Научи меня смотреть розовыми стёклами

Кладбище в осеннюю пору отдаёт особым холодом. Такой прохлады не чувствовалось даже зимой. Машина останавливается прямо у забора. Казалось, что звук колёс нарушил покой всех усопших — ветер поднялся, своим дуновением колыхая чёрное пальто и волосы. Антону сразу же становится неспокойно. Он смотрит на каждый крест, каждый памятник, мимо которых проходит. На свечи — их пламя задул ветер. На фотографии в рамках, на которых были запечатлены счастливые, и, что самое главное, живые люди. Он случайно наступил на мягкого медведя, лежащего посреди дороги. Поднял его, оттряхнул от грязи и листьев, посмотрел по сторонам. Увидел могилу какой-то девочки, и от чего-то появилась уверенность, что игрушка именно её. Положив медведя на землю около могилы, Антон увидел год рождения — две тысячи семнадцатый. И умерла она… несколько дней назад. А ведь через пару лет она могла пойти в школу, познакомиться с новыми друзьями, учиться и радоваться хорошим оценкам, покупать кириешки после школы на мелочь, которую ей часто давали бы родители. У Антона начинает болеть голова, и он идёт дальше. У каждого креста, каждого памятника, каждого человека, закопанного здесь, есть своя история. Были мечты, и, должно быть, близкие люди. Антон мельком кидает взгляд на крест какого-то мужчины, хотя умер он десять лет назад. Возможно, у него не было близких, и его труп нашли случайно. Антон думает, думает, думает. Листья шуршат под ногами, доставляя ещё больший дискомфорт. В ушах звенит — и так происходит всегда, когда он делает шаги на территорию кладбища. Ноги подкашиваются, стоило лишь дойти до могилы дорогого человека, но Антон успевает удержаться. За крест, являвшийся его чёртовым смыслом жизни, недавно обретённым. Когда дорогой человек умирает, не остаётся ничего, кроме попытки вернуть свою жизнь в нужное русло. Ведь если оборвалась чужая жизнь, своя не прекращается, верно? Верно? Антон пинает листья, которые ни в чём не виноваты. Вглядывается в небо, с которого начинают падать капли дождя, и он ненавидит их. Смотрит на крест напротив, и ненавидит себя, потому что… не смог. «Дмитрий Побрацкий». Годы рождения и смерти. Умер… три месяца назад. Эти три месяца прошли незаметно — глаза были покрыты пеленой нервных срывов и боли. Потерять второго близкого человека, заболевшего раком — это, конечно, сильно. Антон злится на себя, злится и злится, и злость эта не хочет отступать. Антидепрессанты закончились. А он всё никак не может принять, что пора двигаться вперёд.

***

Что чувствует человек, которому сказали, что у него рак? Он воспринимает эти слова как приговор, замыкается в себе, теряет надежду и веру в хорошее будущее. Дима, услышав эти слова, резко понимает, как хорошо жить. Как хорошо получать незачёт на сессии. Как хорошо есть на завтрак ненавистную им гречку. Как хорошо просыпаться рано утром, чтобы успеть на пару. Как хорошо… просто жить. Как жаль, что он начал ценить эти вещи буквально только что. Парень выходит из кабинета главврача. Он не знает, как поступить, кому звонить, что вообще делать. Хочется кричать, и одновременно с этим забиться в угол, схватившись за голову, и просто рыдать. Хочется верить, что это ебучий сон — самый страшный в его жизни. Дима трёт пальцами воспалённые от отсутствия сна глаза. Трясущимися руками хочет достать телефон, но ему попадается помятая пачка сигарет. Он резко распахивает глаза. Смотрит на эту пачку, рассматривает со всех сторон, словно ему лет двенадцать, когда он у старших друзей забрал сигарету. Впервые в жизни ощутил горький вкус на языке, закашлялся, резко вынув сигарету изо рта, возмущённо сказав парням «Как вы можете курить эту херню?». Со взрослением начали появляться проблемы, и внезапно Дима вспомнил о существовании сигарет — неприятный привкус отвлекал, хоть и ненадолго. На этой почве часто происходили ссоры с мамой, у которой внезапно начали пропадать деньги из кошелька, а её футболка пропахла табаком из-за объятий с сыном. После всех криков и оскорблений Дима закрылся в себе, и больше не открывался. Подворовывал сигареты у своих друзей, а за это приходил домой с синяками на разных участках тела. Было странно понимать, что вещь, которая облегчала чёртово существование, привела к раку лёгких. От осознания этого Дима сжал пачку сигарет, застонал и со злым криком бросил её на пол. Внезапный всплеск ярости вызвал полное опустошение. У Димы резко началась горячая любовь к жизни. Ко всем вещам, и плохим и хорошим — к гитаре, собственного сочинения дурацким песням, дорогущим ценам на энергетики, закатам в одиночестве.        