По длинной дороге

- Горшок, - его снова окликают. Лениво поворачивается – да, фанаты. Цепляется на лицо маска того, кто нужен, того, к кому обращаются. Пусть принимают все за настоящее. Лишь немногие чуть приоткрывали двери и видели его настоящего, за масками не прячущегося. Горшок не умеет хитрить, Горшок – большой ребенок. Пусть так. С этой точки зрения он и в самом деле таков. Вспышка – улыбка, вспышка – фото. Все для народа, да? Улыбайся Король без шута своего. Ведь это теперь твоя ныне застывшая роль. Когда-то говорил, что меняются ролями с Андрюхой? Да Княже ушел и оставил ему только боль. А шута их забрал. Мир вроде б оставил, да что с того? Если он из роли Короля не сумеет выползти. Как в темнице живет. В этом образе даже дышать нормально не получается. Вот и пошли через раз бронхиты и другие легочные болячки. Сиропы и таблетки временно помогают, только причины истиной никто не знает. А он знает – скован, будто корсетом каким невидимым. И с каждым днем чувствует, как затягивается все туже. Наверное, это его и придушит. Однажды. Застывшая фигура, которой и двигать-то не получается, станет памятником при жизни. Предатель! Знает же прекрасно - самая бесполезная в шахматах фигура – Король. Хоть и самая ценная. Вот и его… ценят. Поставят на сцену, танцуй и пой. Голоса нет – мы споем за тебя. Мы же это предлагаем любя. А ты просто постой. Словно кукла, а может, марионетка. Все равно. Теперь все равно. Кризиса не будет? Как там его по ученому-то? Средних лет, да. И не было бы, сдохни лет десять назад. А теперь хочешь-не хочешь, а придется с ним знакомиться. И это уже, как ни крути – не выбросить из своей головы. Нового нет, а прошлое стало серым. Кажется, руки протяни, пыль смахни и красками яркими все снова заиграет. Но скованное тело двигаться не желает. Фанаты отпускают, улыбка сползает, стоит лишь им отвернуться. Устал он. От Горшка устал, от полярности его – то он демон ночи, желающий всех загрызть, то рубаха-парень, который улыбается во все вставленные зубы, лишь бы не прочухали, что там внутри на медленном огне поджаривается. *** - Тебе бы подлечиться, Мишутка, - права мама, все-то она видит. Только есть ли смысл? Когда всюду эта вязкая серая пыль. Даже воздух ей пропитан. Может, лучше уж скорее прахом стать, да прибавиться к уже существующему в атмосфере? И ветер унес его прах… Нет, надо делать. Много всего, слишком много обязательств у него теперь. То от чего бежал и куда, в итоге, добрался. - Мишутка! – эх, мама, как ни назови, не найдешь ты тут своего медвежонка. Нежность эта, забота, вот бы ее лет тридцать назад получить. А не вечные расспросы, настороженность в глазах, да разговоры, не отправить ли одного неудобного мальчика в интернат. Не забыл – ненужность свою тогда и почувствовал. Может, сейчас ты тоже это чувствуешь, а, мам? Хочешь вернуть этим ласковым обращением в детство? Но история не знает сослагательного наклонения. Впрочем, от тебя идет тепло, да и, когда по голове гладишь, корсет давящий чуть распускается. Можно не думать, просто лежать и пытаться удержать эти крохи тепла. И на минуточку – в детстве. И на мгновение в воздухе меньше пыли. *** - Мих, на пару слов бы, - Реник смущенно даже мнется. – Альбом бы писать, музыку, тексты… Есть идеи? Эх, Сашка, если б знал. Вот, кстати, тоже тот еще кадр: не поймешь, то ли переживает за тебя, то ли о себе печется. Панибратское «Мих» уши режет. Когда-то и в самом деле думал, что семья – группа, группа – семья. В них думал найти тех, кто стал бы родными. И ведь иногда так казалось. А последний год все, ни разу не мелькнуло даже блеклой вспышкой старое чувство. Может, оно уже прахом рассеялось. Пора в путь дорогу? Или еще поскрипит, становясь все более ненужным, модным