Добро пожаловать в «Восторг»

Стоя на скользких камнях, чувствуя, как брызги солёной воды пропитывают одежду через тонкий дождевик, Разумовский думает о себе точно так же, как и капитан уходящего в океан судна. Потому что перед ним железная, нечеловеческих размеров, дверь, увидеть конец которой невозможно даже запрокинув голову. Дверь, которую не открыть руками. А вокруг — бескрайняя, сизая от туч, пена, бьющаяся о скалы, приютившие одинокий маяк. Пена, служащая лучшим индикатором приближающегося шторма. Оставаться на улице в такую погоду слишком опасно. Оставаться посреди океана, где на сотни тысяч километров не найти ни души, настоящее самоубийство. Долгое и болезненное, если не повезёт захлебнуться сразу. Роняя чемодан, дрожащими руками доставая из кармана шерстяных брюк Молнию, Сергей смотрит на стрелки и всё никак не может понять время, указанное на циферблате. Вместо него — печальный свет фонарей, освещающих лестницу, отражающийся в полукруглом стекле. Точной даты, к которой ему необходимо было прибыть, в письме указано не было, он точно помнил. Значит, и опоздать он не мог. Тогда как попасть внутрь? Прикрывая глаза, юноша сжимает часы в кулак и, прикладывая их ко рту, дрожаще дышит, не слыша ни звука сквозь шум волн, уже поглотивших подножие лестницы. Пытаясь успокоиться, не дать внезапному, рвущемуся наружу желанию жить, отнять рассудок. Всё было слишком гладко, слишком красиво, чтобы в итоге оказаться всего лишь шуткой. Не бывает таких продуманных, таких затратных и бесполезных, розыгрышей. Делая шаг назад, чувствуя, как бешено бьётся сердце у самого горла, Разумовский нервно оглядывается, щурясь из-за солёных капель. Пытаясь найти подсказку, разгадать, почему именно у него возникли сложности, если он, наверняка, не первый. И находит. Понимает причину, когда первая крупная волна разбивается прямо о нерушимую стену маяка, осыпая всё вокруг брызгами размером с него самого. Его просто не слышно. А это значит, что никто не знает, что он здесь. И чем дольше шторм будет продолжаться, тем больше вероятность, что его никогда не найдут. Роняя и часы, прямо в небольшую лужицу рядом с собой, глушащую звук бьющегося стекла, Сергей бросается к дверям, пытаясь нащупать хоть что-то наподобие звонка или ручки, хоть что-то, что может помочь сообщить о его прибытии. Судорожно, откидывая навязчивые мысли о прибывающей воде, так и норовящей утащить на дно, разбив сопротивление о гладкие скалы. Через несколько долгих, слишком долгих, для паникующего мозга, секунд, пальцы натыкаются на практически незаметный, бронзовый выступ в скале, с другой стороны от лестницы. Прямо у небольшого пространства, напоминающего смотровую площадку. В этот же момент волны, до этого словно лишь играющие с оказавшимся в ловушке путником, настигают и его. Бьют в спину, ударяют о стену, вжимают в неё, не давая вздохнуть, заставляя глотать солёную пену, забивающуюся в нос и глаза. Разогнуться невозможно — от силы толчка даже его здоровое, прошедшее БГТО, тело, сводит судорогой, а с губ слетает болезненный стон. Интуитивно прижимаясь к ледяным камням, пытаясь сделать вдох в слипшиеся лёгкие, он жмурится и, собрав все силы в кулак, поднимает руку над бронзовым выступом. Удар выходит на удивление точным и ощутимым — то место, в которое упирается ребро ладони, поддаётся, продавливается вглубь бронзовой дощечки. Сказать точно, слышно его внутри маяка или нет, невозможно, но мозг, выполнивший задачу, расслабляет тело. Не в силах больше стоять на ногах, Разумовский опускается на колени и громко, звучно откашливается, надрывая лёгкие. — Мы же нарушаем закон, Олег. Мы… уголовники. — Серёжа с отвращением, истерично смеётся, явно обижая парня, сидящего