Сейчас ему больше всего на свете хотелось, чтобы рядом был хоть кто-то. Сил стоять уже не остаётся, и Дима садится на пол, прижимая к себе колени. В центральной больнице в коридоре уже почти никого нет, лишь две-три медсестры вдалеке, даже не обратившие внимания на то, что человек, находящийся по ту сторону коридора, умер только что. Когда умрёт физически — лишь вопрос времени, которого внезапно осталось мало. Дима достал телефон из кармана. На экране засветились цифры: оказывается, почти одинадцать часов ночи. Кто же знал, что ему позвонят так поздно и предложат приехать, чтобы узнать результаты анализов? Кто же знал, что у него окажется рак? Дима зажмурился, а потом также резко открыл глаза. Трясущимся большим пальцем он листал каждый контакт, которых было много, а на деле нужно максимум пять, если не меньше. Он остановился на номере телефона матери, продержал над ним палец ещё несколько секунд, почти нажав, но всё же остановился. Во-первых, потому что его мама уже давно спит, и он точно знает об этом. Во-вторых, даже если он скажет ей о своём диагнозе, что изменится? Она попереживает, поплачет в трубку, скажет, как ей жаль, а потом начнёт ругать и орать про сигареты. Она ни за что не возьмёт отпуск — причём неизвестно, на какой срок — на работе, не купит билет на самолёт или поезд из Сочи в Москву. Оно ей надо? Дима продолжил листать. Про своих сестёр он даже не думал — потому что они наверняка отреагируют также, как и его мать. Парень уже хотел выключить телефон, как вдруг глаза расширились, обнаружив у себя в контактах Антона. Нет, нет, нет. Какого чёрта Дима вообще думает об этом? О нём? Какое вообще дело Антону есть до Димы? В последний раз они общались пару месяцев назад, заключив перемирие. Антон перестал в присутствии Димы строить из себя высокомерного человека. Дима перестал его покрывать матами и беспричинными оскорблениями. На самом деле… Возможно, ему правда есть, кому позвонить. Дима не знает, зачем вообще делает это. Он же понимает, что никто ему не поможет, никому нет до него дела. Но задумываться о причинах было уже поздно. Номер был набран и в телефоне раздались первые гудки. Может, ему просто нужно кому-то рассказать о ситуации, нежели получить помощь и поддержку. Эти гудки были самыми мучительными в его жизни. — Алло? — сказал Антон сонным голосом. Он разбудил его. Сука. Дима, поборов желание извиниться и бросить трубку, неуверенно проговорил: — Эм… Привет? Антон, я помешал? Дима стукнул себя по лбу за такой глупый вопрос. — Дмитрий? — Антон, кажется, даже не посмотрел, кто именно позвонил ему. Его голос стал чётче и громче. — Добрый ве… Доброй ночи, — Дима слышит, как мужчина привстаёт и садится на скрипящую кровать. — Что произошло? Вы… — он осекается, тихо выругавшись. Чёртова официальность. — Ты в порядке? Дима намертво сжал телефон в руке, почувствовав, как слёзы резко заставили расфокусировать взгляд, а потом покатились по щекам. Со стороны казалось, что он улыбается, но на самом деле пытается скрыть громкие рыдания, поджав губы в тонкую полоску. Резкие, нервные вдохи и выдохи проносятся по пустому коридору. — Дми… — У меня рак. Антон молчал. И Дима тоже. Он всхлипнул, когда спустя минуту сказал: — Я н… н-не… Твою же мать, эта ситуация заставляет его заикаться. Грудная клетка слишком быстро вздымалась. Дышать было действительно тяжело. — Дим, дыши, — такое лёгкое действие, казалось бы, но сейчас оно было чуть ли не самым тяжёлым на свете. — Слышишь меня? Повторишь сейчас, что я скажу? Побрацкий слишком активно закивал, даже голова немного закружилась. И слишком поздно понял, что Антон его не видит, а только слышит. — Д-да. — Хорошо. Давай. Вдох — задерживай. Раз, два, три, четыре. Выдох — раз, два, три, четыре. Снова вдох… — и продолжил повторять. Дима делал так, как он говорил. Похоже, у Антона и вправду был опыт в таких вещах — у Димы же такое происходило впервые. Одно дело, когда он может справится сам с чем-то незначительным. Другое — когда не в состоянии даже дышать без посторонней помощи. Какой же он жалкий. — Я не знаю, что делать, — дышать стало немного легче, — М-мне было некому позвонить. Антон замолчал. А хотелось сказать так много. Дима уже было сказал что-то вроде «Ладно, всё нормас, спасибо», но Антон резко отрезал: — Погоди, — Дима услышал, как Антон включает свет в