Люди, попавшие в шторм

      Обманчиво безмолвная ночь обступала палатку Астариона, как лес — их маленький лагерь посреди ничего. За зыбкой границей света от тлеющего костра и нескольких факелов, чьё пламя мерцало на ветру, безусловно, кипела жизнь, но совсем не та, что во Вратах Балдура. После шумных, никогда не спящих и суетливых, кишащих людьми, эльфами, гномами и ещё боги знают кем улиц города пустоши, на которые рухнул наутилоид, казались почти безжизненными. Астарион был далёк от сантиментов так же, как Рашемен — от Побережья Мечей, но даже он находил некое первобытное спокойствие в этих диких местах. Особенно, когда луна так высоко, а Касадор — так далеко…       Словно в насмешку над его мыслями где-то весьма далеко, но различимо для вампирского слуха коротко пропел сигнальный рог гоблинов, а дремавшая в мозгу личинка скинула сонное оцепенение и потянулась своими тонкими лапками к его сознанию. Астарион раздраженно поморщился: на какую-то долю мгновения он ощутил себя центром ментальной паутины, в липких нитях которой запутались и пульсировали в ритм биения живого сердца сознания — или паразиты — его спутников. Захоти он — и мог бы без труда коснуться каждого из них. Прочесть мысли, что одолевали днём, заглянуть в сны и грёзы, покопаться в страхах и разворошить парочку секретов. Заманчиво — и совершенно безнаказанно.       Астарион тряхнул головой, и связь его личинки с её мерзкими товарками оборвалась. Ему ни к чему было прибегать к силе паразита, чтобы «читать» своих спутников как книжки с картинками. Сны и вовсе казались Астариону чем-то до омерзения личным, хуже, чем в них, только в чужом нижнем белье копаться.       А страхов ему с лихвой хватало собственных.       В носу до сих пор стоял запах гари. Едкий, въедливый. И как бы Астарион не пытался убедить себя, что это — лишь иллюзия, лишь отголосок — последствия соприкосновения с чужим разумом и чуждыми ему воспоминаниями — запах никуда не девался.       Магов Астарион всегда опасался. Разумно опасался. За двести лет он научился оценивать своих… оппонентов за несколько быстрых, иногда ничего не значащих, а иногда — весьма красноречивых взглядов. По телосложению, походке, манере говорить, пить, ухаживать. Он всегда просчитывал степень опасности на случай, если хоть что-то пойдёт не так. И ему хватило бы пальцев одной руки, чтобы перечислить все эти «не так», когда его суждения оказывались ошибочными или слишком поспешными. Все эти случаи едва не стоили ему его вампирской нежизни. Именно потому, что он имел неосторожность напороться на волшебника или колдуна…       …Говорят, тихие воды глубоки и скрывают немало хищных тварей под своей мирной гладью. И если, Гейл — всего лишь убийственный зануда, но зануда, контролирующий свою магию, то что творится в рыжей голове их лидера одной лишь личинке известно!       Астарион испытывал некое извращённое удовлетворение, почти удовольствие от того, что их «хорошая», правильная до зубного скрежета чародейка на деле оказалась не такой и правильной! Подумать только: «белочке» хватило духу и хладнокровия живьём сжечь кого-то! Не в пылу сражения, не спасая собственную шкуру и не защищая «невинные жизни», а просто потому, что захотела это сделать! Потому что посчитала это правильным и справедливым!       И этой лицемерке ещё хватило наглости попрекать его желанием перерезать глотку дьяволову охотнику на монстров?!       В иной ситуации Астарион бы от души посмеялся над ней и её наивными идеалами. Посмеялся бы и сейчас, если бы не зудящее под кожей, словно комариный укус, то самое чувство. Разумное опасение. Чего стоит бешеной белке изжарить одно-единственное несчастное вампирское отродье? Если он фатально ошибется. Если будет недостаточно хорошим для неё. Если не сумеет соблазнить до того, как надоест.       Злорадство, гревшее его поначалу, постепенно сошло к не самым весёлым, почти унылым мыслям. У богов дурное чувство юмора, если они вложили такую весомую силу как дикая магия в руки своего самого нелепого создания. Будь у чародейки хоть немного амбиций — и хоть капля мозгов! — она могла бы с лёгкостью подмять под себя гильдию своего ненаглядного мастера. А будь амбиций и мозгов ещё больше — могла и вовсе заделаться союзницей Девятипалой. Настоящей союзницей. Если слухи не врали, сильных Кина уважала, а сильным женщинам и вовсе благоволила. Тем, что достаточно умны, чтобы самостоятельно вести дела Гильдии, и достаточно благоразумны, чтобы не пытаться воткнуть нож в спину своего Грандмастера.       Какое, всё же, счастье, что чародейка такая непроходимая наивная дурочка! Будь иначе — и удобного союзника потерял бы уже он сам.       …Когда костёр прогорел почти до углей, Астарион, потягиваясь, бесшумно выбрался из своей палатки. Ночь перевалила за полночь пару часов назад, и стояло самое тёмное и опасное время перед рассветом. Лучшее время, чтобы немного поохотиться и хотя бы ненадолго заглушить грызущий нутро голод. Усмирить, до поры, до времени. Потому что утолить его до конца всё равно невозможно.       Неразумными тварями, по крайней мере.       Взгляд невольно упал на лежанку у костра. Чародейка спала на боку, спиной к его палатке. Судя по дыханию, сон её был глубоким как могила. Несколько верхних пуговок её рубашки расстегнулись, ворот съехал на плечо, обнажив неприкрытую ничем, кроме кончиков спутанных рыжих волос, шею. Шею со столь нежной кожей, что след его укуса не сходил с неё несколько дней…       Интересно, а во второй раз чародейка будет такой же вкусной, как в первый?       Астарион не отказался бы проверить это. Не отказался бы отведать её ещё раз. Любое удовольствие сладко лишь поначалу, а после ощущения уже не так остры. Только боль ранит всегда, как в первый раз, всему же остальному свойственно приедаться, блекнуть, становиться обыденностью. Возможно, с кровью чародейки будет так же.       Но как же хочется проверить!       Астарион мог бы укусить её во сне. Тихонько, почти незаметно, сейчас у него хватило бы сил, чтобы проявить достаточную для этого сноровку. Так, что в этот раз чародейка совершенно точно ничего не заметит и не проснётся…       …или удача отвернётся от него в самый последний момент, и эта дурында испепелит его на месте. И то хрупкое доверие, что уже есть и что ещё будет между ними, треснет, словно тонкий лёд под сапогом.       Астарион не готов был так рисковать. Не ради минутного любопытства, ни ради шанса ещё раз ощутить… что-то. Отвернувшись, он, словно тень, направился в сторону леса.       Даже в глубине души он отказывался признать то, что куда больше, чем просто крови чародейки, он хочет, чтобы она сама предложила ему себя.       

