Слепота и жестокость

После полудня Маттиас очнулся то ли ото сна, то ли от оторопи. Он сел на кровати и рассеянно оглядел свою комнату, в которой провёл всё детство. Пыль кружилась на свету. Страх и тошнота, объявшие его в общине, испарились. Он сидел и думал, о том, что с ним произошло этим утром. Рассудок подвёл его, и виной тому была больная атмосфера секты. Проблема была, вероятнее всего, в духоте. А ещё проблема была в хоре. А если быть точным — в одном конкретном певчем, который оказался слепым, а Маттиас даже не сразу это понял. Он и теперь содрогнулся, припомнив это ощущение: спёртый воздух давит на лёгкие, а с хоров льётся хрустальный голос. В те минуты Маттиас ничего не видел и не слышал никого, кроме того певчего. Он не хотел вспоминать ни церквушку, ни её прихожан, ни их избы вдоль реки, ни скульптуры у алтаря, ни разноцветные стёкла, ни скамьи, ни «владыку». Хотел помнить только Клеменса. Только эту картину Маттиас и хотел видеть перед своим внутренним взором: певчий на хорах, на коленях в полутьме, в белой робе, выпевает неземным голосом неземные слова. В течение дня, обедая, говоря с родными, разбирая корреспонденцию, ужиная, Маттиас всё продолжал думать о своём приключении, которое свершилось утром, а казалось, что вечность назад. Он вспомнил свою растерянность и робость — это ведь даже не было ему свойственно, он был не из пугливых, но ноги у него задрожали, если припомнить, ещё у калитки, а утренняя служба и вовсе перепугала его. Ему стало стыдно за своё поведение, в особенности за побег. Что приключилось с ним? Это было наваждение, это было колдовство, чёрная магия. Или нет, всего лишь обман чувств. Эти сектантские обряды — умело поставленный спектакль. Конечно, глупо было поддаваться обману — чего только ни пригрезится в тёмном и душном помещении. И, только подумав об этом, Маттиас пришёл к парадоксальному выводу: нужно обязательно съездить туда снова, чтобы убедиться, что всё это глупости и нелепый спектакль дяди-чернокнижника. А ведь на самом деле он всё понимал. От себя самого трудно что-либо скрыть. Не только ради развенчания обмана он стремился обратно в общину. Главная причина была в том певчем. Маттиас не был музыкантом по профессии, но он сам занимался пением в детстве и знал, что такое посредственность, а что такое дар. И все певчие в том хоре были очень хорошими, но Клеменс — он обладал природным даром. Вечером отец расспросил Маттиаса о его впечатлениях. Он хотел было обо всём рассказать честно, но в итоге всё скрыл и переврал, рассказав только о том, что отец и так знал. Маттиас ведь так и не поговорил с Владыкой о его религии, о том, во что он верит, о чём он пишет свои священные книги, хотя именно об этом и следовало поговорить. Ему нужно было выговориться, но только не в беседе с отцом: было стыдно. С матерью он говорить не мог, потому что любые разговоры о сумасшедшем дядюшке были ей противны. Оставалось только поделиться своими переживаниями с сестрой. Только вот что ей скажешь? Какими словами описать эту бурю? Он зашёл в её комнату, где сестра вышивала узор на платье, и не смог произнести ничего вразумительного. «Как ты тут? Шьёшь себе приданое?» — спросил он и, выслушав ответ, кивнул и ушёл к себе. Через несколько дней Маттиас вновь отправился в секту. К началу утренней службы он опоздал, так что голоса певчих уже затихали, когда он подошёл к дверям и из света вглядывался в полутьму церкви. Клеменса не было видно, но он точно был там. Маттиаса тряхнула дрожь. Он напомнил себе, зачем пришёл: убедиться в том, что сектантская вера — бред, и поговорить с владыкой. Да и просто посмеяться над безумцами, чтобы утвердиться в своём здравии. Он отошёл от дверей, пропуская выходящих. Певчих среди них не было, по-видимому, они жили отдельно от остальных и пользовались другим выходом. Вид у людей был рассеянный, заторможенный — должно быть, так выглядел и Маттиас, отстояв службу несколькими днями ранее. Он вошёл, и Владыка, заметив, сам подозвал его к себе. Он снова посетовал, что Маттиас не предупредил о