комнате, бросает телефон с резким стуком на тумбу и, кажется, ставит его на громкую связь. — Ты где сейчас? — В больнице. Парень вновь чертыхается. Блять, ну а где он ещё может быть? От паники он резко забыл название, да и не запоминал. Поднял голову, увидев информацию о больнице на стене — сверху было название. — В ФГБУ Нмиц онкологии, — прочитал он. Дима слышит, как Антон резко останавливается. Что-то переваривает для себя. — Дим, подожди пол часа. Никуда не уходи, просто жди, — Антон будто отмирает, а затем закрывает дверь квартиры и спускается по лестнице. — Я сейчас приеду. Брови взметнулись вверх и спрятались в волосах — выглядело бы комично, если бы не нынешняя ситуация. — Ч-чего? Мужик… — Дмитрий. Я. Сейчас. Приеду. Отчеканил как приказ — голосом, не терпящим возражений. Вот так просто. Они не общались довольно долгое время, но Антон продолжал помогать ему и вообще вести себя так, словно они близкие друзья. А может, так оно и было? Ведь необязательно общаться каждую секунду, чтобы продолжать быть близкими друзьями? По спине пробежали мурашки. Уголки губ чуть приподнялись вверх. — Спасибо. — Пока не за что. Я скоро буду. Если хочешь, я не буду бросать трубку. Дима улыбнулся сквозь слёзы. Господи, о нём никто так никогда не переживал. — Если тебе не трудно… — сказал он робко, и в его словах Антон уловил просьбу. — Пожалуйста. — Хорошо. Из динамика телефона Дима слышал радио, из которого доносились различные песни от 80-ых до 00-ых. Как только Антон оказался рядом, Дима поднял на него глаза — красные, опухшие. Он зарылся ладонью в свои растрёпанные волосы. И провёл по блестящим от слёз щекам. В глазах Антона было столько сочувствия. А в его внезапных объятьях — тепло. Дима даже не отстраняется. — Всё хорошо, — Антон кладёт руку на его голову, начиная гладить. — Всё будет хорошо, слышишь? Я рядом. И Дима зарыдал с новой силой. Обнял Антона, хотя, вернее было сказать, что вцепился ладонями в его спину. Прижался лицом к плечу, наверняка из-за слёз станет мокрым. Антон прижал его к себе крепче. В его объятьях было не только тепло. Казалось, что парень находился под защитой: от всего мира, от судьбы, что так жестоко обошлась с ним, незаслуженно подарив страшную болезнь. Диме было страшно. Безумно страшно — до дёрганий всем телом и открытого рта, скрытого в плече, чтобы его рыдания не звучали так громко. Но в объятьях, которые дарили ему поддержку, было чуть лучше. Когда рыдания превратились в тихие шмыганья носом, Антон прошептал куда-то Диме в макушку: — Пойдём отсюда? — Вот бы от рака так съебаться, — Дима усмехается горько, улыбка выглядит болезненной. Чёрный юмор он несомненно любил, но точно не в своём отношении. — Съебёмся. Я обещаю. Дима отстраняется, удивлённо смотря на Антона. Он никогда не слышал от него матов. — Какого… — Да, я матерюсь, — Антон словно прочитал его мысли. — Немало знаю. Блять, сука, пиздец, ху… — Ладно-ладно, я понял, — Дима коротко посмеялся — впервые искренне за весь этот тяжёлый вечер и ночь. Все маты, произнесенные Антоном, он сопоставил со своей ситуацией. Оказавшись в машине, Дима понял, что его трясёт. Это было так странно. На улице середина осени, люди, которых было мало в такой поздний час, ходили в лёгких куртках и джинсах. — Тебе холодно? Голос Антона звучит как будто с суши. Дима резко выниривает, обняв себя за плечи. — Нет. На большее и не хватило. Дима устал говорить. Устал вообще от всего. Антон задумчиво пробежался взглядом по его телу. — У тебя, похоже, шок. Включается обогреватель. А после Дима видит то, чего никак не ожидал: Антон снимает с себя пальто и накидывает на парня, как одеяло. Пальто и правда было тёплым. С запахом кофе, перемешанным с мужским парфюмом. Этот запах стал родным за несколько секунд. — Лучше? — Да, — Дима говорит шёпотом и вздыхает. — А тебе не холодно? — Нет, свитер тёплый, — Антон повернул ключи, и машина выехала с парковки злосчастной больницы. Мужчина ненавидит их всеми фибрами души. Этот белый цвет, из-за которого рябит в глазах. Из-за запаха стерильности и медикаментов тошнило. Из-за медсестёр с медбратьями, недовольные лица которых до ужаса раздражали. Из-за… Антон зажмурился на пару секунд. — Поедем ко мне. Ты можешь вздремнуть. Путь долгий. Дима не стал спорить — укутался в пальто сильнее, зевнул и прикрыл глаза. Антон кинул на него нежный взгляд, понимая, что Дима похож на котёнка. Парень по прежнему не знал, что делать. Но был уверен, что теперь он точно не один.

