Желая Артемиду

В начале было Слово. И этим Словом была Ярость. С колотящимся сердцем, все еще трепеща от ужаса и потрясения, Майкл спрятал руки в карманы и сжал челюсти, подавив приступ тошноты, что сопровождал его всю дорогу на кладбище: липкая духота, назойливое жужжание матери, бесконечная тряска и его безвольно болтающееся тело на заднем сиденье. Подсвеченная солнцем зелень резала глаза, билась в такт сердца. Ярость набухала. Майкла распирало от злобы и невысказанной тоски, отчего он каждый раз вспыхивал из-за сущих пустяков: новые запонки никак не застегивались, черную ткань костюма припекало, ветер обдавал пылающие щеки нагретым воздухом, собственное отражение расплывалось в окнах машин. Даже от правильности старшего брата тошнило чуть больше обычного. Как и всегда, Эдмунд вызвался сопровождать его, чтобы поддержать в главной жизненной цели – не опозориться, хотя сегодня все причины для опасений померкли: Майкл был слишком измотан утренним приступом рвоты, слишком устал для экстравагантных выходок, слишком трепетал перед покойником. С тех пор как исчезла Мэри Крэйн, он мучился бессонницей, постоянно клевал носом, страдал от ничем не убиваемой мигрени, едва ел – в желудке все предательски скрутило, заурчало, и он втянул живот, а после сунул руки еще глубже в карманы брюк. – Ты как? – спросил Эдмунд с привычной беспокойной ноткой и внезапно появившейся в голосе хрипотцой. Майкл обещал себе держаться стойко, а если и плакать, то с достоинством, как Ахилл, провожающий Патрокла в последний путь: «Радуйся, храбрый Патрокл! и в Аидовом радуйся доме! Все для тебя совершаю я, что совершить обрекался». Или как герой оскароносной драмы, выдавая одну запоминающуюся реплику за другой, но в голове точно возвели новые стены, переставили всю мебель, надымили – ни слез, ни слов – все застыло в тупом онемении.Порой он просыпался в душной комнате, утопающей в молочном свете, и с минуту соображал, существует ли, а если и существует, то где. – Почему мы здесь? – не унимался Эдмунд, полы его пиджака дрожали на ветру. – Он был моим лучшим другом. – Это не было взаимным. Майкл впервые за день внимательно взглянул на брата: на молодое, но мужественное лицо, что расплывалось перед глазами, точно на плохо проявленной фотографии. Обычно золотистые волосы Эда светились, подобно нимбу, голубые глаза смотрели с вниманием и пониманием, но в тот день он как зеркало отражал Майкла, будто между ними не пролегала пропасть в семь лет. Брови Эдмунда сдвинулись к переносице, под глазами залегли тени, отчего лицо приобрело страдальческий, болезненный вид, и если бы Майкл знал брата чуть хуже, то решил бы, что тот намеренно копирует, дразнит его. Неспешным шагом братья брели мимо серых надгробий, залитых солнечным светом, утопленных в землю, как яйца дракона, покрытые мхом и плесенью. На всех была выбита одна фамилия, великая, как бездна между Англией и США, вечная, почти как Господь Бог. Фамилия с историей – Лидс, – которая веками взращивала репутацию; частное кладбище – апогей их отрешенности от мира. Майкл резко остановился, словно внезапно налетел на край пропасти, долго подавлял комок в горле и резь в глазах, набирал воздуха в легкие и сжимал кулаки, искал смелость, чтобы войти в толпу черных костюмов и платьев, душных приветствий и пластмассовых соболезнований:умирать таким молодым, как несправедлив мир, пусть земля ему будет пухом. Он закусил щеку до крови, – солоновато-железный привкус застыл во рту, точно он жевал горстку монет, – и обвел присутствующих холодным взглядом рептилии – он презирал и ненавидел их всех. Эд по-отечески похлопал его по спине, после ободряюще стиснул плечо: – Прорвемся. Майкл одернул себя, сдержав язвительную колкость, – за последнее время это был самый подбадривающий поступок, который кто-либо совершал по отношению к нему. Не «прорвешься», но «прорвемся» – всегда вместе, вдвоем, несмотря ни на что. Ну что за человек?