Cadavre exquis

Воздух был пропитан влагой прошедшего совсем недавно дождя — может быть, час или два назад — и в саду, что внушал только ужас, стало уютно и тихо, лишь шорох травы нарушал его покой. Бертуччо вернулся домой глубокой ночью. К этому он почти привык, как привыкают ко всему за столь долгий срок. Привык и спать мало, и ложиться поздно, и даже бороться с больной после тряски в карете спиной. Привык и к тому, что, по личным соображениям, делал крюк вокруг дома, чтобы ни на метр не приближаться к проклятому саду проклятого дома, где проводил свои проклятые выходные пока ещё не проклятый граф Монте-Кристо. «C’est la vie», как сам бы он и сказал своим мягким голосом, без различимого неподготовленному уху акцента, расплываясь в довольной кошачьей улыбке — настолько же привлекательной, насколько невыносимой. Хотя, Бертуччо ли жаловаться на несправедливость, когда шарф до сих пор пропитан запахом дорогих духов? Он вздохнул, согласившись с собственной мыслью о том, что, пожалуй, стоит оставить за собой право жаловаться только на больную спину. — Доброй ночи, господин Бертуччо, — откуда-то сверху, со второго этажа. Управляющий поднял голову сразу, не гадая, кто это. Это голос и ласковое облачение каждого слога фамилии, он узнавал сразу же, — Признаюсь, ждал вас куда раньше. Прочитай Бертуччо больше книг за свою жизнь, он нашёл бы немало эпитетов и метафор, чтобы выразить, насколько завораживающим был вид Монте-Кристо на балконе этой ночью. Он бы придумал, как облечь в слова чёрные волны кудрей, спускающихся по плечам на грудь; с чем сравнить едва освещённое луной бледное лицо и что сказать о больших тёмных глазах, смотрящих на него с высоты. Но его знаний было, увы, недостаточно даже для междометия. Он восхищённо вздохнул, так глубоко, будто из лёгких вытянули весь воздух, и подумал лишь одно: «Волшебно». — Доброй ночи, Ваше сиятельство, — поклонился Бертуччо, против воли улыбаясь, — Вы уже встали или ещё не ложились? — Как Вам больше нравится, дорогой мой, — пожал плечами Монте-Кристо, подпирая щёку рукой. Против воли ли или же, напротив, под полным контролем собственного тела, и на его лице появилась неожиданно ласковая улыбка. Бертуччо раньше так никогда не улыбались, — Но, попрошу, избавьте меня от нравоучений на ночь глядя. Не за этим же вы, в самом деле, приехали, — добавил он сразу же, заметив, как управляющий хмурится, догадываясь о нарушенном режиме сна и ужасно его не одобряя. Бертуччо проворчал, что кое-кому нравоучения и правда бы не помешали, но спорить не стал. С Его сиятельством сложно спорить, и лишь в последнюю очередь от того, что он всё ещё продолжал быть господином и всё ещё мог ни на шутку сердиться. Бертуччо всегда спешил винить жгучие тёмные глаза, бархатные, как у оленя. Этим глазам можно было всё на свете простить, к лучшему то или нет. Знал ли об этом сам граф? О, сомнений быть не могло. То, что Бертуччо совершал за и ради этих глаз… Впрочем, лучше оставить это при себе. — А зачем же, по-вашему? — спросил Бертуччо, усмехнувшись. — Смею предположить, что… — Монте-Кристо замолк на полуслове, резко мотнул головой, выпрямляясь. Словно рассеялись чары, и привычный надменный вид вернулся к нему, — Знаете, с увяданием юности уходит и желание играть в глупые шарады, вроде той, что вы предлагаете. — А может быть я сгораю от любопытства? — Вы договоритесь до того, что будете ночевать в карете, господин Бертуччо. — Чтобы неизбежно заболеть и умереть? — Естественно, — резко дёрнувшийся уголок губ красноречивее всего. На лице, что так редко было искренним и ещё реже нежным, каждая новая эмоция схватывалась на лету. Бертуччо не сдерживал своей дурацкой, опасно открытой и беспечно влюблённой улыбки. Даже капризы доставляли ему невероятное удовольствие. — Люблю тебя, моё сокровище, — выдохнул он так легко, словно и естественнее вздоха было это признание, что он повторял про себя тысячи и тысячи раз, подавая руку, чтобы помочь выйти из кареты, или же целуя на прощание бледные щёки. Для него это не было и признанием даже, скорее, фактом. Его сиятельство выпрямился как струна, сжал крепко пальцы белом, как они сами, мраморе балкона. Даже отсюда было видно, как заходила ходуном его грудь, задёргался выступающий кадык. Сложно было определить, чего в нём сейчас было больше: ярости или удивления или чего-то совсем нового и неизвестного. Он прошептал что-то одними губами — различить было невозможно — и в то же мгновение, что Бертуччо поспешил к входной двери, Монте-Кристо скрылся в темноте тяжёлых штор. Его застали врасплох уже на лестнице на второй этаж. Отчаянное объятие, крепкое, полное доверия. Заключить графа Монте-Кристо в объятия — всё равно, что поймать диковинную птицу. Да только на поверку роскошный павлин оказывается трепещущей пеночкой в грубых руках. Каждый изгиб красивого в чём-то страшно неправильном тела — родной и бесценный. Бертуччо губами ловил нетвёрдые упрёки в безрассудстве, глупости и полнейшем отсутствии совести; с каждым соглашался, каждому кивал. «Наглец» — конечно; «Вас мало уволить, вас отправить прямиком в тюрьму» — да, причём, незамедлительно; «А перед этим вырвать ваш грязный язык» — только дай ещё хоть раз тебя поцеловать. Долгое молчание, непривычно неуверенные ответы на поцелуи, длинные пальцы запутались в волосах, распуская их. Резкий вздох прямо в губы. — Врёшь, — ни то вопрос, ни то утверждение. — Тебе — никогда, — ещё один глубокий вздох, когда губы касаются линии подбородка. Ещё одна напряжённая минута молчания, переплетение пальцев, холодных и тёплых ладоней, осторожно соскользнувшая на талию рука. –…назови меня «ангелом». Всё-таки поверил.