с ним на одной кровати. Плевать — самому обидно так, что хочется кричать. — Нас посадят, Олег. По-са-дят. Последнее слово цедится намеренно медленно, с расстановкой, по слогам. Шёпотом. — Не похожи мы на… — Олег замолкает. Не только из-за страха, что услышат, но и от абсолютной невозможности произнести это слово. — Серёж. Мы уедем. И всё будет хорошо. — Уедем? Из Советского Союза? — Разумовский повышает голос от удивления, но тут же осекается. Осматривается, испуганно, хотя знает, что в комнате никого, кроме них, нет и быть не может. Спрашивает, уже почти не шевеля губами. — Ты что, рехнулся? — Да. Уедем. — Волков на оскорбление не реагирует, говорит хоть и тихо, но твёрдо. Будто давно всё решил. — Сбежим. Вернусь с войны и сразу, пока не хватились… Новая волна ударяет в метре от насквозь промокшего юноши, до ужаса уставшего за сегодня. Бьёт один из фонарей над лестницей, засыпает всё осколками, тушит сопротивляющийся, шипящий огонь. И тут же уходит назад, отступает, забирая с собой всё, что разбросала по каменной лестнице, всё, что плохо лежит. Включая железные, карманные часы, утопленные в лужице, и ручной чемодан, брошенный под дверьми. Серёжа видит, но не реагирует. Карман к гробу не пришьёшь. Почти в ту же секунду, как эта мысль приходит к нему в голову, над чёрным океаном разносится оглушительный гудок, напоминающий корабельный. От этого звука мелко вибрирует камень, в который упираются острые, худые коленки, руки сами тянутся к ушам, в попытке защитить барабанные перепонки, а сердце замирает, пропуская удары. Маяк, стоящий до этого мёртвой, каменной фигурой, оживает. Включается свет на самом верху, разгоняющий густую тьму, поглотившую всё вокруг, кроме фонарей у лестницы, сопротивляющихся из последних сил. Открываются двери. Медленно, с ужасным, отвратительным скрипом, вызывающим вместо отвращения радость, не сравнимую ни с чем. — Господин Разумовский! — Предстающего в открывшимся проёме мужчину совершенно невозможно рассмотреть — света изнутри слишком много для адаптировавшихся к грозовой ночи глаз. — А где же ваши вещи? Вопрос звучит абсолютно абсурдно, с учётом того, что происходит вокруг, но Сергей всё равно осматривается, будто и правда не знает где они. И, ничего не находя, с потерянным видом возвращает глаза на своего спасителя, застывшего у входа. — Не важно. — Осекаясь, человек, очевидно, являющийся смотрителем, качает головой. — Вам нужна помощь, чтобы встать? Сердце, до этого совершенно точно переставшее биться, заходится с новой силой. Бездумно, почти не осознавая, что происходит, Разумовский молча поднимается на ноги и, едва заметно морщась от оставшейся боли в позвоночнике, удивлённо выдыхает сквозь приоткрытые губы. Его действительно ждали. Открыли двери, когда он позвонил, назвали по имени. Это не шутка, не розыгрыш. Значит и маяк, стоящий посреди Атлантического океана, всё же не маяк вовсе. — Думаю, спрашивать, как вы доплыли, излишне. — Кидая взгляд на разыгрывающуюся стихию, мужчина, на лице которого не появляется ни тени страха от надвигающейся грозы, дружелюбно улыбается, складывая руки в замок на худом животе. — Даже если бы за вашей спиной не было бури, думаю, вы бы всё равно не смогли назвать поездку курортной. Тонкие, синеватые от холода губы, тут же искажает уставшая улыбка — после войны, закончившейся всего шесть лет назад, найти способ добраться из Ленинграда до точки, на которой, по картам, ничего нет, задача практически невозможная. Сложись его жизнь хоть немного иначе, не получи он нужные связи во время работы связистом, не отложи средства с мелких патентов, и ему никогда бы не удалось добраться сюда. — Боюсь, моего знания английского языка пока ещё не недостаточно, чтобы