***

— Мам? Звонить матери спустя долгое время было тяжело. Особенно, когда у тебя в лёгком ебучая опухоль. — Дима! Привет! Он сжимает телефон в руке сильнее. Дима не знал, почему голос мамы казался ему фальшивым. — Я так скучала. Где ты пропадал? Ага, скучала она. Если бы это было так, позвонила бы сама. Нашла бы тысячу и один повод это сделать, спросить, как дела, не помирает ли? А Дима умирает. Вторую стадию уже подтвердили, и чтобы не дошло до третьей, ему порекомендовали удалить долю лёгкого, в которой и локализуется опухоль. На операцию, конечно же, нужны деньги. И Антон сразу же согласился оплачивать лечение, да и вообще представился братом Димы. Если бы сказал, что просто знакомый — ему точно не позволили бы быть кем-то вроде сопровождающего. Дима выведал бы причину такого благородства, если бы не скоротечность времени, занятость мыслей и страх смерти. Об Антоне Дима своей семье не рассказывал. Как и о раке. Ему так хотелось рассказать. Хотелось прокричать прямо в трубку, что он умрёт, а рано или поздно — неизвестно. Хотелось оказаться в объятьях матери, почувствовать любовь, которую в последний раз чувствовал лишь в детстве. Ему правда хотелось. Но он не мог — потому что всем плевать. Что у сестёр, что тем более у матери проблем навалом. А Дима единственный мужчина в семье, справится и сам. Антон подтолкнул его на этот звонок. В тот вечер, когда он забрал Диму к себе домой, сказал ему позвонить маме, рассказать о трудной ситуации. Дима долго думал. Долго держал палец над контактом матери. Слушал её голос в голове, почти что ощущал её тёплые руки и тихие успокаивающие слова. Но Дима не хотел звонить, отвлекать, расстраивать. Подумаешь, сын умирает? — Мить? Дима вздрогнул. И только что понял, что всё это время слышал лишь свои мысли в голове, а глаза внезапно стали мокрыми. Он сглотнул. — Да дел много было. Зачёты, экзамены, достали уже, — он выдавливает что-то похожее на смешок, который тут же прекращается. — А ты как? Сёстры как? — Я хорошо. Представь себе, Анька жениха притащила! Высокий такой, статный, красивый, богатый, — Дима вдруг представил кого-то похожего на Антона. Тут же прогнал эти мысли. — Он бы тебе понравился. И ты ему тоже. Дима улыбается. Улыбается искренне, не обращая внимания на слёзы, что быстро скатывались по щекам и оказывались во рту. Солоноватый привкус был не таким приятным, но всяко лучше, чем грёбанные сигареты, из-за которых он сейчас страдал. — Круто. Не нашёл, что ещё сказать. Да и не нужно было. Невыносимо желание просто слышать голос матери и слушать её истории. — Когда приедешь? — Не знаю, — Дима тут же понял, что он сказал это быстрее, чем стоило. — Просто задают много. Готовиться надо. — Ой, да-да, конечно! Я всё понимаю, — и вновь этот фальшивый голос. Но Дима уже не особо задумывался об этом, продолжая слушать голос по ту сторону трубки, который когда-то пел колыбельные. — Ты главное… Не забывай о нас. Мысли так и кричали: «А вот вы уже обо мне забыли». — Не забуду. Постараюсь чаще звонить. — Мить, я уже опаздываю! Давай, пока! — и женщина тут же бросает трубку. «Я люблю вас всех» так и осталось не сказанным. Дима ещё долго смотрит на сброшенный звонок и слезу, упавшую на экран. На плечо опускается рука. Антон не говорит ничего, но Дима через прикосновение ощущал тысячи вопросов. — Антон, ничего не спрашивай. Мужчина почти усмехается. — И не собирался. — Ага, конечно. По глазам вижу, что интересно. — На самом деле, да, — Антон даже не старается соврать. — Но семья… Это слишком личное. Я понимаю, — Дима заметил в его голосе какую-то грусть. — Захочешь — сам расскажешь. Дима кивает, садясь на больничную койку. Эта палата хоть и была хорошей, довольно просторной и, что самое важное, одиночной, он всё равно чувствовал, что что-то не так. Что все эти светлые оттенки, тарелка со вчерашней недоеденной гречкой на тумбе и окно, из которого виден центральный двор больницы — какие-то не такие. Что всё это неправильно. Антон убирает руку с его плеча, кидает взгляд на часы на своём запястье. — Операция начнётся где-то через пятнадцать минут, — констатирует он. Внутри Димы всё сжимается. — Как ты? Дима, поднимая глаза на Антона, ожидает увидеть всё что угодно. И злобную усмешку, и безразличие. Но увидев искреннюю заинтересованность и переживание, он решает сказать правду. — Ужасно, — Дима отводит взгляд, кидает его на окно. Во дворе находились и онкобольные, и здоровые люди. Этот контраст вводил в ступор. — Мне ни разу не делали операцию. Стрёмно. И ему действительно страшно. Антон ничего не говорит. Наговорил уже тысячи «Всё будет хорошо», а поддерживать умел только финансово. Смеяться или плакать от этого, он ещё не решил. Вдруг мужчина вспомнил о чём-то. Он подходит к вешалке, ищет что-то в кармане своего пальто. Дима приподнимается, хочет узнать, что же там, но не может. Антон что-то находит, прячет за спину, вновь подходит к Диме. Улыбается и ведёт себя как ребёнок, нарисовавший маме рисунок. И достаёт из-за спины… медиатор. — Я просто подумал… — он крутит его в руках, рассматривает, словно в первый раз. Цвет был красивым — зелёным. — Ты ведь любишь рок, на гитаре играешь, мечтаешь в собственной музыкальной группе играть… — Погодь, — Дима перебивает его. — Откуда ты это знаешь? Парень усмехается, когда видит, как Антон запаниковал. — Ну… Ты ведь на своей странице столько фотографий опубликовал. Я случайным образом наткнулся на них в рекомендациях, вот и… — Ладно-ладно, верю, выдохни, — реакция Антона и вправду забавляла. Мужчина успокаивается и продолжает: — У меня отец на концерте Металлики был в 1991, — Антон замечает, как глаза Димы тут же загораются, и это не может не радовать. — И Джеймс Хэтфилд этот медиатор бросил в толпу. А мой отец поймал его. Счастливчик. Антон отдаёт его Диме. Парень широко раскрывает глаза и улыбается, смотря на надпись группы. — Мне это незачем. А тебе точно пригодится. Антону просто хотелось порадовать Диму хоть чем-то в этой непростой ситуации — даже, казалось бы, такой простой вещью. И у него получилось. — Спасибо. — Чтобы тебе было легче переживать различные процедуры, я буду дарить тебе медиаторы. Не знаю, куда потом ты их денешь, но хотя бы одним точно будешь играть на концертах. — Ты не обязан… — Дмитрий, — и вот снова. Снова Антон перебивает, когда слова Димы говорят о неуверенности в себе. О неуверенности в том, что он правда кому-то нужен. — Ты… Важен мне, понимаешь? — Дима почувствовал дрожь. Но не такую, как в тот злосчастный день. Ведь когда в последний раз ему говорили о его важности? Слишком давно. — И я просто хочу тебя хоть как-то поддержать. Ты молодец. Дима смущённо улыбается. Антон улыбается в ответ. От улыбки у обоих вокруг глаз складываются очаровательные морщинки, похожие на лучи солнца. Когда приходят две медсестры, Антон помогает убрать им подножки больничной койки и вывести её из палаты. Дима старается держаться изо всех сил, но Антон видит, как сильно он стискивает покрывало и отрешённо смотрит в сторону, пытаясь скрыть страх. Антон берёт его за руку. — Я буду ждать тебя. И буду здесь, когда ты очнёшься, — Антон вновь улыбается и чуть хмурит брови, чтобы придать парню уверенности. — Всё будет хорошо. Дима сжимает чужую ладонь в ответ. Она холодная, мягкая, и отпускать её не хочется. Проходят считанные секунды, и ему приходится отпустить, чтобы его увезли в операционную. Антон приободряюще поднял руки, и опустил их только тогда, когда Диму вывезли из отделения. Они справятся.