***

— Смотрите, господин Бертуччо. Вы, кажется, привезли с собой рассвет. Могу ли я рассчитывать, что, пожелай я звезду с неба, вы и её мне достанете? Бертуччо лениво открыл глаза и сразу закрыл, ослеплённый размыто-желтоватой полосой нового дня посреди синего неба. Совсем рядом тёплое тело, размеренное дыхание, берущее начало в высокой груди, бесконечно чёрные волосы, которые так и хочется запутать между пальцев — какой ещё к чёрту рассвет? — Ты бредишь, — проворчал он, мягко выводя узоры на чужом бедре, — Тебе надо больше спать. Монте-Кристо цокает языком прямо над ухом, возмущенный, скорее, обращением, чем замечанием. Но здесь, в тишине, в близости, настолько интимной, что проступают неизбежные морщинки под глазами, никогда не существовало Его сиятельства. Только «ты». Итальянское «ты», почти такое же как французское «tu», но только пропадает громоздкий акцент, а о смысле слов едва ли приходится задумываться. И хорошо. — Курица-наседка, — капризно буркнул Монте-Кристо. Бертуччо хрипло рассмеялся и, не давая ему окончательно обидеться и улизнуть, прижал мужчину к себе, крепко целуя в плотно сжатые губы. — Не ругайся, — прошептал он, — Особенно по-французски. Монте-Кристо вяло отпихнул управляющего от себя и, следуя своему непостоянству, коснулся губами границ старой рваной раны на шее. Одна из ошибок молодости, от чего-то графом очень любимых. — Очень устал? — спросил он. — Смертельно, — не стал врать Бертуччо. Но, должно быть, Монте-Кристо это и так понял по нерасторопным движениям в постели, смысла врать было ещё меньше. — Тогда оставайся. На кофе тоже, — поразмыслив с минуту, кивнул граф. Пожалуй, это было самым лёгким из принятых им решений. Бертуччо поцеловал так удачное подставленное острое плечо в знак благодарности. — Но встанешь ты в одно время со мной. А встаю я рано, так что поспеши уснуть сейчас. — За что это ты так? — усмехнулся сонно Бертуччо. — За «капризного ангела» в постели, — ловко нашёлся с причиной Монте-Кристо и добавил ласково, на выдохе целуя редкое серебро на висках, — Наглый корсиканец.