описать всё то, что пришлось сделать ради того, чтобы попасть сюда. — Вздрагивая от шумной пены, накатывающей уже на последние ступени, Сергей сдержанно, даже, скорее, натянуто, усмехается, удерживая учтивость на лице. Больше всего ему сейчас хочется оказаться где угодно, лишь бы подальше от волн, разбивающихся то справа, то слева от него, от опасных камней и запаха соли, щиплющего нос. Но сказать об этом кажется невежественным, ведь, в конце концов, именно человек перед ним решает судьбы прибывающих сюда. — Мне нравится ваше чувство юмора, сэр. — Смотритель, костюмом и манерами напоминающий дворецкого, делает шаг вперёд, выходя на скользкие камни. — Редко, когда гости господина Райана обладают чем-то подобным. Теперь, когда свет фонарей у лестницы освещает его фигуру, удаётся рассмотреть некоторые черты: жидкие французские усы, складку меж бровей и неестественную, чрезмерную усталость в карих глазах, смешанную с живым любопытством. Беззастенчиво разглядывая своего собеседника, он то и дело щурится, пытаясь смахнуть с ресниц солёные капли, но, даже несмотря на этот жест, совершенно не обращает внимание на крупные, агрессивные волны. — Простите мне моё любопытство. — Продолжая пытаться охватить взглядом все черты юноши, робко стоящего в дверях, мужчина внезапно усмехается в усы. — Не часто встретишь столь… интересных особ. Посмотреть и правда есть на что — людей с подобной внешностью, выбивающейся из общей ар-деко концепции, в Восторге найти сложно: прямые рыжие волосы, спадающие на лицо, изящная, за время путешествия ставшая болезненно-худой, фигура, и бледная кожа, делающая синие глаза и тонкие губы ещё более заметными в острых чертах лица. Красивым, в привычном понимании этого слова, Разумовского назвать сложно — это определение больше относится к смазливым парням, а Сергей, несмотря на хрупкость и некую изящность, таким никогда не был. А вот привлекательным и интересным был, чем часто производил куда больший эффект, чем те же «красивые» парни. — Я… — Неловко замолкая, не зная, как реагировать на столь явную бестактность, молодой гений морщится, прогоняя с лица удивление и смятение, натягивая благодарную улыбку. — Спасибо. — Да ну что вы. Простите, если смутил вас — сегодня я немного… не в себе. — Пауза, короткая, сопровождаемая взаимной улыбкой, как нельзя кстати. — Но давайте же пройдём внутрь — судя по волнам, настоящая беда начнётся с минуты на минуту. Волны и правда становятся опаснее — разбиваясь о каменную лестницу, поднимаются всё выше и выше, к приоткрытым дверям маяка, грозясь в один момент затопить и этот кусочек суши. — Прошу вас, сэр. — Отходя в сторону, позволяя полностью увидеть проём в массивных дверях, смотритель кивает в сторону помещения, теперь напрочь лишенного света, и сразу же отвечает на вопрос, уже появившийся, но не успевший прозвучать. — В редко используемых местах у нас автономная система экономии электричества. Разработка Старк Индастрис — заслышав ваши шаги, лампочки сами вк… — Старк Индастрис? — Перебивать Сергей не любит — чувствует себя виноватым. Но, когда разговор затрагивает важные сердцу темы, удержаться сложно. — Их создатель ведь погиб… со своей… командой… В синих глазах мелькает понимание, почти такое же внезапное, как и саморазочарование — лишь немного поразмыслив и включив детективную логику, он мог догадаться до всего ещё полгода назад, когда только получил пустое, на первый взгляд, письмо, с чернилами, проявляющимися от воды. — …во время кораблекрушения, почти шесть лет назад, всё верно. — Пропуская вперед погрустневшего парня, печально кивающего самому себе, мужчина заходит следом и с силой дёргает за рычаг в стене, кажущийся таким же тяжёлым, как и