***

Пробуждение после операции было таким, словно по нему проехались раз пять. Всё тело болело, и особенно область груди. А ещё болело горло из-за вставленной в неё трубки. Аппарат ИВЛ пищал и давил на обострённый после наркоза слух, и вокруг его койки стояла ещё куча каких-то аппаратов, о предназначении которых он не знал. Дима с трудом открывает глаза и видит перед собой приглушённый свет ламп. Он привстаёт с койки, сгибает руку, и чувствует острую боль в локтевой ямке. Чёртова игла капельницы. — Эй, эй, всё хорошо. Лежи спокойно. Голос подозрительно знакомый. — Я тебя знаю? — Диме трудно говорить, но он пытается, хоть и тихо. Антон усмехается. Он много раз слышал о том, что люди от наркоза отходят не быстро, да и довольно странно. И странность у каждого проявлялась по-разному: кто-то спал сутки или даже двое, кто-то нёс какой-то бред, кто-то улыбался и смеялся, кто-то грустил и не понимал, где находится и с кем. И один раз даже увидел это. Сегодня увидел во второй. — Думаю, да. Я Антон. Звёздочкин. Непривычно было вот так представляться. Антон вспоминает их первую встречу на вечеринке в честь первокурсников. В ушах так и звенит фраза: «Вы, месье Антон, можете не представляться». Перед глазами — расплывающееся красное пятно на белой футболке, наверняка шрам остался. И от операции появится новый. — О, бля. Пиздец, — Антон не сдерживает смеха. Дима всегда будет Димой, в каких бы ситуациях не оказывался. — Я тебя помню. Ты ж этот… Буржуй короче. Богатый. — Да, и я помогаю тебе. — Не нужна мне твоя помощь. Антон молчит. Его мать также говорила его отцу. — Антон? — Да? — Я тебя ненавижу. Антон усмехается. — Я знаю. Он уже встаёт со стула и почти выходит из палаты, чтобы позвать врача, как вдруг слышит повторное: — Антон? Антон поворачивается и подходит ближе. — Да? — спрашивает снова. — Не уходи. Сердце стучит быстрее, и он понятия не имеет, почему. Антон вновь садится. Берёт Диму за руку, поглаживает тыльную сторону ладони, на которой уже появился синяк от частой постановки капельниц. И не знает, что творит, когда оставляет поцелуй на чужой, тёплой и шершавой руке. — Не уйду. Они вот так смотрят друг другу в глаза, ничего не говоря. Дима — потому что ещё толком не проснулся. Антон — потому что за него говорили его мягкие поглаживания ладони. Антон сходит за врачом чуть позже. А пока он просто хочет насладиться несколькими минутами спокойствия и нежности.

