Добро пожаловать в «Восторг»

— Товарищ Разумовский? Сергей? — Мужчина в солдатской форме, почти в такой же, в которой Олег уходил на войну в сорок втором, смотрит сухо и совершенно безэмоционально. Если каждый такой поход принимать близко к сердцу — сердца не хватит. — Я должен вручить вам извещение. Несмотря на напускное безразличие, голос на последнем слове предательски дрогает. Не от привычного чувства вины за то, что выжил, а от неожиданной реакции — стискивая рукой дверной косяк, рыжий, патлатый парень перед ним, одетый в несуразно-большую для него рубашку, кривится, как от боли, и тихо, почти неслышно, выдыхает: — Это ошибка. Я никого не жду. — Насколько я знаю, вы с Волковым Олегом Юрьевичем воспитывались в одном приюте. — Косо глядя на желтую бумагу в руках, солдат поднимает бровь и зачитывает, словно заученный текст, адрес детского дома на окраине Ленинграда. Добавь он хоть немного эмоций, включи он хотя бы какие-то чувства, и в тот же день вздёрнется. — Он указал вас в качестве получателя. Это… Похоронка. С печатью в левом верхнем углу и неаккуратной, быстрой подписью в правом нижнем. Всё по образцу. — Я не знаю, о ком идёт речь. — Сжимая зубы до скрежета, пытаясь скрыть рвущуюся из груди истерику, юноша резко дергает рукой, всё ещё держащей дверь, в попытке захлопнуть её, но не успевает — перехватывают. — Он просил, чтобы её передали вам, как единственному… родственнику. — Глядя в убитые горем синие глаза, солдат прерывается на секунду, чтобы проверить, не подслушивает ли кто, и заглядывает в квартиру, снижая голос до свистящего шёпота, когда обитая дерматином дверь с силой ударяется о тело, не позволяя зайти дальше. — Да что ж вы… Чувства берут верх — опуская голову, делая глубокий вдох, как перед прыжком в воду, он откашливается от слёз и выпаливает, как приговор: — Олег хотел, чтобы вы знали — он пытался вернуться домой как никто другой. Стоя на краю огромного судна, гружёного контейнерами, Сергей Разумовский, повзрослевший с того рокового дня на пять лет, глубоко вдыхает холодный, морской воздух, и всё никак не может надышаться. Атлантический океан. Чёрная гладь, солёные брызги и постоянные покачивания, без которых, кажется, уже не уснуть — прощаться со всем этим так же сложно, как сложно было входить на борт под пристальными взглядами моряков, видящих в нём шпиона и врага. В этой напряжённой атмосфере три недели, проведённые на борту, растянулись на годы — в сутках прибавился десяток часов. — Уверен, что хорошо подумал? — Облокачиваясь на фальшборт, бесцеремонно нарушая хрупкое личное пространство рыжего юноши, едва достающего ему до подбородка, боцман, имя которого затерялось в мыслях, сухо усмехается, указывая на одинокий маяк в нескольких километрах от них. — Эта штука заберёт себе и уже не отдаст. Не жалко продавать морскому дьяволу душу, в таком-то возрасте? Тебе ж не больше тридцати, Сергей. Имя, как всегда, звучит с сильным американским акцентом, уже почти не режущим слух. — Я найду, чем себя занять. У меня с собой чертежи. — На тонких губах непроизвольно рождается нервная улыбка. — Может, смогу договориться, и вместе с консервами мне будут привозить и книги. Ваших, заграничных, у нас в Союзе не было, так что я любым буду рад. К тому, что американцы так и норовят что-то обсудить, дать совет или узнать что-то личное, он привык не сразу. Советские люди, конечно, не были совсем уж затворниками, но истории про Соловки или Калыму напрочь отбили у большинства соотечественников желание вести друг с другом беседы на темы, отличные от погоды. Нервозности добавляло и письмо, полученное, как и оговаривалось, из рук капитана, и сожжённое при нём же, на одинокой палубе посреди океана. Несмотря на то, что там был целый абзац, рассказывающий о полной неосведомлённости команды, Разумовскому постоянно казалось, будто всем известно, что он круглыми сутками только и делает, что лжёт. Лжёт о причинах этого путешествия, своём образовании, статусе, пункте назначения и даже моральном состоянии. Для всех, кроме капитана, он был всего лишь бедным, бежавшим из Советского Союза, ленинградским инженером, желающим отринуть жизнь и поселиться на маяке, упокоенном посреди бесконечной воды. Никто не знал о его вкладе во время Второй мировой войны, его исследованиях и его терзаниях, связанных со всей этой затеей. А терзаний было слишком много. Он рос ребёнком, пропитанным идеологией — родителей у него не было, а Советские приюты взращивали покорных, верных партии коммунистов, цель жизни которых состояла в работе на благо народа. «Труд — первое основное условие всей человеческой жизни, — цитировала Энгельса няня. Она выговаривала каждое слово медленно, растягивая паузы между словами, словно пытаясь выцарапать своим скрипучим голосом эту истину в головах своих воспитанников, — и притом в такой степени, что мы в известном смысле должны сказать: труд создал самого человека». Трудился он всю свою жизнь. В школе при приюте, ради золотой медали, в МГУ имени Ломоносова, пытаясь выбиться в люди, в рядах связистов Красной армии, приближая победу… а к своим двадцати пяти годам получил только крохотную комнатку в коммунальной квартире на окраине и пару жидких заметок о своём вкладе в прогресс на страницах Комсомольской правды. Его проекты присваивались начальниками и