — Я не знаю. У нас особые календари, по ним трудно отслеживать годы. Мне, должно быть, уже двадцать… три?.. Он впервые обратил своё лицо прямо к Маттиасу, словно почувствовав его приближение. Спокойное лицо, не исказившееся даже при воспоминании о матери. Сомкнутые веки. Тонкие губы. Длинные волосы тщательно убраны. Незначительная светлая щетина на подбородке. На вид ему было не меньше двадцати. Маттиас молчал, так что Клеменс добавил: — Мне сложно с вами говорить, вы ведь не знаете нашего языка, и я стараюсь не употреблять никаких слов из него, чтоб вас не смущать. А в нашем языке так много хороших слов, которые и перевести не получится… Но я начинаю привыкать. Я обычно никому не рассказываю о себе… иногда новоприбывшие спрашивают меня о моём прошлом, но это случается всё реже и реже, и я стараюсь отвечать кратко. Наверное, обычным общинникам запрещают говорить с нами, певчими. Владыка говорит, что пустые разговоры убивают голос. Владыка велел мне ни с кем не заговаривать лишний раз. — Однако вы говорите со мной сейчас. — Маттиас хотел сделать ещё шаг, но не смел. Волнение сковало его конечности. Клеменс закусил губу. — Да. Я почувствовал, что с вами можно. Тем более, вы ведь племянник Владыки? Маттиас подтвердил и впервые порадовался дальнему родству с «дядюшкой». — И вы… вы столько раз подходили ко мне и благодарили за моё пение… Я услышал, что вы человек хороший и не будете делать зла. Маттиас не выдержал и опустил глаза. Ему хотелось сделать глупость: пасть на колени и закричать о своей любви, но он боялся спугнуть певчего, который, как осторожная маленькая птица, только-только привык к нему и позволял быть рядом. — Я даже не буду пытаться объяснить, что я слышу в вашем голосе, потому что слова бессильны здесь. — Голос Маттиаса стал таким хриплым от спазма в горле, что Клеменс сразу это заметил и напрягся: брови сдвинулись к переносице. — И вы сами… вы сами меня поражаете. Дело уже не только в звуках, в нотах, которые вы берёте, дело в вас, Клеменс, вы понимаете меня?.. нет? Я нуждаюсь в вас. Я хочу узнать вас. Я хочу быть вашим другом. Клеменс тихо засмеялся. Маттиас ещё ни разу не слышал его смех. — У меня здесь нет друзей. Мы все друг другу братья и сёстры. Но вы будьте моим другом. Маттиас ушёл из общины в тот день абсолютно оглушённым и ничего не мог съесть до позднего вечера, потому что был слишком счастлив. Он продолжал посещать секту, в тайне от родных, хотя они всё равно догадывались, что он ездит вовсе не к своим друзьям или на прогулку. Ему было всё равно. Его новый друг завладел его сердцем безраздельно. В сердце его колючим цветком расцветала любовь. В душе его просыпалась ярость, когда он смотрел на сектантов, глухих к дару певчего, и когда он вспоминал серую келью, годящуюся на роль тюремной камеры. Он возвращался к себе домой и садился в бежевой столовой, залитой солнцем и ароматом цветов, что цвели под окном, ел говядину под соусом с овощами, потом садился в гостиной читать или ложился вздремнуть на мягкой постели, и всё это вдруг вызывало у него приступ тошноты, когда он вспоминал о Клеменсе. «Да что это такое? Я, бездарь, живу как принц, ем с тарелочки с золочёным краешком и сплю на мягких перинах. В то время как он, гений, прозябает в секте среди серости и морального уродства… Почему?!». Теперь он испытывал к главе секты не просто брезгливость, а отвращение. Этот паук заманивал людей в свою сеть, он наверняка похищал детей, он — Маттиас был почти уверен — отравил мать Клеменса, чтобы она умерла и не мешала ему воспитывать мальчика по-своему. Секта была отвратительным местом, и Маттиас не понимал, как цивилизованное общество могло отрастить на своём теле такую опухоль. — Сколько людей знает о секте? — спросил Маттиас у своего отца однажды вечером. Отец сжал губы, прикидывая. — Как