сами безразмерные двери. Звучное эхо ловит скрежет механизмов, проходится по стенам маяка, включает лампы, реагирующие на звук, освещая всё помещение сразу. И ещё долго не затихает, продолжая отзываться то тут, то там. — На самом же деле, они с Эндрю Райном буквально сделали Восторг тем, чем он является сейчас — технологичным, безопасным раем. В башне теплее, чем на улице, но никак не «тепло», и далеко не уютно — от каменных стен веет сыростью, всё так же пахнет солью и водорослями, но чем дальше от дверей, тем тише слышно окружающий мир, оставшийся за огромными, железными засовами. Кутаясь в промокшее пальто, прикрытое скользким дождевиком, Сергей пытается не обращать на это внимание — глядя на позолоченную статую посреди холла, занимающую почти половину пространства от пола до потолка, он тратит это время на кредо, написанное золотыми буквами по красному шелку. «Ни богов, ни королей — только человек». На губах непроизвольно мелькает усмешка — человек, выросший в Советском Союзе, всегда видит отсылки к нему, даже там, где мастер их не закладывал. Есть здесь и ещё одна — каменная кладка украшена такими же массивными, медными, неэстетичными конструкциями, какие можно встретить на улицах любого советского города. — А вот и мистер Райан. — С глупой улыбкой глядя на эгоцентричное изваяние, явно именуемое не иначе как «украшение маяка», усатый джентльмен благодарно вздыхает, тут же указывая дальнейшую дорогу рукой. — Удивительный человек. Так благородно отдавать себя на благо общества… и никогда не требовать ничего взамен. Пока смотритель проходит дальше, Разумовский останавливается, поднимая голову вверх. Лампы заканчиваются примерно на середине, крышу невозможно рассмотреть, из-за чего создаётся странное, непередаваемое ощущение, будто потолка нет вовсе, а вместо него — бескрайняя, чёрная дыра, таящая в себе какие-то тайны. На деле, судя по неприметной лестнице у стены, никаких тайн там нет, а вместо них комната смотрителя и, конечно, выход к главному фонарю, без которого маяк давно бы потерялся среди волн. Заканчивая осматриваться, Сергей, успевший отделиться от своего проводника, быстро, широкими шагами, нагоняет его, стараясь больше ни на что не отвлекаться. Что, конечно, у него получается не очень хорошо — спускаясь по каменной лестнице, ведущей за статую, он снова натыкается взглядом на те самые медные фрески, которые приметил изначально, и невольно всматривается в изображённые на них сюжеты. Все они довольно примитивные, до ужаса похожие на те, что обычно украшают разные учреждения в Советах — работай на благо города, живи и улыбайся тому, что тебе дал тот, кто создал этот город. Люби, твори, изобретай. — Вот мы и на месте. — Бодрый голос возвращает в реальность, заставляя обернуться и удивлённо, почти восторженно, вздохнуть. Прямо здесь, под статуей, на лестничный пролёт ниже от Разумовского, виднеется небольшой бассейн, в котором то вверх, то вниз, плавает круглая, непонятного вида, конструкция, с огромным иллюминатором во всю переднюю стену. — Это — батисфера, господин Разумовский. Тоже изобретение Старк Индастрис. — Видя, что гость не спешит спускаться, смотритель понятливо останавливается, поворачиваясь лицом к собеседнику. — Без мистера Старка всё было бы по другому. Эндрю Райан не изобретатель, нет, но гениальный бизнесмен и идейный вдохновитель. Человек, который смог чужими руками воздвигнуть невозможное. — Значит, вы с ним знакомы? Расправляя затёкшие плечи, поднимая голову, чтобы взглянуть на спину позолоченного Энрю Райана — единственное, что видно с этого ракурса, Сергей не особо интересуется ответом. Вопрос задан из вежливости, ради того, чтобы потянуть время. Конечно, не то чтобы здесь, в