По длинной дороге

Андрей ощущает…да ничего он не ощущает. Грусть? Печаль? Горе? Нет. Опустошение. Полное и невозможное. Последние эмоции покинули его еще в том доме. Где два мира, две реальности схлестнулись в одну. Одна – где Мишка живой и совсем еще молодой, кольца дыма пускает, со смеху покатывается. Бочонок с пивасиком как раз кстати – куда ж без него. И вторая, где он же. Старый, больной человек, если можно так сказать о человеке, который даже сорокет не успел отпраздновать. Хотя… Сорок лет же не празднуют, да? Примета плохая. Он собирался, вроде. Какое простое слово – собирался. Девять букв, но в нем, одновременно и будущее, и прошлое. Сложное все-таки. Слово «умер» еще сложнее. Хотя букв в нем всего лишь 4. И страшнее. Намного. В первом слове надежда есть, а второе как крышка гроба – звучит гулко, придавливает навсегда. В слове «гроб», кстати, тоже четыре буквы. Совпадение, конечно. Слова все уходят со временем, силу теряют. А боль имеет обычай оставаться и распластывать, мешая дышать, застилая будущее, отравляя счастливые воспоминания прошлого. Потому что в будущем пусто – там нет тебя, да. А все воспоминания из прошлого теперь с чудовищным пониманием, что новых не будет, что нет больше того, с кем нужно их создавать. Были общие на двоих воспоминания, а теперь на него одного весь груз. И не кажется уже ноша эта приятной. Хочется все забыть. Ну, вот чтоб камнем по голове – и все. Ни воспоминаний, ни чувств, ни боли. На самом деле, хорошо, что он ничего не чувствует. Там, поднимаясь на второй этаж, чувствовал слишком много, так, что сердце истошно визжало и рвалось на части. Слишком много, слишком больно, слишком-слишком. Он и ходил туда-сюда, комнату разглядывал, старательно игнорируя тело друга на полу – чтобы только не расколоться на части, не сейчас, не здесь. У него будет время, чтобы пережить все, но ни тогда, когда всем хреново. В другом месте. Каким усилием ему удалось загнать все чувства, рвущиеся в разные стороны, внутрь и словно на цепь их посадить? Он и сам не знает. А теперь и вовсе не может отпустить снова. За дверь дубовую спрятал. Ключик, наверное, от замочка потерялся. Вот и ходит истуканом. Ест, спит, говорит. А в душе пустота. Вкуса не чувствует – не еды, нет. Жизни. Агата беспокоится. Говорит, что это абсолютно неправильно. Нужно скорбеть. Слово-то какое. Похоже на слово скоблить. Душу, наверное, заживо сдирая. Не может он скорбеть. Слишком боится, что ключик внезапно найдется. А Андрей не уверен, что справится. Выстоит под лавиной того, что так тщательно запирал. Нельзя, не сейчас. На прощании стоит истуканом. Не слышит почти. Стоит у колонны – вот бы в ней раствориться. А то слишком уж жалят взгляды окружающих. Даже несмотря на то, что и не смотрит он в лица окружающим. Только на гроб. Чтоб не вырвалось что-то тяжелое изнутри. На мгновение делается смешно – на него почти так же смотрят, как на родителей и Лешку. Даже на Олю так не смотрят. А ведь он ему – никто, по сути. Что-то внутри яростно протестует против этой мысли. И это возвращает отголосок боли. Дверь трещит, но выстояла. Ключик так и не найден. Князев даже понимает, что может так провести всю оставшуюся жизнь. Только б не дать боли этой развернуться в полную силу. Он – молодец: даже умудрился что-то сказать журналистам. Чушь какую-то про объединение всех причастных к рок-тусовке нес. Про дело жизни. Не запомнил. Мысли вертелись вокруг другого – не дать открыться двери. Хорошо хоть вслух это не сказал, а то потом будут пальцами у виска крутить. Дома проваливается в сон – каждый раз надеется, что проснется в каком-нибудь далеком теперь 89-м. Каждый раз ничего не снится. Снова и снова просыпается в тринадцатом. Мечтать не вредно, вредно не мечтать. Собирайся, тряпка, ты должен дальше делать. Мир наш. Не зря ж п*здел о деле жизни, о мире особом. Вот, назвался создателем, полезай и живи. Твори. И ничего, что теперь в одного нужно. Даже в эти два года игнора не был он один. Незримо, но этот лохматый гоблин присутствовал в мыслях. Помогал создавать. Просто потому, что был. А теперь и там пусто, и в мире пусто, и в сновидениях – тоже. И это он тоже себе не может позволить – у него семья, друзья, дочери, в конце концов. Не имеет права отравлять им жизнь своей болью. Теперь, как ни странно, понимает лучше «и снизу дно, и сверху дно» или как там? Потому что с этой закрытой на замок дверцей жить нельзя – существовать только. И открыть ее нельзя никак – слишком больно. И барахтаться посередине не получится. Выхода нет. Как и нет никого, кто мог бы помочь. Агата предлагает психолога… Уже проваливаясь в темноту засыпания, думает, что мозгоправ тут не справится. В этот раз темнота другая какая-то. Словно иная материя ощущается. Надо же, действительно, похоже, сон видит. Пусть и странный такой. Все лучше, чем просто отключка. Может, время и вправду лечит. Глядишь, так и жизнь снова обретет яркие краски. Не видя никакой дороги идет на ощупь. И натыкается внезапно на что-то шершавое и твердое. Как кора. Ну, точно – кора, дерево, да? И стоит только об этом подумать, как дерево проявляется перед глазами. И еще, и еще – вокруг так-то лес настоящий. А под ногами – самая настоящая тропинка, корнями переплетенная. Куда ты тропинка меня привела… Ну, раз сон, почему бы не пойти по ней? Идти приходится долго. Но Князев упорен, к тому же – механическое движение и физическая усталость помогают удерживать барьеры внутри и справляться с отголосками страдания, что во сне ощущается сильнее. Может быть, потому что именно здесь он наиболее уязвим. Как бы то ни было – лес редеет. И тропка выводит его на пригорок. Пасторальная картинка – трава зеленая, небо внезапно голубое (а только что ночь же была! Впрочем, сон не подчиняется законам реального мира), вдалеке пощипывают травку коровы. Звонко шумит ручей, еще громче поют птицы. Внизу пригорка стоит повозка – о, как – точь-в точь из мультика старого, про бременских музыкантов. Впервые Андрей улыбается. Даже не смотря на боль воспоминания, которое прямо сейчас вспыхнуло и погасло. Сон же? Можно и похулиганить. - Ничего на свете лучше не-е-ту, - пропевает он, обращаясь к возку. На самом деле ни на что не надеясь. Но ему отвечают: - Чем бродить друзьям по белу све-е-ту. Голос. Узнается с первых минут. И дверь внутри содрогается... Человека, который неторопливо выходит из-за этого средневекового средства передвижения невозможно не узнать. - Хорошо хоть про принцессу не спел, Княже, - смущенно улыбается. – А я все жду, да жду, когда ж ты уже доберешься. Дальше надо ехать, но сперва хотелось тебя дождаться. Андрей просто стоит и смотрит. Слова как-то не идут. Действия идут – хочется схватить Мишку, в охапку, да через лес обратно в реальность. Но разум в голове говорит, что некуда возвращать. - С тобой можно? – вместо этого спрашивает. - Хотелось бы, - Миха погрустнел, - очень. Но – нельзя. Знаешь, это так непривычно, одному. Страшно даже. И, действительно – в глазах его лохматика страх. Андрей понимает, что он боится сесть в повозку и поехать куда-то в никуда. Тем более – почему бы не взять с собой проверенного человека? Он делает шаг к повозке – и Миха тут же встает у него на пути. - Нельзя, Андрей, - оказывается, его еще больше пугает желание присоединиться. – Жить надо, понимаешь, да? Я не смогу тебя остановить, но ради всех, кто тебя любит – не ходи, не сейчас. Это мой путь, не твой. Как всегда, когда волнуется, слегка глотает окончания. Путается. - Зачем тогда ждал? - Увидеть хотелось, - буркнул Мишка, - да и не допели мы с тобой, е-мое. А с песней легче будет в пути, да. Осознание, что Горшок все равно уйдет, что ждал просто попрощаться – это становится последней каплей, дверь срывает с петель, боль хлещет сплошным потоком. В этом мире она словно выплескивается наружу, кажется, ее даже частично принимает на себя Мишка, что бережно обнимает и прижимает к себе. Князев понимает и принимает наконец. Вместе с болью начинают возвращаться и другие чувства. Горе, светлые радостные эмоции от общих моментов, радость встречи, любовь к жизни. Все, что вместе с болью запер. Хочется плакать и смеяться. Ладно, это успеется. А пока надо достойно проводить Мишку. Зарядить энергией на предстоящий путь – кто знает, что ждет его там? - Что петь будем? – а в руках-то сразу гитарка появляется. – Лесника? - Неее, - мотает головой Миха, - вот это…