визите, и предложил позавтракать вместе с общинниками. Маттиас отказался. — Я бы хотел поговорить с вами, — сказал он. — Меня интересует ваша… община. Если можно, расскажите мне о своей религии. Глаза Владыки блеснули. Хотя борода скрывала половину его лица, Маттиас заметил его сдержанную улыбку. — Идём. — Владыка повёл его в ту комнату, которая помещалась за алтарём. За плотной занавеской, оказалось, была маленькая комнатка со столом, коробкой свечек, лавочкой и шкафом, заставленным книгами. Но это Маттиас заметил чуть позже, а в первую очередь он увидел трёх певчих, что сидели на лавке. Это были ведущие голоса хора: Клеменс и две девушки. Одна из них, Роус, была той, кто пару дней назад представил Клеменса Маттиасу, она и теперь глядела на него недоброжелательно. Вторая же была, как Клеменс, незрячей. — К нам снова пришёл гость, — объявил Владыка. — Это Маттиас Харальдссон, он пришёл к нам с миром. Я надеюсь. — Владыка выразительно посмотрел на него. — Знакомься. Это Клеменс, Роус и Соуль. Все трое перекрестились почти синхронно — Маттиас успел заметить, что вместо лба они касаются переносицы, а после живота касаются воротника, прикрывающего горло. Видимо, таково было традиционное приветствие в секте. Маттиас улыбнулся и кивнул, хотя видеть это могла только Роус. Разбирая какие-то свитки на столе, Владыка сказал: — Маттиас хочет узнать о нас. Он ведь ничего не знает о нашей вере. Ну, расскажите Маттиасу, во что мы верим. Соуль проговорила: — Мы верим, что существует Бог, до которого мы можем достучаться. Бог слеп, но он может услышать нас. Он не знает о страданиях человеческих, потому что люди обращаются к Богу не на том языке. Оттого он и не помогает людям в их страданиях. — Но здесь мы говорим с Богом на правильном языке, — подхватила Роус. — Он обязательно услышит нас и внемлет нашим просьбам. Однажды он снизойдёт на землю, и боль закончится, и для истинно верующих наступит вечное счастье. — Каждое утро и вечер мы проводим службы, на которых обращаемся к Богу с мольбой. — Клеменс заговорил, и Маттиасу показалось, что это самый спокойный, умиротворяющий голос, который он когда-либо слышал. — Мы знаем, что Господь будет милосерден к нашей общине. Все общинники — божьи дети. Мы, певчие, его ангелы, Владыка — наш учитель, жена Владыки — пророчица. Они как будто бы отвечали заученный урок. Скорее всего, так оно и было, и всех сектантов учили одинаково отвечать на вопросы любопытствующих «гостей». — Можете идти, дети мои. — Владыка сделал жест рукой в сторону дверцы, которую Маттиас сначала не заметил. — Андреан! — Владыка позвал кого-то, и тут же в дверцу просунулась голова черноглазого парнишки в белой певческой рясе. — Помоги Клеменсу. Андреан повёл Клеменса, а следом Роус повела слепую Соуль. Маттиас заметил, что у слепой девушки лицо было, будто восковая маска. Она никогда не улыбалась, и речь её была бесцветной, лишённой интонации. Такое часто бывает с незрячими, особенно с теми, кто слеп от рождения: не видя ни жестов, ни мимики, они сами не умеют ими пользоваться. Клеменс был другим. Его лицо было живым и подвижным, будто помнило улыбки и хмурые брови матери. «Где вы нашли Клеменса? Откуда этот бриллиант?» — хотел спросить Маттиас, но не решился. — Светлые ангелы, — произнёс Владыка. — Слепые часто оказываются на улицах, становятся презренными нищими. Наша община — приют для таких, как они. Ну что же… я могу показать тебе наше священное писание. Отложив трапезу на потом, Владыка открыл на столе книгу и принялся объяснять Маттиасу всё о святых, о Боге, о молитвах, об особом языке, на котором надлежит молиться. Маттиас смотрел на крючки, которыми были исписаны страницы книги, и поражался бредовости всех идей Владыки. А тот рассказывал так степенно и серьёзно, как будто сам верил в выдуманный бред. Маттиас тоскливо бросил взгляд на дверцу, за которой исчез Клеменс. Ему хотелось найти певчего и поговорить с ним наедине, а вместо этого он был вынужден слушать объяснения Владыки, утверждающего, что только его вера истинна. Владыка повёл