***

Смотреть на Диму, которому после операции трудно даже садиться на кровать и тем более ходить, которому чуть ниже ключиц установили трубку, которого ужасно тошнит и даже рвёт от химии — просто невыносимо. Антон молчит, когда медсёстры вводят Диме лекарства, потому что знает, что без этого никак. Но он срывается на крик, когда на Диму злятся из-за того, что он слишком медленно ходит. Антон часто терпит: когда его отчитывают в универе, как псину из-за грязных лап и мокрой от дождя шерсти; когда лишают премии в тот день, когда её обещали выдать; когда на него оказывают огромное давление, опускают его морально, шепча мерзкие фразы прямо на ухо. Но терпеть, когда на его близких агрессируют вот таким образом, он не намерен. И именно поэтому в этот же день он написал жалобу на медсестру. Пусть он будет плохим в её глазах. Ему плевать. Он сам не понял, когда Дима стал ему важен настолько. Проходит почти месяц, и Дима отлично держится. Он не унывает и радуется мелочам — врачу, который каждый день проверяет его состояние и подбадривает. Той же самой гречке, которая, честно говоря, приелась, но уплетал её за обе щеки. Шерстяным носкам с котиками, несмотря на тепло палаты. Прогулкам во дворе больницы, шуршащим листьям под ногами. Добрым медсёстрам, которые искренне волнуются и радуются, когда у пациентов всё хорошо. Дима успел подружиться со всем отделением, в котором, чёрт возьми, больше двадцати палат! Социофобия его боялась, а Антон даже не подозревал, насколько парень общительный, добрый и понимающий. И извлекает плюсы из всего. А ещё иногда ведёт себя как ребёнок — в любой другой ситуации он бы не позволил себе это, но сейчас выдвинул для себя такую возможность. Он рисовал какие-то рисунки в своей старой потрёпанной тетради, и Антон правда считает, что они красивые. Именно поэтому в один день он ворвался к нему в палату с купленными скетчбуком и цветными карандашами. А почему нет? Также в этой больнице студенты медуниверситета проходили практику — с ними было намного веселее. Однажды они все вместе устроили гонки на перевозках в коридоре. И конечно же, Дима победил. Однако студентам пригрозили плохой оценкой за прохождение практики, а парню — выпиской из больницы за нарушение режима. Дима даже создал небольшую компанию со своими сверстниками и с теми, кто был чуть младше его. И вместе они чего только не делали — узнали номер телефона у одной из медсестёр и звонили ей, прикидываясь работниками барбершопа и обещали ей крупный выигрыш в виде товаров магазина. Конечно же, она сразу сбрасывала звонок после этого предложения. Они подкладывали соль в кофе постовых медсестёр, выключали свет в общем для отделения туалете и закрывали дверь, обсуждали различные фильмы, игры, и изредка свои проблемы помимо онкологии. Дима даже не расстроился — по крайней мере, таким не выглядел — когда заметил, какими большими пучками у него начали выпадать волосы. И ему подстригли их. А когда пришёл Антон и увидел его с новой стрижкой, он сказал Диме, что теперь они похожи. Дима был сильным — он обязательно справится и сможет победить рак.

***

Однако, не всегда у Димы присутствовал энтузиазм. Иногда его бесили абсолютно все и всё на свете — моральное состояние не всегда было хорошим, а ещё влияли препараты, оказывающие побочное действие на нервную систему. — Послушай, я сам могу встать и взять стакан воды. Мне не девяносто, и я умею ходить, — Дима хмурится, принимая кружку с капибарами из рук Антона. «Я люблю, когда обо мне заботятся, но не настолько, что не дают сделать малейшее движение». — Ты всё ещё в больнице. И врач не очень-то и уверен, что с тобой всё хорошо, — Антон садится на стул рядом с кушеткой и откидывается на спинку, выдыхая напряжение. Голова гудела как мотор старой машины, то-ли от не прекращающих своё монотонное жужжание мыслей, то-ли от шума на улице. Возможно, он и правда слишком сильно заботится и переживает о Диме. Меру тоже нужно знать, тем более с человеком, который до ужаса не любит, когда за ним ухаживают, как за маленьким ребёнком. — Я лучше врачей знаю, всё ли со мной хорошо, — парень отмахивается, ставит кружку со стуком и отворачивается, с головой накрываясь одеялом. Антон смотрит устало, кладёт ладонь на одеяло и пытается найти чужое плечо и подбадривающе сжать, однако Дима только ворочается, уходит от прикосновения, и даже злобно выдыхает. В такое время к нему лучше вообще не подходить, ещё руку, а то и голову откусит. Мужчина отстраняется, как-то по грустному усмехается и отходит. Выходит из палаты, на несколько минут оставляя Диму одного. Сердце сжимается, а из горла не может вылететь и звука. По больнице шастают врачи с медсёстрами, ставшие почти что родными, и Антон мечтает слиться с сотней белых халатов, снующих из стороны в сторону. Они обсуждают что-то, смотрят на снимки, выносят приговоры. Антон слышит, как одного из пациентов переводят на паллиативную помощь. Он трёт глаза, надеясь, что с Димой никогда такого не будет. Он не заметил, когда в больнице внезапно стало тихо. Вокруг оглушающая тишина. Антон достаёт телефон из кармана. Сегодня воскресенье, и уличных музыкантов на центральных улицах, которых он всем сердцем любил слушать и давать немного денег, в выходной становилось намного больше. Антон вздыхает с обречённостью. Он разрывался. Всё это время у него был лишь один маршрут: дом — больница, больница — дом. Он проводил время в