холодных, пустых стенах, хотелось остаться подольше… дело в земле. В душе, которая совсем не спешит под воду. — Я был его дворецким почти семь лет, даже пока он жил в Америке, строя Восторг. Пока он не сослал меня сюда. — Голос спокойный, безэмоциональный. Будто должно было быть именно так, как случилось. — Паразитам место на суше. — Простите? — Необычное слово слух улавливает даже вне общего контекста — резко опуская голову, поправляя спавшие на лицо волосы, юноша вскидывает брови и тут же добавляет, смущённо: — Я, возможно, не расслышал… — Паразиты. Так господин Райан называет людей, живущих за счет других и не приносящих в этот мир ничего нового. Тех, кто за бортом Восторга. Политиков, воров, убийц, лентяев, а также многих, многих других. — Равнодушно пожимая плечами, словно такое обращение к людям для него в порядке вещей, мужчина кивает головой в сторону клочка вышитого на красном шелке лозунга, виднеющегося с их стороны. — Когда я стал больше требовать и меньше работать, я начал становится одним из них. С каждой секундой разговор становится напряженнее, но смотритель, всего пару минут назад тактичный и внимательный, казалось, не замечает этого, полностью игнорируя всё больше хмурящееся лицо напротив. — Мистер Райан сказал, что я могу искупить вину доказав, что готов работать на благо Великой Цепи. Я согласился, и в итоге он сослал меня сюда. Теперь вся моя зарплата уходит семье: жене и дочке, которых я оставил в Восторге. А от мистера Райана я получаю письма с указаниями и еду. Он… он не дал им умереть с голоду, он позволил мне заботится о них. — Снова улыбка, такая же благодушная, как и все время до этого, но теперь в карих глазах отчетливо читается фанатизм, делающий усатое лицо пугающе глупым и пустым. — Я же сказал — он великий человек, господин Разумовский! Он спас мою семью… Голос мужчины становится всё тише и тише, пока не срывается на шёпот, от которого волосы встают дыбом, а дыхание перехватывает. — Вы их обязательно встретите — они будут жить недалеко от вас, в бедных кварталах Меркурия. — Между Разумовским и его странным, откровенным собеседником, места достаточно, около десяти шагов. Но только сейчас можно отчетливо почувствовать, насколько ничтожно это расстояние — едва шевелящего губами мужчину слышно. Отчётливо слышно. — Когда это произойдет, скажите, что вы видели Оливера Томаса, передайте, что я исправился, что понял вину… Свет в маяке гаснет так внезапно, что кроме тихого «ах» с губ молодого гения больше ничего сорваться не успевает — тело сковывает от страха. Ни пошевелиться, ни вскрикнуть, ни вздохнуть. И пускай нервная система сбоит, отказывает, мозг не сдается — ищет пути осознать положение, в первую очередь, заменяя зрение улучшенным слухом. В секунду становится слышен и шум волн, бушующих в шторм, и раскаты грома над океаном, и шорох шагов, от которого глаза жмурятся сами собой, несмотря на и без того окутывающую помещение тьму. — Я ведь ещё и ослушался. Купил, поставил у себя эту дрянь… и пускай из меня вышел прекрасный смотритель, я ведь не человек, сэр. Человек — создает, раб — подчиняется. — Понять, где находится тот, с кем ведется разговор, невозможно — маяк отражает каждый звук, создавая впечатление, что мужчин не меньше десятка, и все они шепчут в унисон одно и тоже, со всех сторон сразу. — Я подчинился своим прихотям. Не подчиняйтесь им, господин Разумовский, не слушайте их. Хлопок в ладоши, включающий свет, такой же резкий, как и внезапный шёпот минуту назад — дергаясь, как от удара, Сергей отшатывается, и, забывая про ступени, теряет равновесие, на автомате цепляясь за первое, что попадается под руку. За смотрителя, стоящего теперь вплотную. — Всё в порядке, сэр? — В