балластом. Пятое колесо – и убрать невозможно, и оставить нельзя – надоело до зубовного скрежета. Проблема. Смешно даже. Ждет Леонтьев, не уходит никуда. Ну, конечно. Взрослый ведь – ответственный. Кушать-то всем хочется, и не только сухари какие, а посытнее чего. Пресловутый бутербродик с икоркой. А ему, Михе, опостылело вот это все. И жалость долбанная, и расчетливость поганая. Что ты смотришь, Сашка? Я х*йню творю – ты молчишь, как будто так и надо. Я пытаюсь хорошее сделать – тоже молчишь. Я убиваться буду – ты придешь и постоишь молча, развязки ожидая, или все-таки попытаешься вытянуть? А если ты не попытаешься вытянуть, то кто? Пор? Яшка? Пашка? Кому есть дело? Кто перестанет первый закрывать глаза на всю дичь, что я несу? Из-за которой потом блевать хочется, как пойму, чё наговорил. Нет, эти не остановят. Для них просто фон, вечный микрофон. Есть и есть. Сломается – другой приобретем, а народу в уши что-то да зальем. Незаменимых нет. Реник, скорее всего, рад будет в одного все дела вести. Хотя, может, все-таки чуточку жалеет. *** - Гаврила, сколько лет, сколько зим. – Шурик улыбается солнечно, а в глазах усталость. Самому ж тоже несладко. – Не собираешься в мое забугорье, а? Давай вместе в клинику, пока не стали старыми развалюхами? Старое прозвище на минутку заставляет губы растянуться в улыбку. Почти никто так больше не называет. Шурик, вон, иногда. Да то неестественно выходит – нет меж ними прежней дружбы. Поломалась, в пепел тот самый обратилась. Но они за него цепляются, пытаясь из золы веревку сплести. Дураки. Разговоры ни о чем. Не поедет он больше никуда. Балу и так в своих проблемах, будет он ему своей кислой мордой старые раны бередить. Так, формально – позвонит, вроде и общаются. Просто. Не так уж сложно внешне держать эту маску. Гораздо сложнее не вспоминать, кем был, когда совсем по-другому прозванье звучало. С теплотой когда было. К тому Гавриле с теплотой, к молодому, хохочущему до слез и икоты. На любое дуркование способного. Не к нему – старому и больному, скованному проклятой болью, вдыхающему и выдыхающему проклятый дым прошлого, отравляющий всю его сущность, плотнее в корсет затягивающий. Хотя это может и кокон быть. Вот только не переродится оттуда ничего. Путь только один, в никуда. Раньше назвал бы Вечностью, летящей и притягательной. Сейчас же пропастью кажется, тот же полет, только вниз. Выползай на свет, Горшок. Твой выход, старый приятель. Привычная маска скроет боль, чтобы даже Шурка не видел. Или сделал вид, что не заметил, не понял. А после можно будет ненадолго выдохнуть – звонок вежливости закончен, уползай обратно, хоть в бутылку, хоть еще куда. *** - Мы с Михаилом Юрьевичем разошлись по творчеству, и мне бы не хотелось обсуждать эти вопросы. Давно ли он для Князя Юрьевичем стал, а? Вдохнуть-выдохнуть неимоверно сложно. Пусть бы ругался, пусть называл любым именем – только не вот так, официально-вежливо. За словами этими пустота. Только он, что ли, мается, головой хочет об стену побиться? Неужели Андро все равно? Пальцы хоть от злобы трясутся, однако номер-то с первой попытки набрал. - С каких пор я для тебя Юрьич, а? – едва дождавшись ответа рявкает в трубку. В груди что-то клокочет, то ли от злости, то ли от обиды. - Охренел? – через продолжительное время доносится в ответ, - Ты мне впервые за все это время трезвонишь в 3 ночи, чтобы спросить, почему я проявляю элементарную вежливость? Шумно выдыхает. Бл*ть, точно, ночь-полночь. - Сдалась мне твоя вежливость. – на тон ниже. – Можешь не изображать дружеские чувства, переживу. Повисло долгое молчание. - Ты – может и переживешь. – наконец говорит Андрей. – Да и не изображаю ничего. - Ага, конечно. – ворчит, но тон уже даже повысить не