минимум несколько человек в городе. Мой коллега, доктор Хольт, тоже знает. Не знаю, в курсе ли жители окрестных деревушек. А что? — Почему никто не обратится в полицию? — Маттиас задавал себе этот вопрос уже сто раз. — Ведь это же… рабство, подлость, и враньё, и… шарлатанство! Владыка со своей женой делают из людей сумасшедших, держат сектантов за бесплатную обслугу… Отец покачал головой: — Я понимаю твой гнев, Маттиас, прекрасно понимаю. Но хочу воззвать к твоему разуму. Подумай хорошенько: кому эти люди нужны? Никому, кроме Андерса. Никто о них не позаботится, посади мы Андерса в тюрьму или психлечебницу. Да, я сам говорил, что сектанты безумны, но вспомни вот о чём: видел ли ты в этой общине несчастье? Выглядят они несчастными? Нет. — Маттиас хотел было возразить, но промолчал. — Они живут в своём мире и довольны им, а нас, именно нас, они считают умалишёнными. Людей нужно оставить в покое, когда они довольны жизнью и не вредят другим, вот что я понял, и я придумал это не сегодня и не вчера. Нужно позволять людям быть безумными, если безумие не доставляет им и другим хлопот. Нужно позволять им это. Таких речей Маттиас не ожидал услышать. Он хотел поспорить, но знал, что отец слишком умён и упрям, и спор затянется до утра. Подумав, мужчина добавил: — Я не собираюсь жаловаться на Андерса в полицию, и я бы хотел, чтобы ты тоже помалкивал об этой истории. Оставь секту в покое. Что-то странное было в словах отца. Маттиасу показалось, что не только философские соображения помешали ему заявить в органы правопорядка, но и опасность испортить репутацию семьи. Если история с сектой станет достоянием общественности, всем станет известно, что их родственник — опасный псих и сектант, а это ни одному из членов семьи не пойдёт на пользу. «Вспомни о сестре, — сказал голос разума. — Ей скоро выходить замуж. Кто возьмёт её в жёны, когда по всему городу будет гулять слух о сумасшедшем родственнике?». И всё же Маттиас неоднократно задумывался о том, чтобы сдать Андерса полиции. Клеменс тогда стал бы свободен. Маттиаса захватила эта идея: необходимо освободить Клеменса, уговорить его сбежать из секты. Маттиас догадывался, что делают в сектах с такими людьми, как Клеменс: их сначала превозносят до небес, делают из них святых или пророков, чтобы потом принести в жертву. Жизнь его оборвётся ради исступлённой радости сектантов на этом праздничном обряде, где священного барашка заставят спеть свою молитву в последний раз и утопят последнюю ноту в его же крови. Мысли об этом были невыносимы. Он снова пришёл в комнату Клеменса. Был вечер, и певчий зажигал свечу спичкой — медленными, но уверенными движениями. Он всё умел делать сам, помощь Андреана была скорее символической. — Вас не было вчера на службе, и сегодня тоже, поэтому я не выдержал и решил прийти. — Маттиас плотно закрыл за собой дверь. — Думал, что что-то случилось. Клеменс сел на табурет у стола и стал водить руками у свечи, будто грея ладони. — Я забыл вас предупредить: я пою на службах не всегда, пару раз в месяц мне дают отдохнуть. — Всего пару раз в месяц?.. ваш голос не берегут. Клеменс ничего не ответил. Пламя свечи освещало его лицо бликами. В вечерних сумерках комната казалась ещё более пустой и холодной. — Мне очень жаль, — проговорил Маттиас. — Невыносимо видеть, как вашу жизнь губят. Ваш талант хоронят. Как жестоко с вами обошлись… — Господин Харальдссон, я не понимаю вас, — сказал Клеменс. — Разве со мной кто-то жесток? Разве жизнь моя загублена? — Как вы не понимаете! — воскликнул Маттиас и порывисто сделал несколько шагов к нему. — Вас держат здесь и пользуются вашим гением, вас лишили свободы! Клеменс удивлённо поднял брови и повёл плечом. — Это мой дом. Другого я не имел никогда. Я… свободен здесь. — Его голос дрогнул. — Моё предназначение — служить Богу, и этого не изменить. Маттиас не был удивлён этими словами. Он понимал, что в секте каждый чувствует себя правым и уверен, что за её пределами царит безбожное невежество. — Вы действительно счастливы?.. — спросил он. Певчий опустил голову. — Скажите мне правду, — настаивал Маттиас, — неужели вы не думаете о вольной жизни с тоской? Вы счастливы в этой клетке?.. Певчий ответил: «Да». Маттиас удержался от того, чтобы рассмеяться с горечью. Певчий не заслуживал осмеяния, он заслуживал помощи. Маттиас склонился над ним и осторожно прикоснулся пальцами к его руке. — Пожалуйста, дайте помочь вам. — Он сжал ладонь Клеменса, и тот впервые не отдёрнул руку. — В любой момент я могу забрать вас отсюда… в любую ночь… я приду за вами… А потом я увезу вас в другой город, нет, в другую страну, и Владыка никогда вас не найдёт. — Я… Вы сбиваете меня с толку, — проговорил Клеменс. — Зачем я вам нужен? Я принадлежу Господу и только ему. Но… — Он поднял свободную руку к лицу, словно в попытке скрыть покрасневшие щёки. — Но почему после ваших слов мне и впрямь захотелось убежать с вами? Вы испортите меня… — Он решительно стряхнул руку Маттиаса. — Уходите, прошу вас. Он повернулся лицом к угольному богу на стене и принялся креститься. — Я в отчаянии, — прошептал Маттиас. — Друг мой, поверьте мне, Владыка не тот, кем вы его считаете! То, что он делает, преступно. Я готов уважать вашу веру и вашего бога, но не Владыку. Представьте, я мог бы обратиться в органы правопорядка… вы же знаете, что это такое? И тогда Владыку осудят и посадят в тюрьму, а вы будете свободны. Певчий замотал головой. — Нет. Нет! Как вы можете говорить такое?! Не смейте делать этого. Я… — Он глубоко дышал и будто искал руками что-то на своих коленях. — Я вам этого не прощу. — Хорошо! — воскликнул Маттиас, возможно, громче, чем следовало бы. — Я ничего не сделаю против вашей воли.

***

Маттиас постоянно думал о том, как помочь Клеменсу. Ситуация казалась безвыходной: столько лет прожив в секте, не имея права даже выйти за калитку, он не может просто взять и вернуться в мир, он отвык от него. Тем не менее, Маттиас надеялся, что Клеменс привыкнет к свободе, нужно было лишь найти способ вытянуть его из секты. Нужно было убедить его в том, что Владыка жесток и опасен. Он то ловил певчего после служб, то приходил в его комнату, и Клеменс каждый раз тихо радовался его появлению. Маттиас садился на табуретку, Клеменс садился на край кровати, и они беседовали. Клеменс много рассказывал о своих «братьях и сёстрах» певчих, с которыми в последнее время мало общался. Они все были ему как родные, хотя кого-то он знал давно, а кто-то пришёл в хор недавно. Они были очень добры к нему, и иногда Клеменс, несмотря на запреты Владыки, шёл в комнату Андреана и Эйнара или Соуль и Роус, чтобы поговорить с ними. Другие члены общины воспринимали его как неприкосновенную священную корову, так что Клеменс и не пытался с ними заговаривать и никуда не ходил, кроме церкви. Он не пытался навязать Маттиасу свою веру, но с радостью рассказывал о Боге, цитируя священное писание, и в его речь иногда пробивались слова «языка божьего», которые приходилось переводить и пояснять. Клеменс был хорошим слушателем. Маттиас рассказал ему о себе и упомянул свои университетские годы, и Клеменс попросил объяснить, что такое университет и чему Маттиаса там обучали. Певчий очень мало знал о внешнем мире, а достижения наук тем более были ему недоступны. И Маттиас пустился в объяснения: об устройстве общества, о политике, о государях и парламентах, о континентах, о движении планет, о космосе, о самых разных странах, в которых Маттиас бывал или планировал побывать. Говорил даже немного о психиатрии — то, что знал от отца. О светской жизни, о светской литературе, музыке, кулинарии, путешествиях. О