Добро пожаловать в «Восторг»

Восторг. Город, на дне океана. Сжимая пальцами бархатную обивку диванчика, Разумовский вздрагивает, чувствуя, слыша, как закрывается туннель, как стекает вода, выкачиваемая насосами. И как батисфера стыкуется с чем-то, напоминающим вертикальную железную дорогу, тянущую конструкцию вверх. Осматриваясь, словно искренне надеясь увидеть хоть что-то за плотным железом, он бездумно проводит пальцами по стенам и тут же невольно вспоминает о лифтах, которые советские учёные выставляют как прогресс. Вот только с теми грохочущими, медленными, кажущимися до ужаса ненадёжными, конструкциями, эта не идёт ни в какое сравнение. Всё работает как часы, без лишнего шума или дёрганных движений, и уже через несколько секунд мягкого подъёма перед батисферой распахиваются двери в город. Вынуждая Разумовского, ещё не отошедшего от всех представших перед ним за эту короткую поездку, технологий, обернуться на свет и сдавленно ахнуть. Это не просто город. Это — сон наяву, ничего общего с тем, что он видел на маяке, не имеющий. Яркие люстры освещают просторный холл с высокими, недосягаемыми взглядом потолками, пол устилают алые, почти бордовые, ковры. Вся мебель из лакированного дерева, все люди — в дорогих одеждах, с улыбками на лицах. Словно картина на праздничной открытке, только настоящая, живая. Двигается. Женщины в платьях чуть ниже колена следят за детьми, играющими на скамейках и под ними, мужчины в строгих костюмах курят чуть поодаль, обсуждая что-то, что требует прикурить снова, по второму, а то и по третьему кругу. Но больше всего поражает не это. За спинами прогуливающихся в ожидании жителей открывается вид, недоступный ни одному существу, живущему на поверхности. Морские глубины. Прямо у чистейших, плотных стёкол, резвятся любопытные рыбки, то и дело стучащие носом в стекло в местах, где дети тянут к ним руки. Проплывают неторопливые медузы и, что всё ещё поражает — просматриваются дома. Чьи-то квартиры, торговые центры, культурные заведения с пёстрыми, зазывающими вывесками… только под водой. Всё ещё не веря своим глазам, Сергей подходит ближе к иллюминатору, пока ещё даже не задумываясь над тем, чтобы выйти. Прислушиваясь, ведь когда вода окончательно стекает со стен батисферы, начинает слышаться музыка. Что-то совсем незнакомое и абсолютно противоположное популярным в Союзе песням сороковых, но мелодичное и бесконечно похожее на… джаз. Джаз, который так ненавидит Советская власть, который запрещают и который невозможно послушать нигде, кроме как в каких-нибудь тайных квартирах Ленинграда или на пластинках, купленных у продавцов, говорящих шёпотом. У Разумовского такие пластинки были. Всего две, ни разу не вскрытые, потому что проигрыватель купить не по карману, но были. Купленные на последние деньги в тех самых квартирах, куда кого-попало не звали, где музыка звучала при наглухо закрытых окнах и где гости почти всегда молчали, не произнося ни звука, лишь бы сохранить секрет этого места и не подставить того, кто эту музыку играет. Были, ровно до момента, пока старый потрёпанный чемодан не забрала с собой агрессивная волна. Поэтому, слыша джаз здесь, разносящийся по светлым холлам станции, Разумовский неверяще замирает, чувствуя, как сердце, ненадолго переставшее биться о рёбра, заходится снова, возвращая трепетное волнение. В этот же момент дверца, служащая иллюминатором, приглашающе распахивается. Сама, с лёгким хлопком, выпускающим спёртый, от частого дыхания, воздух. Являя советскому сироте всю красоту этого небольшого вокзала, яркий свет софитов и громкую музыку, под которую тянет танцевать. — Неужели новенький? — Дама, стоящая на платформе ближе всех к прибывшему транспорту, тут же оборачивается на звук и с сияющей улыбкой оглядывает рыжего юношу, робко застывшего у круглой дверцы. — Ах, потрясающе — вы прибыли с маяка! Морем добирались? Вопрос тонет в воздухе без ответа — от волнения не родной язык забывается, сказать хоть что-то становится совершенно невозможно, но женщина ничего и не ждёт. Всё