палате Димы больше, чем где-либо ещё. Мало спал, ел максимум один раз в день, и то, если повезёт и будут силы на это. Ни на универ, ни на отдых не было времени, и тем более желания. Он настолько сильно переживал и заботился о Диме, что забыл о себе. Антон возвращается в палату через несколько минут. Было ощущение, что усталость ломала мозг. Дима лежит всё также под одеялом, всё также неподвижно. — Точно всё хорошо? Может, болит что-то? Или тошнит? В Диме слишком много чего-то, что Антон никак не может определить. Что-то, от чего ему хорошо, и что-то, от чего становится почти что плохо. Сомнение. Он сжимает ладони в кулаки и отводит взгляд, смотрит на беспрестанно двигающиеся стрелки настенных часов, дышит. Он вдыхает глубоко, задерживает воздух. — Если что-нибудь нужно… — Да оставь ты меня в покое! — Дима срывает с себя одеяло. Его лицо покраснело, а на щеках виднелись мокрые дорожки. — Мне ничего, блять, не нужно, всё нормально. Мне надоело постоянно видеть тебя здесь. Просто уйди, неужели тебе заняться нечем? Займись же ты хоть чем-то, сука! — он кричит, с каждой секундой его голос становился всё громче. Антон отшатывается от крика, как от пощёчины. Отходит ближе к двери, выглядя напуганным. Трясущаяся рука касается дверной ручки. Дима вдруг распахивает глаза и успокаивается. — Прости, — ладони дрожат слишком сильно, и он поднимает их к лицу, закрывая глаза. Антон видит только вздрагивающие плечи парня. Он выглядит так по-детски. Словно перед мужчиной сейчас совсем не Дмитрий Побрацкий, являющийся взрослым, осознанным студентом, а маленький мальчик. Но всё дело было в том, что это был именно он. Не всегда ему нужно быть весёлым и спокойным — есть и другие грани характера. Антон вдруг понял, что всё это время не видел его настоящего до конца. — Дим, — Антон сел рядом на койку. Дима только приподнялся и тихо всхлипнул. — Прости меня. Я беспокоюсь о тебе, понимаешь? Я… Вряд-ли я смогу вынести твою потерю. Правда. Когда я спрашиваю, всё ли хорошо, я просто хочу слышать тебя. Твой голос. Потому что, если не всё в порядке, если по сути всё — полное дерьмо — мы справимся. Но мне нужно знать. — Всё совсем не в порядке, — Дима тяжелее дышит от накатившихся слёз. Антон не видел его слёз с тех пор, как Дима рассказал ему о своём диагнозе. — Я не понимаю, почему. Точнее, понимаю, но… Блять, я себя ненавижу, — голос срывается, становится совсем тихим. — Мне очень тяжело. Эта грёбанная химиотерапия, облучение, ещё хер знает что, — Дима продолжает дрожать как от холода, и Антону ничего не остаётся, кроме как сочувственно выслушивать. — Это так сильно влияет на меня. Я так устал. Я просто хочу домой. Дима вздыхает, прячет лицо в коленях, всё ещё дрожит. Антон пододвигается ближе, и стучит кончиками пальцев по чужому плечу. Дима поднимает голову — глаза стеклянные, не понимающие. Но на молчаливое постукивание отвечает согласием. Потому что для объятий слова не нужны. Они обнимаются всего лишь во второй раз за всё время. Оба думают, что им нужно чаще это делать. Антон перебирает его каштановые волосы. Отодвигая ладонь от головы, замечает, что между пальцами остаются локоны. Он резко зарывается лицом в чужие волосы, толком не зная, зачем. Может, потому что сейчас важны не только лёгкие. Может, потому что волосы внезапно стали вторыми лёгкими, а глаза, смотрящие с таким доверием и надеждой, стали вторым сердцем. — Мы обязательно с этим справимся, слышишь? Все твои чувства нормальны, — Дима кивает, смотрит ему в глаза. И он верит каждому его слову. Через какое-то время Дима успокаивается. — Ты останешься? Антон нахмурился. — Да я и так тут почти целыми сутками нахожусь… — он мягко усмехается. — Нет, ты не понял, — Дима сглотнул. Сердцебиение участилось, как и дыхание. — Ты почти не спишь. У тебя мешки под глазами такие… Через секунду слышится виноватое: — И всё это из-за меня. Антон не понимает, к чему он ведёт. — Может… Поспим вместе? Антон улыбается, оголяет белоснежные, ровные зубы, а Дима, наоборот, начинает паниковать: — Нет, не в том смысле спать, конечно. Типа, ну… — он замолкает на долю секунды, а потом стремительно краснеет. — Блять, я такой тупой. — Успокойся, я понял, — Антон с усмешкой посмотрел на парня. Слава богу, что тот не увидел этот взгляд, иначе ему стало бы ещё более неловко. — Всё нормально. — Так ты… Останешься? И Антон, конечно же, не сдерживается. — Останусь. Дима радостно ложится на подушку, хлопает по месту рядом с собой. Антон снимает пиджак, оставшись в футболке. Выключает свет в палате, подходит к окну. Смотрит на людей — и с волосами, и без, и улыбающихся, и без розовых очков. Опускает жалюзи, вновь надевая на себя маску хладнокровного мужчины, убийственно спокойного. Он ложится прямо на край больничной кровати. Между ним и Димой пара сантиметров. — Двигайся ближе, че как не родной? — Дима усмехается. — Я не кусаюсь. — Не хочу твоё личное пространство нарушать. Смех Димы вынужденный, короткий. Понятный и близкий. — Ты его уже нарушил. — Прошу прощения? — Ну, ты здесь практически постоянно. Рядом. Помогаешь, поддерживаешь. И слёзы мои видишь. Будто так и должно быть. Антон, всё же, пододвигается ближе. Словно вкладывая одному богу известную метафору в это обычное действие. Дима стукается носом ему в шею — случайно или специально, сам не понял. Чужие плечи вздрогнули, приподнялись от неожиданности, образуя ямочку в области ключиц. Дима