Нельзя быть таким добрым, подумал он, это просто патология.В последние годы Майкл только и стремился вывести Эда из себя, но тот с достоинством принимал удар, и оттого он все гадал, сможет ли хоть что-то переломить его спокойно-благостный настрой, стены невидимого буддистского храма, где никто не слушает дурного, не говорит дурного и не смотрит на дурное. Третья мировая? Спуск всадников Апокалипсиса на землю? Пропасть, внезапно разверзшаяся под ногами? Эд точно рос за год на пять и к двадцати пяти познал жизненную мудрость, как монах или вождь племени, отказавшийся от всего мирского, – он все подмечал и без труда завоевывал расположение людей. Его можно было только любить или обожать – негативных чувств он не вызывал. Втайне Майкл мечтал походить на него хотя бы на сотую долю, но верил, что для этого ему нужно было родиться от другого мужчины – от отца Эда. Вытащив вспотевшие руки из карманов, Майкл беспокойно сжал их в кулаки, и так несколько раз, пока не унял дрожь. Пробрался через белый шум к черной пасти, зияющей в ослепительной зелени подстриженной травы. Могила с невероятно ровными стенками, точно сделанная с помощью формы для выпечки – идеальная могила для идеального человека. Гроб все еще везли – бандероль без адресата. Припекало. Он сильнее стиснул челюсти и кулаки. Язык присох к небу – ни вздохнуть, ни выдохнуть. За воротником рубашки взмокло – он оттянул его, расстегнул верхнюю пуговицу. Дышать, стоять прямо, не рухнуть в обморок. Окутанное безмолвием, время погрузилось в знойное марево, замерло в неверии. Фредерик Лидс – исключительный юноша из исключительной семьи. Почему человек, подобный ему, добровольно расстался с жизнью? И если это произошло, может (и должен ли) Майкл дышать, ходить по земле и разговаривать? Это твоя вина. Все твоя вина,шептал Фред или то, что от него осталось, где-то за ухом. Даже мертвым он знал больше, чем многие живые. Он был худшим из всех. Он был лучшим из всех. Почему это осознание всегда приходит так поздно? Отчего он пропитан этой неутихающей, щемящей виной, сквозящей во всем, что он делал? Он оглянулся по сторонам в страхе, что кто-нибудь заметит, увидит, узнает, подбежит и вспорет брюхо, и из него зловонным потоком вывалятся личинки постыдных, грязных тайн. Но никто не обращал внимания. Никто, кроменее… Сердце ухнуло вниз, и он едва не сложился пополам в приступе ужаса, встретившись с ее прямым холодным взглядом. Глаза Фреда. Но не совсем. Проблеск жизни в глубине? Облаченная во все черное – лишь кусочек длинной шеи из-под воротника-стойки и мраморные руки белели на фоне, – точно призрак старого замка она стояла на противоположной стороне могилы, словно на другом берегу, до которого он отчаянно желал, но не мог добраться. Смотрела беззастенчиво и прямо, впервые смотрела на него так долго. Она – Грейс Лидс. Как и полагается наследнице великого человека, она держалась с выученной бесстрастностью и фамильной гордостью, с натянутой как струна спиной и лицом, не выражающим эмоций, – так же, как когда-то ее брат и отец. Только набухшая жилка у виска выдавала в ней живого человека. Неуверенность? Оцепенение? Ступор! Как и всех учеников Лидс Холла, преподаватели заставляли его отыскивать идеальное слово для выражения своих мыслей. Идеальным словом, чтобы описать тот миг, было ступор. Черное платье полностью скрывало ее фигуру, придавая ей излишней бледностии болезненности, выделял тени под глазами и сами глаза, испещренные красными прожилками. Она словно парила