с той же приветливой улыбкой возвращаясь к беседе с двумя джентльменами, курящими сигары, она лишь бросает косой взгляд в сторону Разумовского и негромко, беззлобно смеётся, когда тот с трудом вылезает из не самой удобной конструкции, приземляясь на пол с негромким вздохом. Больше, кроме неё, никто этого не замечает. Все заняты своими заботами: играют с детьми, перебирают содержимое сумочек, отдыхают на скамейках и о чём-то разговаривают, ругаются, шутят… Живут. С трудом переставляя ноги, Сергей медленно проходит вперёд, продолжая оглядываться. Теперь, когда смотреть можно не через небольшое окошко, всё кажется совсем нереалистичным. Слишком картинным, кукольным. Не бывает вот так, чтобы пыль, грязь и случайный мусор куда-то исчезали, а всё вокруг блестело, как новое. Чтобы на всех людях идеально сидела одежда, чтобы все сияли идеальными улыбками с красивыми, белыми зубами. Даже в кино — не так. Замирая прямо посреди холла, Разумовский выдыхает горячий, от волнения, воздух, обхватывая пальцами дрожащие плечи. Он выделяется. Его старый шерстяной костюм, потёртый, весь в ка́тушках, давно выцвел из коричневого в бледно-горчишный и совсем на нём не смотрится. Потому что больше на полтора размера, потому что куплен был в комиссионке, и потому что белая рубашка, оказывается, совсем не белая, в сравнении с другими. Так не одет никто. Даже парень, занятый протиранием стёкол, выглядит «по-человечески». Наверное, именно поэтому некоторые проходящие мимо люди так пристально разглядывают его. Не из-за ярких, прямых волос огненного цвета, не из-за удивительных синих глаз, сияющих в свете хрустальных люстр. Нет, конечно — Серёжа точно знает, что судят по обложке. Всегда судили. Поэтому, когда со спины его чуть не сбивают с ног, он даже не думает возмущаться. Только отшатывается в сторону, едва не теряя равновесие, и быстрым движением оборачивается, пытаясь понять, кому мог так не угодить. Но встречается глазами не с карманником, хулиганом или возмущённым его внешним видом джентльменом, а с ошарашенной блондинкой, напуганной не меньше его самого. — Ой, простите! — Прикладывая пальцы ко рту, она смущённо вскидывает брови и слегка приседает от волнения, пытаясь понять, насколько сильный ущерб нанесла. — Я вас не заметила! Вы не ушиблись? Сжимая левую ладонь в кулак, пытаясь взять себя в руки, Сергей оглядывается вокруг, будто проверяя, не видел ли кто этой ситуации, и нервно встряхивает головой, скидывая с лица длинные пряди. — Нет, всё… всё в порядке. — Переводя дыхание, ещё раз пробегаясь взглядом по людям, гуляющим вокруг, он натянуто улыбается одними губами, стараясь не выдавать до конца не отступившую панику. — Я сам виноват. Засмотрелся на… вот это всё. Проводя рукой в воздухе, неопределённо указывая жестом на дорогой интерьер, Разумовский снова обхватывает пальцами плечи и, коротко обводя глазами девушку перед собой, искренне мечтает испариться. Она прекрасно одета. В ушах и на шее жемчуг, шёлковая блузка и длинная юбка в пол обрамляют хоть и не модельную, но весьма женственную фигуру… да и сама девушка выглядит вполне привлекательно. Короткие золотые волосы уложены в высокую причёску, губы с красной помадой подчеркивают острую линию подбородка, а сияющие карие глаза дополняют её внешность так, что на фоне других, чересчур идеальных, лиц, она выглядит самой живой. Самой интересной. — Да, вы правы, здесь удивительно красиво. — Наконец успокаиваясь, она искренне, широко улыбается, без всякого стеснения демонстрируя неидеальный ряд зубов. — Вы здесь давно? — Пару минут? Хотя, может, десять. Не имею ни малейшего понятия, сколько я уже стою на платформе. — Робко пожимая плечами, Сергей немного успокаивается от лёгкого, обворожительного смеха, и, робко убирая одну руку с плеча, протягивает её дружелюбной собеседнице. — Сергей. Сергей Разумовский. — Дорис Дэй. — Принимая рукопожатие, Дорис довольно щурится, оглядывая своего нового знакомого, и тут же по-доброму усмехается, когда замечает недоумение. — О, извините мою бестактность! Но