управленцами, его идеи рубились на корню, в сухом остатке представляя из себя лишь блёклую копию того, что планировалось изначально. Но, даже несмотря на это, раньше был повод остаться. Раньше и люди, которые видели в нём нечто большее, чем просто гражданина СССР, были. А потом и их жизнь у него забрала. — Ну и чего ты расстроился? Ты же и зарплату получать начнешь, в отличии от меня, и в очередь на квартиру встанешь, как только восемнадцать стукнет. — Сидя на полу, темноволосый подросток улыбается, как-то слишком уж по-взрослому, и так же по-взрослому размышляет, пытаясь унять бушующее пламя по имени Сергей. — Будешь в ней ждать меня, как в тех книжках, что мы на литературе читали. — Да мне это не нужно! Я лучше с тобой, на войну. Всё лучше, чем сидеть в Москве и шифры разгадывать, пока такие, как ты, жизнью рискуют. — Шмыгая носом, парень взмахивает головой, чтобы прибрать лезущие в глаза пряди, и тут же морщится, видя в родном взгляде умиление. — Ой, ну какой же ты… идиот, Волков. — Ну так я поэтому и иду с калашниковым по полю бегать, пока тебя в Москву коды решать отправляют. — Олег смеётся, без тени обиды и злости, и только замечая, что парню перед ним от его слов совсем не весело, замолкает. На пару секунд, просто чтобы найти нужные слова. — Да справлюсь я. Ты только дождись. Воспоминания слабеют с годами. Все, кроме тех, что связаны с Волковым — каждое, как пощечина, оглушает, дезориентирует, выбивает воздух из груди, не позволяя вдохнуть снова. Из-за этих самых воспоминаний он и бежал из Ленинграда, едва на горизонте появилась хотя бы минимальная возможность что-то изменить. Из-за них и из-за идеологии, в которой разочаровался сразу после окончания Войны. — Да уж. — Оглядывая молчаливого парня, в синих глазах которого всегда читается глубокая тоска, боцман сипло смеётся, доставая из кармана влажную пачку папирос, подаренную советским попутчиком в качестве сувенира. — Твоя тощая задница на этом маяке не протянет и пары недель. Оставайся. Сделаем из тебя матроса, научим по английски без акцента базарить. А там, того и гляди, гражданство, американская мечта… Разумовский усмехается, на редкость искренне. — Нет. Я лучше так. И впервые за эти три недели не врёт. Даже если всё это чья-то шутка, даже если маяк — просто маяк, где ему суждено погибнуть, пускай. Возвращение на берег кажется участью куда хуже смерти. — Ну ты и псих. — Сиплый смех, сопровождаемый удушающим дымом, звучит печальней, чем обычно. — Ну, удачи тебе, Сергей. Сергей с улыбкой кивает, едва удерживаясь на ногах от ободряющего хлопка по спине, и оборачивается, улавливая мерные шаги сквозь ставший фоновым плеск волн. — Час поздний. — Капитан, встречаясь взглядом с мгновенно собравшимся боцманом, указывает холодными, проницательными глазами в сторону горизонта. — И море неспокойное. Стоит разбудить команду. Ответ не требуется. В одну длинную крепкую затяжку докуривая, боцман посылает покидающему их судно попутчику прощальный кивок и, щелчком выбрасывая за борт мундштук, отправляется исполнять приказ. — Буря — не повод спровадить лишние уши, а реальная угроза. Возьмите из каюты дождевик и сумку с самым необходимым. — Становясь рядом, у фальшборта, капитан, руки которого как всегда сложены в замо́к за спиной, указывает подбородком на небольшую, каменную лестницу, ведущую к маяку. Если не присматриваться — не заметишь. — Вас высадят здесь. Матросы вынесут остальные чемоданы и поднимут наверх, но заносить их в сам маяк не позволено. Будто только после этих слов замечаются быстрые тучи, поглощающие звёздное небо, и чувствуется промозглый ветер, пробирающий до костей. Морщась от холода, обхватывая себя руками за плечи, Разумовский с трудом сдерживает желание спросить, что делать дальше и куда ему потом идти, потому что знает — не ответят. — Советую вам поторопиться, Сергей. Рисковать ради вещей своими людьми я не стану. Собственное имя со звучной, немного картавой, буквой «р», впервые не вызывает улыбки и не отдаёт странной, непрошеной тоской по дому. Напротив, укрепляет осознание, что назад пути нет и не было, с тех самых пор, как хлипкий фибровый чемодан закрылся за застёжки, а покосившаяся дверь в комнату под самым небом заперлась на полтора поворота ключа. — Дайте мне десять минут. Он управляется за семь, так что один из капитанских помощников всё же спускает с палубы скудные пожитки бывшего ленинградского инженера, умещающиеся в некрупный ручной чемодан, рассохшийся от времени. Прощание выходит формальным — пожимая холодную, влажную от волнения ладонь, моряк салютует от фуражки. И, оставляя нервно кусающего губы юношу почти у самых дверей маяка, спокойно уходит, думая о приближающемся шторме и несостоявшемся ужине. Один только боцман, оставшийся на судне, мрачно мнёт в пальцах коробку спичек, провожая взглядом рыжую макушку. Не бывает посреди океана маяков. Зуб даст — не бывает. — Кто это был, сэр? — Чувствуя фигуру капитана за своей спиной, он не оборачивается, всё пытаясь застать хоть что-то необычное, пока корабль, взявший курс влево, не ушёл слишком далеко. Поправляя фуражку, командир молчит и глубоко, тяжело вздыхает, позволяя этому звуку утонуть в наступающей грозе. «Безумец, вот кто» — Вертится у него в голове, пока язык командует матросами, сворачивающими паруса. — «Самый настоящий безумец».