может. - Миш. – устало доносится с той стороны. – Зачем звонил-то? Спать иди, а? От этого «Миш» спотыкается и вдыхает полной грудью. Так только Княже умеет. И одновременно страшно очень – сейчас отключится и снова молчание, которое никто из них возможно не решится нарушить. - Я твой новый альбом прослушал. – почти истерически выдыхает. Только бы не отключился. Андрей молчит. - И как? – спрашивает почему-то полушепотом, словно связки перехватывает. - Ну, я б утяжелил, но, - Горшок не знает, что сказать. – Ну, ничего так. Цепляет. Князев тихо хмыкает. - Ну, вот что ты хмыкаешь, - опять в душе глухое раздражение поднимается. - Просто так. – Андрей хмыкает снова, кажется, он изо всех сил пытается сдержать смешок. – Так странно стоять посреди кухни ночью и выслушивать от тебя о недостаточной тяжести своего творчества. - Мне вообще странно разговаривать. – Мишка незаметно щипает себя за руку. – бл*, больно. - Прекрати проверять реальность, - буднично говорит Андрей. - Прекрати в голову залезать, - парирует Миша. - Сам-то понял, что сказанул? – смех уже откровенно слышно. Пару минут смеются. Ситуация несмешная вообще, дурацкая какая-то. От этого и смешно. И больно. Губы сводит и дыхание перехватывает. Как до дозы добрался – Андрей даже на расстоянии горит огонечком. Греет. И почему-то разговаривает с ним, несмотря на все те слова и действия. Потом будет больнее – дорвался, услышал, почти увидел тепло. А потом снова в холод одиночества и ненужности. - Можно, завтра, то есть сегодня днем, наберу? Обсудим… тяжеляк. – он даже пальцы скрещивает, как в детстве. Ему надо это, чтоб было что-то потом. Не остаться снова одному. Пусть даже с телефонным общением и призрачной возможностью. Андрей долго молчит. Слишком долго. Мишка с ужасом думает, что тот точно ищет слова, чтоб в своей гребаной вежливости правильно подобрать слово «нет». - Ну, звони. – Неожиданно доносится до него. – отоспишься – и звони, буду… ждать. У Мишки полное ощущение, что там должно было быть другое слово. «Рад». - Я тоже. – невпопад выдает он. И отключается. Слишком страшно, что Князев удивится, да начнет расспрашивать, чего это самое «тоже». А еще страшнее проговориться, что скучает. Только спустя минут десять понимает, что не перестает улыбаться. И почти свободно дышится. И только немножко больно. *** - Мишка, перестань смешить Андрея. – Агатка, кажется, всерьез сердится. – Ему говорить-то не стоит пока, не то что конем ржать. Вот, колдунья, стоит сказать это свое «Мишка», каким-то образом выделяя и конечное «а», как сразу чувствует себя каким-то зверем лесным. Но не бешеным кровожадным, а как из сказки, хозяином леса и зверья всякого. Даже ничуть не обидно, что отчитывает, как ребенка какого, е-моё. Ну, в самом деле, может и переборщили чуток с юморком. А Андрюха после операции… Но, посмотрев на абсолютно всем довольного друга, выдыхает: смеяться разрешается. - Да, ну, Агат, - Миха легкомысленно отмахивается, - Смех жизнь продлевает, пусть сил жизненных набирается. Нам потом еще проект дозаписывать. Агата выразительно закатывает глаза, но молчит. - Слежу за вами, - все же напоследок говорит, удаляясь. Андрей лукаво ухмыляется, прикладывает палец к губам, глядя вслед жене, и беззвучно смеется. И Мишка тоже. И снова в голос, вызывая полусердитое: «Я все слышу», - из другой комнаты. Силится смех сдержать – к окну отворачивается. Сентябрь в этом году радует ясным солнышком, редким гостем в Питере. Может, поэтому Мишке дышится легко и свободно? И воздух прозрачен и чист? Или все дело в том, что есть кто-то, способный, словно Волшебник из Земноморья, правильно произнести имя, вырывая из пепельного тумана? Миша уверен, что знает правильный ответ. И это ему очень и очень нравится.