уткнулся в одну из них, чувствуя тепло. Ощущения, приятные, давно забытые, ошеломили, но Антон не отодвинулся. Лишь выдохнул, резко, как после пробежки за вином в ближайший круглосуточный в минус двадцать пять. — Почему «будто»? Впитывание тепла от другого человека заставило искренности вырваться наружу. — Не знаю. Все привыкли видеть меня весёлым, бухающим, орущим песни на всех этих глупых тусовках, — сказал бы Диме кто-то, что спустя месяцы он будет вечеринки глупыми называть, ни за что бы не поверил. — А тут… Уставший, больной. Не целый и не невредимый. Такой, какой есть. Узнавать другого человека с его настоящей стороны было приятно, особенно Диму, с которым все взаимоотношения начались не с самой приятной ноты и продолжились враждой. Кто же знал, что сейчас они будут вот так лежать и рассказывать что-то друг другу? Антон сделал глубокий вдох, выдыхая менее громко. Он помнит, как по лицу Димы текли слёзы, когда он сказал, что всё будет хорошо и они справятся. Не он — именно они. Помнит, как тени почти уничтожили его свет, стоило лишь узнать о страшном диагнозе. — Ты не должен всегда надевать свою маску, — говорит Антон спустя несколько минут. — Позволь всем увидеть тебя настоящим. Может, из твоего окружения уйдут люди, которые любили только твою оболочку. Дневной свет солнца проникал сквозь закрытые жалюзи, рисуя полоски на коротких волосах Димы. — Я горжусь тобой, — внезапно слышится от Антона. Голос стал значительно тише, словно говорил вещи, которые никем не должны быть услышаны. Дима закрывает глаза, чувствуя, как сердце начинает стучать быстрее. — Ты смелый, потому что решил поделиться со мной вот этим всем, — быстрым движением глаз мужчина обвёл палату. Где-то неаккуратно разложены вещи, где-то небрежно лежат носовые платки и салфетки, но что нравится больше всего, так это медиаторы, большой кучкой лежащие на прикроватной тумбе. Антон улыбнулся этому осознанию. — Я знаю, что впереди немало процедур, но… Ты молодец. Не каждый человек продолжит сохранять веру и надежду после того, как узнает, что у него рак. Дима улыбнулся. Антон шеей почувствовал, как уголки его губ приподнялись. — Я могу тебя о кое-чём попросить? — Конечно. Дима вздохнул, и Антон сразу понял, что разговор будет не из простых. — Мы договаривались, что ты первым узнаёшь о результатах моих анализов, прогнозе, процедурах, — голос спокойный и волнения не выдаёт, хотя сердце слишком быстро билось об грудную клетку. — И… Если тебе скажут, что я на последней стадии, ты принесёшь в палату мою гитару. — Дим, не говори та… — Смотри объективно, Антон, — Дима перебивает его, не стыдясь. — Я хоть и позитивный, но понимаю, что с раком долго не живут. Поэтому я хочу на своей последней стадии сыграть на гитаре в последний раз. Антон выше, и Дима его глаз не видит. Но от чего-то уверен, что они смотрят вникуда, осознавая услышанное, а в голове творится сущий бардак. Спустя пару минут слышится подавленное: — Ладно. Дима улыбается, хоть и не очень искренне. — Спасибо. Всего одно слово, но оно означало очень много. Дима засыпает быстро, дышит шумно, почти храпит. В его голове совсем нет никаких мыслей. Он оказывается где-то там, за гранью своих собственных размышлений. Больничная палата больше не кажется такой чертовски надоедливой, подушка прохладная, одеяло тёплое, чужая шея мягкая, а в его сердце отчётливо бьются совершенно очевидные чувства. И он верит в слова Антона, что у них всё получится. Антон, на удивление, засыпает также быстро. Уже во сне, где-то на задворках сознания, он понимает, что все так и будет. Правда. Они с этим справятся.

***

Какое-то время спустя Антон возвращается на работу. Потому что нельзя не вернуться, когда тебя пинками туда гонят, говоря «Я и сам справлюсь, а вот деньги в твой кошелёк сами не полезут». В универе всё также. Ничего не поменялось. Лишь когда Антон проводит пары у группы Димы, он грустно смотрит на задний ряд на пустое место, где раньше парень сидел. Когда звенит звонок и появляется перерыв, Антон не идёт в столовую, чтобы поесть. Вместо этого он звонит Диме — возможности посмотреть, как он, сегодня не будет. Поэтому остаётся только слышать его голос. — Тебя все ждут. Все спрашивают, как ты, когда вернёшься. Пиздит. Никто не спрашивает, никто не ждёт. Узнав о том, что у Димы рак, его одногруппники удивлённо переглянулись между друг другом. Обсуждали эту новость в течение всех пар, а на следующий день пришли на них и говорили о своих делах, так, словно и не было вчерашнего известия об их одногруппнике. Антон просто не знал, надо ли говорить Диме правду. Ему становится физически больно, когда он слышит смех Димы, отдающий хрипотцой. Он посмеялся по-настоящему впервые за долгое время, так был ли важен тот факт, что смех не такой бархатистый, как раньше? — Правда? Ахринеть, — парень прерывается на кашель: мучительный, сухой. Наверняка со сгустками крови: Антон знает, видел. И не хочется больше. — Бляха, как приду, всем расскажу, как на химиотерапии держался! Точно самым крутым буду! Не будет. Потому что всем плевать. И потому что с каждым днём Антон видит, как Дима угасает прямо на глазах. Путь к ремиссии ещё не пройден даже наполовину. Врачи не уверены, что Дима надолго останется во второй стадии, просто решили пока не говорить ему об этом, сообщая Антону. И хоть Антон знал, что врачи в этом не виноваты, он всё равно ненавидел их. И поделать ничего не мог.