вы же русский, верно? Ваше непроизносимая фамилия и ваша… одежда… — Советский. — Точно. Сергей. Сергей… — Разрывая рукопожатие, отпуская прохладную, сухую ладонь, девушка медленно проговаривает плохо произносимое имя несколько раз, и все разы — с британским акцентом. Без буквы «р». — Что же, Сергей, раз мы оба только приехали, нам, думаю, нужно зарегистрироваться. Я видела, как пожилая пара проходила досмотр. Пойдёмте! Спросить о том, как же именно Дорис попала в Восторг, если не через маяк, Разумовский не успевает. Та уже двигается в сторону одетых в белоснежные костюмы сотрудников, загораживающих вход и выход из этого «вокзала», так что ничего другого не остаётся, кроме как двигаться следом, за ней. Конечно, у самых дверей их просят встать на тот самый досмотр, который проводится тщательно и долго, и только сейчас Сергей вспоминает, что у него досматривать совершенно нечего. До этого эта мысль как-то уходила на второй план, но теперь, когда Дорис услужливо ставила на столик свой небольшой ручной чемоданчик, осознание этого факта вернулось, прихватив с собой ещё и жгучее чувство собственной нелепости. — Всё правильно. От старых вещей нужно избавляться. — Весело наблюдая за попытками уйти от вопроса, куда делся багаж, изначально заявленный в ответном письме, девушка заливисто смеётся, проводя пальцами по краю своего чемодана. — Я из своего гардероба взяла только пару любимых платьев, любимые безделушки и вещи, без которых совсем не представляю своей жизни. Остальное оставила в наследство племянницам. Мы ведь теперь мёртвые, там, наверху. Слушая этот монолог, поднимая руки, чтобы охранник в белых перчатках проверил карманы брюк и пиджака, Сергей молча сжимает зубы, ощущая пробегающий по спине холодок от этих слов. Мёртвые. И действительно, на поверхности ведь все думают, что они пропали без вести. А они и пропадут, если что пойдёт не так — его паспорт вместе с вещами унесло в воду, американский паспорт Дорис секунду назад разорвал на части охранник… Держать такое место в тайне — огромный труд, который однозначно может, в случае чего, стоить пару жизней совсем уж недовольных граждан. Под эту мысль, словно в насмешку, сменяется музыка, с мелодичной и спокойной на праздничную, весёлую, и многие прогуливающиеся по перрону жители реагируют одинаково: вскидывают головы, удивляясь и охая от радости. — О Боже! Бобби Дарин тоже здесь? — Оглядываясь, в поисках колонок на стенах, Дэй восторженно прикладывает ладонь к подбородку, пальцами приобнимая впалую щёку. — Я этой песни не слышала! Ах, ну конечно, он же «погиб» в сорок седьмом! Какое чудо, неужели он всего лишь переехал сюда? — Боюсь, что я не совсем понимаю, о ком вы говорите. — Получая от охраны разрешение опустить руки, Сергей отходит в сторону, дожидаясь, пока его спутнице проверят весь багаж. Наблюдая за тем, как сотрудники, одетые в идеально сидящие на них костюмы с белыми пиджаками, вынимают книги, дорогую французскую косметику и даже сигареты из чемодана, и выбрасывают всё это в мусор, с совершенно невозмутимым видом сообщая, что это — контрабанда, строго запрещённая в городе. Дорис не особо реагирует — кивает, словно говоря «делайте, как нужно», и оборачивается к юноше, грустно наблюдающему за расточительством мировой классики, прочитать которую он мог только у самиздатов. — Вы не знаете Бобби Дарина? — Заглядывая в худое, бледное лицо, пытаясь увидеть в синих глазах хотя бы намёк на шутку, девушка вдруг набирает в грудь воздух и, словно намереваясь сказать что-то ещё, приоткрывает рот. Но слова не идут, и вместо этого она снова задумчиво щурится, поджимая губы в улыбке. — Вы никого из «наших» знаменитостей не знаете? — Железный занавес. — Пожимая плечами, Разумовский принимает из рук охранника документы на подпись и, совершенно бездумно, расписывается в каждом. Ему нечего терять. Даже если прямо сейчас его выставят из Восторга, идти просто некуда и не к кому — комнату в коммуналке наверняка давно освободили, вещи разнесли по соседям, жилплощадь отдали другому сироте. А