его на улицу, показал пристройку у церкви — в ней жили певчие. Показал скудные огороды, клумбу, а также три большие избы, в которых сектанты заканчивали свою трапезу. На улице жена Владыки командовала женщинами, которые уносили тарелки и тушили костры с висящими над ними опустошёнными котлами. В завершение Владыка предложил Маттиасу прийти как-нибудь на вечернюю службу. Маттиас пообещал, что придёт. Вечерняя служба, как оказалось, несколько отличалась от утренней. Начиналась она с продолжительной проповеди Владыки. Он говорил о том, как необходимо забыть себя в ежедневных молитвах, посвящать жизнь Господу и милосердно относиться к тем, кто «ещё не пришёл к истинной вере», так как судить и наказывать их будет Бог, «наше же дело — нести свет истины в темень безбожников». Маттиас снова стоял у входа, двери на сей раз плотно закрыли, опасаясь порывистого ветра. Удушливый смрад церкви, от которого у нормального человека закружилась бы голова, для сектантов был сладостен. Маттиас беззвучно посмеивался, глядя на сектантов, утрамбованных на скамейках и глотающих каждое слово наставника, но в то же время он помнил, что в темноте, на хорах, уже стоят певчие, и сердце его подпрыгивало, когда он думал, что вот-вот услышит Клеменса. Голос Владыки становился всё громче. Он достал книгу и теперь уже зачитывал что-то, чего Маттиас не мог понять, зато сектанты, бросившиеся на колени, прекрасно понимали. Они повторяли фразы Владыки и осеняли себя сектантским крестом. За последней фразой Владыки, которую никто не стал повторять, последовало одно мгновение тишины, и зазвучал голос слепого певчего. Маттиас закрыл глаза, чтобы ничто не отвлекало его от пения. Теперь Клеменс пел более низким, обволакивающим голосом. Это был почти такой же голос, каким он разговаривал, лишь чуть напевнее. Маттиас прислушивался к звукам. Длинные гласные чередовались с шероховатыми скоплениями шипящих и рычащих согласных. Фразы часто заканчивались на протяжный «с» или «р». За Клеменсом вдруг вступили все певчие третьего ряда, наполнив зал гудящим, убаюкивающим гулом. И только потом к ним присоединились Роус и Соуль — контрастирующие высокие ноты. Когда Маттиас открыл глаза, он увидел хоры в свете разожжённых свеч, певчих с закрытыми глазами. Жена Владыки, теперь уже не дожидаясь окончания молитв, вышла со своим кадилом и долго ходила вдоль рядов, окуривая сектантов сладким дымом. Голос Клеменса набирал силу и громкость, и в конце концов его ноты стали похожи на крики. Стоя на коленях, он поднял руки и запрокинул голову. Сектанты шёпотом вторили словам молитвы, хватая друг друга за руки и плечи и раскачиваясь. Владыка в это время стоял у алтаря, вытянувшись струной и закрыв глаза. Маттиас, не отрывая взгляда от Клеменса, нащупал карман и достал платок, чтобы закрыть лицо и вдыхать как можно меньше убийственных благовоний. С ним вновь произошло то, что и в первый его визит: наваждение, магия, чары, полнейшее безволие. Глаза слезились, теснило в груди. Это было похоже на влюблённость. Он был влюблён в певчего, о котором совершенно ничего не знал. После службы певчие спустились с хоров и ушли в свои комнаты. Сектанты, шатаясь и неверными руками пытаясь перекреститься, выходили из церкви, а кто-то и полз, не в силах идти. Тут и там слышалось хихиканье. Это было всеобщее опьянение. Маттиас понял, что что-то было не так с благовониями в кадиле. Ему пришлось долго стоять, опершись на стену, чтобы прийти в себя. «Я обязательно приеду снова, — подумал Маттиас. — Приплыву, прилечу, пешком приду, что угодно. Лишь бы увидеть его опять. И услышать… да. Поговорить бы с ним наедине хоть минуту». Так Маттиас стал постоянным гостем общины, к удивлению сектантов и к удовольствию Владыки. Он выстаивал службы на своём привычном месте у дверей, гулял по окрестностям, даже пришёл на обед в крепкую деревянную избу Владыки и его жены, хотя к еде не притронулся. Жена Владыки пугала, пожалуй, даже больше, чем он сам. В отличие от своего мужа, который не примешивал слова «божественного языка» в свою речь в