- Луч солнца золотого Тьмы скрыла пелена И между нами снова Вдруг выросла стена,…

Заводит своим низким баритоном. Андрей, хоть и удивлен, но подстраивается, подхватывает:

Ночь пройдёт, наступит утро ясное Знаю, счастье нас с тобой ждёт Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная Солнце взойдёт Солнце взойдёт

Затем снова вступает друже:

Петь птицы перестали Свет звёзд коснулся крыш В час грусти и печали Ты голос мой услышь

Последнюю часть допевают вместе, наслаждаясь идеальным сплетением голосов. Как раньше.

Ночь пройдёт, наступит утро ясное Знаю, счастье нас с тобой ждёт Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная Солнце взойдёт Солнце взойдёт Солнце взойдёт Солнце взойдёт Солнце взойдёт Солнце взойдёт Солнце взойдёт

- Вот так, Княже, - весело говорит Мишка, - солнце всегда всходит. И жизнь продолжается. Не беги от своих чувств, не закрывайся и живи, понял? И мы ведь на самом деле никуда не уходим, понимаешь? Просто временно мы в разных мирах, но продолжаем делать общее дело – ты там, а у меня есть что делать тут. И ждать тебя, когда время придет. Это не прощание, это – до свидания. - Заглядывать будешь? – Мишку отпускать не хотелось, но Андрей чувствовал, что прав тот во всем. И что это действие единственно правильное будет. - Буду проведывать, - Горшенев совершенно серьезен, - особенно, если не будешь х*йню творить. Веди себя как хороший мальчик, а не то обижусь и не приду. Не выдержав, он засмеялся. Потом сел на козлы повозки и тронул поводья: - Не грусти, Андрюх, -обернувшись крикнул, - еще увидимся. Андрей стоял и смотрел, как удаляется от него повозка, унося его друга в путь, полный приключений в, несомненно, их мире. Дождавшись, пока она скроется из глаз, развернулся и зашагал к лесу – пора было возвращаться в реальность и жить.