друзей или родных у него нет и не было. Так что, будь что будет. — Но здесь, возможно, у меня будет шанс всё наверстать. — Мисс Дэй? Ваша комната номер двадцать один в пентхаусе Олимпа. — Протягивая аккуратную бирюзовую книжку в руки девушки, с красивым «Passport Rapture» на обложке, выведенным золотом, сотрудник улыбается указывая на дверь. — Вас доставит личная батисфера, которая прибудет в течении десяти минут. Господин Разумовский? — Обращаясь к нему, сотрудник уже менее любезен, но услужлив по-прежнему. — В связи с утерей вами всех документов, я пока не могу выдать вам паспорт. Но вам выделена комната в одном из жилых комплексов Артемиды. Метро Восторга открыто для вас — это совершенно бесплатно. Дорис что-то говорит о том, что сожалеет, что всё ещё наладят и исправят, и даже обнимает в попытке успокоить. Разумовский не реагирует. Думает о том, что, наконец, здесь, и что совершенно не важно — есть у него этот паспорт или нет, доставит его личная батисфера или общий вагон метро. Главное, он здесь. — Добро пожаловать в Восторг. — Пропуская новых граждан вперёд, через турникеты, одна из сотрудниц улыбается, протягивая им несколько банкнот с лицом Эндрю Райана, узнаваемого, после того небольшого видеоролика в батисфере, моментально. — Приветственный бонус от мистера Райана. Чувствуйте себя как дома.

***

Они расходятся почти сразу. Дорис уводит с собой милый парень в белом костюме, указывающий на выход к батисферам, а Сергей ещё какое-то время гуляет в светлом зале ожидания, разглядывая стеклянный потолок, по которому плавают огромные сомы, и изучает мраморные колонны, до ужаса напоминающие колонны на Маяковской. Он не скучает. Не может даже думать о Союзе, о Москве, в которой учился, о Ленинграде, в котором жил. Всё разрушила война, всё разрушил коммунизм, сидящий в печёнках. А здесь всё такое живое, что даже поверить сложно. Здесь и он — живой. И от этого чувства зарождается трепетное, пока ещё слишком эфемерное, желание снова творить, работать, думать. Правда, знакомиться с людьми всё ещё не так уж чтобы… но ничего. И без этого — нормально. Усаживаясь на скамейку, запрокидывая голову к потолку, он устало улыбается и, словно впервые за десять лет, дышит полной грудью. Без боли и страха, без желания сбежать. Разглядывая резвящихся над хрупким сводом рыбок. Удивительное место. Совершенно не поддающееся никакой физике или анализу — как вообще стекло выдерживает такое давление? Почему так легко ощущается толща воды, откуда берётся кислород и каким образом сюда еду в нужных количествах доставляют? Как на дне могут работать часы и есть ли здесь другая техника? С каждой секундой вопросов становится больше, и каждый загоняет в такой тупик, что усложняет даже изначально логичные вещи. Зато понятно, почему никто не думает искать это место. Его просто не может быть, и любой здравомыслящий человек, закончивший хотя бы седьмой класс, начнёт смеяться, если ему озвучить идею создания небоскрёбов в пучине океана. Из этих мыслей выводит тихий звон разбитого стекла и громкий смех, доносящийся откуда-то сверху. Возвращая голову в вертикальное положение, Сергей присматривается, пытаясь понять, откуда звук, и тут же удивлённо вскидывает тонкие брови. Две симметричные лакированные лестницы с деревянными перилами, идущие у стен, так хорошо вписываются в общий антураж, что без должного рассмотрения не замечаются. И даже неоновая вывеска с подписью «бар», указывающая наверх, читается только сейчас, когда наличие подобного заведения становится очевидным. Видимо, оно специально рассчитано на тех немногих любителей выпить, которые пользуются метро, потому что когда Сергей поднимается, у небольшой стойки оказывается всего несколько человек. Несмотря на то, что часы на стене, которые по всем канонам работать не должны, показывают второй час ночи — самое лучшее время, чтобы проводить его в таких местах. А возможно и потому, что заведение выглядит сильно беднее зала, хотя всё ещё довольно уютно. Стулья не так блестят в свете ламп, как скамейки