разговорах с Маттиасом, эта женщина не могла изъясняться без таких слов, и Маттиас совершенно её не понимал и только кисло улыбался ей. Сектанты, привыкнув, начинали к нему цепляться, как репей. Маттиас узнал многое про их быт. Целыми днями они были заняты тем, что разучивали молитвы. Дело это было нелёгкое для слабых и задурманенных умов, оно отнимало много времени, и это было хитро: набожная зубрёжка отвлекала людей от разврата, голода и грязи, в которой они жили. Чем ещё они могли заняться здесь? Стоило сектанту оторваться от замусоленных листков, исписанных крючками, ему тут же приходило на ум либо украсть что-нибудь с кухни, либо домогаться ближнего своего. Мало кто выглядел опрятно в общине: только Владыка, его жена, Виктор да певчие. Зрячие хористы обязаны были следить за тем, чтобы у незрячих рясы всегда были чистыми, а волосы причёсанными и убранными в хвосты или косы. Остальным сектантам дозволялось быть нечёсаными и чумазыми, лишь бы их помыслы были чисты. А в чистоте своих помыслов сектанты клялись на все лады: общину они любили, как дом родной, ведь у большинства из них никогда не было настоящего дома. Всех этих людей, их отвратительный и затхлый быт, бредовые идеи Маттиас терпел ради того, чтобы иметь возможность видеть и слышать Клеменса. После служб Маттиас старался выловить его у лестницы и громким шёпотом выражал свой восторг. Клеменс смущался, уворачивался от его рук, но благодарил за похвалу.

***

Люди выходили из церкви после очередной утренней службы, толпа струилась по проходам между скамьями. Владыки не было в тот день, он куда-то уехал, но хор и без него исполнил свою молитву, и теперь Маттиас, выловив Клеменса из толпы и отведя в сторону, донимал его своими восторгами и расспросами. Певчий на его вопросы отвечал негромко, опустив голову, но спокойно, и Маттиас был рад, что Клеменс перестал его бояться. — Вы были прекрасны сегодня, бесподобны, как и всегда, — уверял Маттиас. «Я прихожу сюда лишь ради вас, ради вас одного, а вовсе не ради вашего бога, в которого я не верю», — он хотел сказать это, но не решался, так как знал, что смутит набожного певчего. Тот и так был достаточно смущён. — Господин Харальдссон… Вы не должны так говорить… не в церкви… — качал головой Клеменс, но его тонкие губы ломала улыбка. — Вы хвалите меня, как концертного певца. Я пою не концерт, я пою мольбу. «Господин Харальдссон», как Клеменс всегда называл Маттиаса, ничего не мог ответить на это. Он был готов во всём соглашаться с певчим. Его набожность он даже не считал нелепой. Клеменс не был одуревшим сектантом, он был искренним верующим, таким простым и настоящим, как будто он жил в общине всю жизнь, будто родился он сразу ангелом в белой рясе. Церковь пустела. Рука Маттиаса потянулась к руке Клеменса, но молодой человек мягко вырвал ладонь, как только он попытался её сжать. — Ваш голос уникален, — прошептал Маттиас. — Если бы люди имели возможность услышать вас, они бы бросали к вашим ногам букеты цветов… Клеменс неожиданно жёстко прервал его: — Я не люблю цветы. Маттиас настаивал: — Вас должен слышать весь мир, а не только эти… О, как ему хотелось втоптать прихожан в грязь! Он презирал их уже за то, что по окончании службы они преклоняли колени не перед Клеменсом, а перед Богом, за то, что не восхищались им, как он того заслуживал, не молились на него. Клеменс был солистом хора и лучшим певчим, его владение голосом нельзя было сравнить ни с чьим другим. И никто из сектантов не мог оценить его талант по достоинству. Лишь Владыка, должно быть, осознавал уникальность Клеменса и оттого поставил его впереди всего хора. Андреан подошёл и увёл Клеменса, не глядя на господина в шляпе и с тросточкой в руках, кусающего губы и провожающего их взглядом. — Я влюблён в вас, — прошептал Маттиас совершенно беззвучно. Людей совсем не осталось, служка погасил почти все свечи и убежал. В полутьме был виден белый алтарь с его ступенями. С тяжёлым вздохом Маттиас обвёл глазами опустевший зал. Хотелось упасть на мраморные ступени и биться об них головою.