глазах, которые непозволительно близко, обеспокоенность и откровенное непонимание — перехватывая изящные руки, вцепившиеся в пиджак, мужчина помогает не сопротивляющемуся гостю вернуться в прежнее положение, смахивая с его одежды невидимые пылинки. — Я напугал вас… простите, я просто так давно один… так давно не говорил с кем-то по-душам… это был порыв мне не подвластный, простите, господин Разумовский! В каждом движении читается театральное горе — преувеличенное, слишком чуждое обычным людям. Но свойственное сумасшедшим, медленно теряющим рассудок в пустой, забытой богом, башне. — Вы не представляете какого это, сидеть годами здесь, одному, не зная, что с теми, кого ты так любишь… — Отчаянно мотая головой, Оливер Томас переводит глаза в пол и вдруг замирает, сдерживая слёзы. В этот момент отчетливо видно, насколько его потрепала жизнь, и насколько он стар душой, несмотря на относительно средний возраст. — Если бы вы когда-нибудь теряли кого-то, кого любили, вы бы меня поняли. Сергей молчит. Не двигается, кажется, даже не дышит. Думает, вспоминает, снова и снова, о маленькой комнате в детском доме, где кроме них с Олегом — портрет Сталина на стене и коммунистические лозунги про труд и ученье. — Что ж… как я уже сказал: батисфера — единственный транспорт, ведущий в Восторг. — Смотритель, не получающий отдачи, меняет тему, поспешно, даже слишком, отпуская едва держащего равновесие гостя, спускаясь по каменным ступеням к застывшему в ожидании чуду техники. — Она полностью безопасна — не было ни одного случая, который бы закончился несчастьем. Но его невольный собеседник, услышавший задевшие, зацепившие рассудок, слова, к продолжению разговора о поездке не готов. Мысль, что стоило подождать ещё, снова предательски разрывает разбитое сердце, пока здравый смысл, в унисон со скулящей душой, кричит о прошедших с окончания войны шести годах. Вероятности, что Олега найдут живым, совсем не осталось. Как и шанса на нормальную жизнь там, на суше, в комнате коммунальной квартиры, выделенной ему как сироте. Поэтому он здесь. Не ради амбиций, мечты или цели, а ради надежды, что в Восторге продолжать жить будет не настолько больно. Когда смотритель маяка оборачивается, Сергей всё же подходит к нему. Мертвенно бледный, дрожащий от холода и страха, но решительный, как никогда. — Прошу вас, сэр. — Пропуская поджавшего губы юношу в батисферу, Оливер тут же раскланивается, отходя на шаг. — Как только я закрою дверь, вам останется потянуть за рычаг и, при желании, сесть. Внутри — вычурно-красный, бархатный диван, вмонтированный в противоположную от входа стену, и этот самый рычаг, приводящий в действие механизм опускания на дно. На левой стене — рация, видимо, для связи при возникновении проблем, а на правой — плакат, обещающий, что в стоматологии Штаймана зубы сделают белыми за один сеанс и практически бесплатно. — Присядьте — вы дотянетесь. — Обычно сесть гостям не предлагают — все всё равно те вскакивают с мест, едва погружаются под воду. Но этот юноша — особый случай. Слишком измотан. — И, прошу вас, расслабьтесь — путь займет не больше десяти минут. Всего вам наилучшего и добро пожаловать в Восторг. Как ни странно, отсюда не хочется выйти. Ни когда натянутая улыбка смотрителя скрывается за иллюминатором, ни когда крохотное, круглое помещение, погружается во тьму. Здесь спокойнее, чем в маяке. Волны, укачивающие капсулу, мысленно возвращают на корабль, благодаря которому Сергей попал сюда, а тихий шум пены, скребущей дно, вызывает желание растянуться на бархате сидений и, наконец, уснуть, оставив проблемы за бортом. Но нетерпеливый стук кулака по крыше напоминает, что нужно дернуть рычаг, и пускай от неизвестности кадык