и диваны внизу, а бармен, явно уставший за этот день, не такой улыбчивый, как другой персонал. Зато балкон, построенный так, чтобы можно было наблюдать за гуляющими внизу людьми, перевешивает для Разумовского все минусы, и вместо того, чтобы отправиться к метро, он решает ненадолго задержаться. Совсем чуть-чуть. Заняться ведь всё равно особо нечем, а отправляться в комнату, выделенную ему, совсем не хочется. Как будто это закончит то небольшое путешествие, в которое он попал, как будто он правда может проснуться там, наверху, в коммунальной квартирке с выходом на узкий, унылый двор-колодец. «Мне снова снился ты, снова снился детский дом. Как же хочется не просыпаться, Серёж, как же хочется домой…» Медленно подходя к вялому бармену за стойкой, Серёжа всматривается в ценники за его спиной, указывает на что-то, что напоминает коньяк, и возвращается к балкону. К паре свободных столиков, выбирая тот, что дальше всех. И долго смотрит вниз, улавливая каждую деталь, каждое лицо. Наслаждается. Думает, искренне, что если это сон, то как только проснётся — повесится. «Слышал, от него ничего не осталось. Вчера командир передавал. Бомба. Погибли все, Серёж, все. Никто из нянечек детей не бросил, с ними, там, остались.» Залпом заливая в себя содержимое бокала, отставляя его на стол, он тихо выдыхает сквозь зубы и жмурится от обжигающего неподготовленное горло алкоголя. Даже тут, в практически райском уголке, это редкостная гадость. Зато, по ощущениям, опьяняет быстрее. Особенно с учётом того, что в желудке, кроме нескольких кусков хлеба, взятых вместо ужина на корабле, не было ничего уже почти полноценные сутки. — Это надо, а, только прибыли, а уже напиваетесь. — Грубый голос окликает в тот момент, когда тело уже начинает расслабляться, но мозг всё ещё работает. Поэтому Сергей подмечает собеседника сразу: крупный нос, совершенно лысая голова и небольшие глаза практически без ресниц. На ум приходит одно описание: неприятный тип, но дружелюбный тон и улыбка вынуждают в этом усомнится. В конце концов, по внешности не судят. — Тяжелая поездочка? Присаживаясь рядом, на стул напротив, мужчина медленно, не спеша, закуривает. Затягивается, привычным для себя движением, выпускает дым и протягивает уже раскуренную сигарету настороженному рыжему юноше, смотрящему с едва уловимой опаской в поплывшем от алкоголя взгляде. — Нет, спасибо, не курю. — Нервничает. Дёргает головой, занавешивая лицо прядями, натянуто, услужливо улыбается. И робко оборачивается в поисках бармена, разливающего напитки, будто это может его спасти от этой странной, неловкой беседы. Сам он никогда не умел осаживать таких людей, и если к нему во время длительной поездки подсаживался чересчур общительный пассажир, желающий вести беседы на личные темы, он терпел, неловко кивал, игнорировал комментарии в свой адрес и молился всему на Свете, чтобы дорога быстрее кончилась. Сейчас ощущения были совершенно такими же, а язык всё так же не поворачивался, чтобы это закончить. — Вы только гляньте, все курят, а он нет! — С нескрываемым интересом разглядывая Разумовского, мужчина хрипло смеётся и, прослеживая взгляд синих глаз, вдруг дёргается вперёд, когда видит, что бармен идёт в их сторону, а в руках неразговорчивого собеседника оказываются купюры. — О, нет, нет, даже не думайте, я угощаю! Зажимая зубами крупную сигарету, он не даёт сказать ничего в ответ, перебивает, продолжая повторять что-то про долг, дело чести и всё подобное, отсчитывая из немаленькой стопки десяток бумажек с изображением Райана. Когда крупная сумма набрана, он суёт их бармену и тут же требует повторить на все эти средства лучший коньяк для своего нового знакомого. Умалчивая, что коньяк в Восторге делает только одна фирма, и другого просто нет. — Не хочу даже слушать ваших возражений. Вы же только прибыли сюда, откуда у вас средства? А я угощаю, у меня их предостаточно. — «Приветственный бонус» от Эндрю Райана. На то, чтобы выпить здесь, мне хватило бы. Хмуро глядя на довольное своим поступком грубое, несимпатичное, лицо, Сергей