Флоренции. Флоренция — вот где следовало бы сиять таланту певчего… В этих разговорах Маттиас всё сильнее убеждался, что Клеменс — человек исключительный. Его наивность и простота были лишь видимостью. Он был спокоен и терпелив. Он был по-своему мудр и умён — настолько, насколько это вообще было возможно в условиях секты, где лишь Владыке позволено мыслить и рассуждать, а все остальные обязаны подчиняться пастырю, как тупое стадо. Клеменс с интересом выслушивал рассказы Маттиаса и о разных религиях, и о разных науках, и о предположениях учёных о том, каким будет мир через сто лет, через тысячу лет. Эти рассказы не пугали Клеменса и не заставляли броситься на колени в молитве. Ему всё было любопытно. И всё же ничто не могло расшатать его веру. Слова о далёких планетах, атомах и молекулах укладывались в его голове, при этом не задевая Бога, который стоял в центре картины мира Клеменса, непоколебимый и непобедимый. Чувство влюблённости то возносило Маттиаса до небес, то прибивало к земле. Это был тяжёлый груз. Дело было не в том, что оба они были мужчинами — чувство к Клеменсу было настолько чистым, что приравнивать его к содомскому греху было бы глупостью. Проблемой было даже не то, что Клеменс находился в плену у секты. Он был в плену у мировоззрения, которое ему прививали, судя по всему, более пятнадцати лет. И преодолеть это Маттиас не мог. Он любил человека, живущего в иной реальности. Как бы он ни пытался подобраться ближе к певчему, они оставались безнадёжно далеки, как люди из разных миров, говорящие на разных языках. Иногда Клеменс действительно казался ему недосягаемым святым. Никогда раньше Маттиас не встречал таких светлых людей. В его кругу всегда были мещане и буржуа, озабоченные деньгами и репутацией, размышляющие о монархизме и социализме лишь для того, чтобы поупражняться в остроумии, забавно возмущающиеся при чтении газет и чинно крестящиеся на воскресных службах. Клеменс был антонимом ко всему, к чему Маттиас привык. Сестра была единственным человеком в семье, с которым Маттиас мог поговорить о своих чувствах. Был поздний вечер. Девушка оторвалась от чтения книги и внимательно посмотрела на него, когда он вошёл в её комнату после короткого стука. — Опять уезжал куда-то на весь вечер? — Она заметила, что он одет в выходной костюм. — Знаешь, родители волнуются… — Да, уезжал. Зашёл вот поговорить с тобой… — Он сел в кресло рядом с кроватью и проговорил: — Скажи, была ли ты влюблена когда-нибудь? Сестра улыбнулась. — Ты же знаешь, мы с Мартином помолвлены. Папа говорит, что, если всё будет в порядке, мы поженимся в следующем году… — Я не об этом. Это я прекрасно знаю. Но ты действительно влюблена? Любишь ли ты своего Мартина так сильно, что хочется разорваться на куски? Девушка посмотрела в его глаза, серьёзные и беспокойные, и всё поняла. — Так вот что с тобой приключилось. Боже, Маттиас, ты вообще хоть иногда высыпаешься?! Глаза какие красные, я должна была догадаться, что всё из-за любви! И ты ничего мне не сказал! Ну, кто же она? Маттиас покачал головой и пробубнил: — Оперная певица. Не важно. — Постой. — Сестра знала, когда он шутит, а когда он серьёзен. После стольких лет разлуки они всё ещё удивительно хорошо понимали друг друга. Девушка мягко улыбнулась и тихо-тихо спросила: — Это не «она», да? Маттиас закрыл глаза. Когда он был в отъезде, они с сестрой переписывались. В одном из своих писем он признавался ей, что совершенно равнодушен к представительницам противоположного пола. Только с ней он мог об этом говорить, только ей доверял. — Матти. — Сестра протянула к нему руки, и Маттиас принял её объятия. Они долго молчали. Он знал, что сестра будет пытаться помочь, скажет, что он может «вылечиться», «нужно только рассказать всё папе», и ему нравилось, что сейчас они просто молчат.