нервно дёргается, а в животе скручивает от страха, назад дороги больше нет. Хватаясь обеими руками, дрожащими от волнения, за небольшую железную ручку, Разумовский тихо прощается со всем, что любил на земле. С временами года, снегом, цветами, с пением птиц и ветром, колышущим листья деревьев. С самодельной могилкой у дуба, в которой похоронено последнее письмо, полученное с фронта. И приводит механизм в действие. Сначала слышится скрежет. Жуткий, напоминающий скобление ногтей по стеклу, и громкий, настолько, что хочется зажмуриться и сжать зубы. Но, сразу после, его сменяет восторженная музыка, идущая из колонок на стенах, а иллюминатор, всё такой же тёмный, наверняка закрытый чем-то, подсвечивается из проектора, демонстрируя рекламу какого-то места, подписанного как «Курортный центр Адонис». Причём потрясающе, небывало чётко — такое качество не мог передать ни один прибор, выпущенный в эти года. Ни один прибор, выпущенный на земле. «Я — Эндрю Райан, и я пришёл, чтобы спросить у вас: разве не имеет права человек на то, что зарабатывает в поте лица своего?» Приятный мужской голос накладывается на музыку ровно в тот момент, когда вместо рекламного плаката диафильм сменяется на фотографию мужчины, сидящего с сигаретой в кожаном кресле. Фотографию, несомненно, самого Эндрю Райана. «Нет, говорят нам в Вашингтоне. Всё принадлежит бедным. Нет, говорят в Ватикане. Всё принадлежит Богу. Нет, говорят в Москве. Это принадлежит всем.» Слайд за слайдом появляются карикатурные картины, на которых умело обыгрываются культурные символы, угнетающие народы. Орёл на фоне Белого дома, нападающий на людей, руки, тянущиеся с неба, ослепляющие божественным светом. Серп и молот, угрозой нависшие над городом. А затем, снова, проектор гаснет, погружая батисферу во тьму. Давая зрителю, затаившему дыхание, время на глубокий вдох, возвращающий в реальность. «Я отверг эти ответы. Вместо них я выбрал нечто иное. Я выбрал невозможное. Я выбрал… Восторг! Город, где художник не боится цензора, где великое не ограничено малым, где учёного не стесняет ханжеская мораль.» В эту же секунду плотная, железная панель, всё это время закрывающая иллюминатор, исчезает, являя взгляду океанское дно. А Разумовский, поднявшийся на ноги, в надежде не упустить ни слова, восторженно ахает, оступаясь, отступая назад. Город. Город, на самом дне океана. С мигающими, яркими вывесками, прозрачными туннелями, по которым с небывалой скоростью пролетают причудливые поезда. С окнами, в большинстве из которых кипит жизнь, с бесстрашными стайками рыб, тут и там снующими между огромных построек. Город. Тот самый, о котором, с момента получения последнего письма, были все мысли. Город, рущащий стереотипы, дающий свободу, позволяющий творцам — творить, а людям — наслаждаться. Город. Восторг. «Восторг может стать и Вашим городом тоже». Голос Эндрю Райана, гордый, воодушевлённый, заканчивает своё приветствие, но Сергей, замерший у окна, не слышит, не воспринимает ничего вокруг, кроме чуда, представшего его взору. Взору человека, глаза которого всегда видели лишь неоклассицизм и монументализм. Взору человека, вокруг которого всю его жизнь всё было из бетона и ровных углов. Чувствуя, как слабеют колени, он опускается на диван, прижимая ладонь ко рту, и судорожно пытается понять, не свихнулся ли, не погиб ли там, на маяке, ударившись головой о гладкую, отполированную волнами, скалу. И тут же осознаёт, что нет, когда батисфера, настроенная кем-то поистине гениальным, сама состыковывается с железными туннелем. Туннелем, на котором загораются, вместо привычных доброжелательных лозунгов, слова, навсегда врезающиеся в память: «Всё лучшее на этой земле стекается в этот город».