сжимается в кресле и отворачивается в сторону, пытаясь переключиться на рассматривание вывесок и плакатов. Все яркие, как на подбор, чем-то напоминающие советские, только гораздо более рекламные. «Аркадия — лучшее место для свидания вдвоём», «Сандэр Коэн представляет: шоу лучших учеников великого гения!». И самый заметный, красными буквами на чёрном фоне: «Сообщи о контрабанде — спаси Восторг!». — Парень. Эти копейки тебе не позволят и дня здесь прожить. — Меняя тон на заискивающий, мужчина наклоняется поближе, но почти сразу замолкает — им приносят бокал, наполненный коньяком до самых краёв. Только когда фигура удаляется, он продолжает. — Послушай, я мог бы помочь тебе с работой. У меня своя контора, работа совсем непыльная, так — рыбой торгую. Благодаря мне и моим ребятам эти плавучие гробы и держатся, тысячи ртов надо же кому-то кормить, правильно? Разумовский молчит. О работе и о том, как зарабатывать здесь, он до этого момента не задумывался. Почему-то казалось, что как только он переступит порог батисферы, все проблемы исчезнут сами собой, всё наладится и изменится, обязательно — в лучшую сторону. Вот только кроме «приветственного бонуса» в сотню долларов Восторга у него действительно ничего не было ничего. Абсолютно, совершенно ничего — ни документов, ни одежды, ни карманных часов. Всё кануло в солёных брызгах. — Тебе очень повезло, что я зашёл сегодня сюда и приметил тебя. А то сгнил бы ты где-нибудь на помойке, среди отходов. — Продолжая курить в воздух, странный парень вдруг замолкает, поднеся сигарету ближе к лицу. Щурится, рассматривая тлеющий пепел и, ехидно усмехаясь, кивает на полный, нетронутый бокал. — Ты кстати подумал, что на первых порах платить придётся буквально за всё? Постельное бельё и зубную щётку тебе дадут, а вот какую-нибудь кружку придётся покупать самому. А ещё новую одежду, чтобы соответствовать всем этим наряженным снобам, билеты на всякие важные мероприятия, чтобы лицом посветить перед власть имеющими. Да что уж, хотя бы мыло, чтобы зад помыть. Слышать замечание насчёт одежды или разговоры о культурных событиях от такого человека странно — как эстет он не выглядит. Скорее, как не самый приятный муженёк средних лет, изменяющий жене с кем попало, дерущийся в порыве пьяной горячки, но считающий себя гораздо лучше, умнее и квалифицированнее остальных. Видящий несправедливость в том, что он — на стройке, балки таскает, а «напыщенные ублюдки» сидят на Красной площади и решают какие-то там важные дела, с которыми «любой осёл справится». Но, несмотря на его грубый внешний вид и чёткое понимание, что это за человек и какие стандарты им движут, произнесённые слова всё равно задевают. Наверное, потому что всё звучит слишком правдоподобно — куда ему идти? Как искать работу, да и кому он вообще может быть нужен здесь, со своими специфическими, советскими знаниями, когда этот город буквально построил лучший инженер мира? Здесь таких, как он, каждый третий. Вот только если другие могут попробовать себя в чём-то ещё, то он не разнорабочий. Таскать ящики с его комплекцией? Смешно. Перекладывать рыбу или другие морепродукты с его брезгливостью — ещё смешнее. А если это обратно, наверх, в океан, то о веселье не идёт и речи. Под этими мыслями мечты том, чтобы просто жить и творить, медленно тают, и вымолвить ничего в ответ особо не получается. Кроме тихого, короткого: — Простите, я пойду. — Меня зовут Фонтейн, парень. Если передумаешь, приходи в Дары Нептуна. Мы своих не кидаем. Наблюдая за тем, как потерянный юноша встаёт из-за стола и отправляется в сторону метро, Фонтейн в последний раз затягивается и выбрасывает окурок на пол. Весёлая улыбка медленно сползает с губ, возвращая лицу строгое выражение, а стакан, до краёв наполненный коньяком, оказывается в руке. — Чёртовы неженки. — В несколько крупных глотков выпивая половину, с грохотом возвращая бокал на стол, он ещё пару секунд смотрит на опустевшее место перед собой и зло усмехается, покачивая головой. — И находятся же такие где-то.