над землей, а учитывая длину платья – ног не видно – возможно, так оно и было. Как капля на кончике ножа, она грозилась упасть в любую минуту, затеряться в траве, погаснуть, как пламя свечи, раствориться в сильном порыве ветра, присоединившись к брату. В сознании Майкла застыл ее образ в форме Лидс Холла. Грейс Лидс, тонкая и нездорово-бледная, как умирающая балерина, изящная девушка со страниц пыльных романов, но заглянешь в глаза – и невольно отшатнешься. Неумолимая сила – во всем, что она делала и говорила – именно она помогала ей выглаживать с лица страх, сомнение и вину – все, что мучило его после самоубийства друга. Вот бы она умерла вместо него. Устроил бы меня такой расклад? Он крутил эти мысли в голове то так, то этак, представляя, что на том краю стоит Фред, а Грейс иссохшим цветком укладывают на его место, но и этот вариант не пришелся ему по душе. Жизнь в целом не приходилась ему по душе. Уже очень давно. – … мы собрались, чтобы благоговейно и искренне проститься с близким нам человеком, – священник, уже немолодой, лысоватый и высокий мужчина, читал прощальную проповедь, время от времени поправляя очки, обращаясь взглядом ко всем и никому. Отголоски его речи едва доносились до неслышащих ушей Майкла. Он едва дышал, едва соображал, словно уродливый младенец, бултыхался в духоте и воспоминаниях, но тяжелая ладонь Эда опустилась на его плечо, и пелена занавесом спала с глаз. – Тайна смерти глубока и величественна, поскольку с ней связано завершение земного жизненного пути и будущее предстояние перед Судом Божиим… Перенять хотя бы каплю невозмутимости Грейс – в бесстрастности есть свои плюсы, сказал он себе, никто не знает, о чем ты думаешь – можно нападать с любой стороны. – Тело человека есть место, где обитает вечно живая душа, которая на земле, как в плену, томилась, объятая плотью… Жертвой его внимания теперь стала Агнес Лидс – тетя Грейс и Фредерика. На ее фарфоровом лице в обрамлении охровых волос застыла горькая печаль, откровенная подавленность, как и полагается родственнице усопшего. Майкл видел цвет этой прекрасной, еще молодой женщины – графит с легким оттенком берлинской лазури, был у нее и запах, но гораздо менее приятный, чем цвет, – запах тины. – Наша жизнь – есть время приготовления к жизни вечной… В строгих костюмах в стенах Лидс-Холла Агнес представлялась кем-то более мудрым, взрослым, несокрушимым, теперь же его поразила ее молодость, беззащитность и уязвимость. Сломленность редкого растения, которое некогда было человеком («О, отнимите у меня этот образ, он причиняет мне одно страдание!... Кора покрыла ее нежное тело, волосы обратились в листву, а руки, поднятые к небу, превратились в ветви»). – …приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира. Богу нашему слава, ныне и присно и во веки веков! Аминь. Грейс обняла Агнес за плечи – объятие походило на стягивание жертвы удавом. Белоснежные руки с сеткой голубых вен…. Майкл в спешке покидал кладбище, задыхаясь от ужаса безысходности. – Майкл! Майкл, постой. Да стой же ты! – кричал ему вслед Эд, но он лишь ускорил шаг. – Ты всегда убегаешь. Наша жизнь – есть время приготовления к жизни вечной… Он отвинтил крышку бутылки – жидкость плескалась о стенки, – влил в себя виски. Тайна смерти глубока и величественна… В темноте вспыхнул рыжий глаз зажигалки. Он прикурил. Вечно живая душа, как в плену, томилась, объятая плотью… Он тоже томился. В оболочке, которую ненавидел. Богу нашему слава, ныне и присно и во веки веков! Все вокруг гремело, пылало, неслось, как за окнами скоростного поезда. Ненавижу тебя. Я ненавижу тебя, Грейс Лидс. Темнота под веками пульсировала и кружилась. Его снова вырвало. Горло саднило кислотой. Аминь.