* * *

      Леа проснулась незадолго до рассвета. Повернувшись на спину, так, чтобы видеть, как медленно гаснут звёзды над её головой, а небо становится всё светлее и светлее, она долго лежала неподвижно и вслушивалась в тишину, что предшествовала пробуждению лагеря.       Её сон минувшей ночью был глубоким и милосердным, сном без сновидений, но он не принёс ей ни отдыха, ни облегчения. Голова была тяжёлой, а в груди поселилось знакомое сосущее чувство пустоты — последствия невысказанной обиды, подавленной злости, несказанной правды. Зато магия и личинка на удивление вели себя очень… смирно. И мышцы с жилами почти не ныли, хотя Леа была уверена, что после тренировки с Лаэзель она дня два встать на ноги не сможет.       Сжав и разжав пальцы в кулак, Леа отметила, что, в отличие от её разума, тело, похоже, прекрасно отдохнуло. Кажется, она начинала привыкать к походной жизни. И уже почти не скучала по своей удобной, пусть и слишком большой для неё одной, кровати во Вратах Балдура.       Ещё ночёвки на земле у костра, под одним лишь небом, невольно напоминали ей о тех немногих путешествиях, что были в её жизни до этого.       Леа перебирала воспоминания, словно разноцветные бусинки из стекла в старом ожерелье. Вот она калачиком свернулась на мокрой траве и крепко прижалась к груди мамы, обхватила её за шею своими маленькими ручками, тщетно пытаясь согреть её дрожащее тело. Вот госпожа Изора тихонько подходит и склоняется над её головой, думая, что Леа спит, а потом заботливо укрывает своим плащом и коротко, но так ласково гладит по волосам. А вот она, четырнадцатилетняя, и Мастер спят спина к спине в бесконечно долгой дороге в Мулптан. Спина Мастера широкая и надёжная, и пусть Леа не касается её своими лопатками, она всё равно ощущает исходящее от неё тепло, где-то между собственным позвоночником и сердцем…       А затем холод, пронизывающий каждую частичку её тела, и лунный луч, скользящий по лицу сквозь слишком узкое и слишком высокое, под самым потолком, окно.       Она не любила вспоминать то недолгое время, что провела под арестом, но на нити её памяти было и это воспоминание, чёткое до боли.       Леа провела в застенках Огненных Кулаков четыре дня. И, второй раз в жизни, умудрилась подхватить там лихорадку. Она лежала на соломенном тюфяке в маленькой грязной камере — единственной в гарнизоне у Васильковых ворот, на которую были наложены блокирующие магию чары — обессиленная и опустошённая, а перед глазами то ли в бреду, то ли в полудрёме проносились образы хорошо знакомых ей людей, слышались их голоса, то близкие, то такие далёкие…       Её допрашивали. Леа боялась, что любое ей неосторожное слово невольно может выдать связь «Люкрес» с Гильдией, а потому упрямо молчала. Она не запомнила ни лиц дознавателей, ни их голосов, лишь то, что их было двое, и один все время почти ласково уговаривал её «признаться и облегчить свою участь», а второй грозился «переломать ведьме все кости на пальцах, чтоб она больше ложку удержать не могла, не то что колдовать»…       Наставник Фист вытащил её на пятый день. А, спустя ещё неделю, с неё официально сняли все обвинения. И Леа до сих пор прожигал стыд от того, какую гнусную ложь её уважаемый, известный далеко за пределами Врат Балдура, прямой и честный как сам Чудотворец, наставник скормил присяжным, чтоб защитить её, свою самую непутёвую, самую бесталанную ученицу…       — …Хвала Гонду, что тебе хватило ума ни в чём не признаваться, — хмыкает наставник, когда они остаются одни. Он помогает ей добраться до дома, сам находит спрятанный под притолокой входной двери ключ, сам разводит огонь в очаге огонь и греет в котелке вино со специями. А затем, разлив его по двум чашам, твёрдо вкладывает одну в её дрожащие руки. — Скажи ты хоть слово — и нам бы пришлось знатно раскошелиться, подкупая судью с обвинителем. А так, можно сказать, отделались малой кровью.       Леа с трудом делает несколько глотков, и вино обжигает ей губы. Больно.       — Зачем вы это сделали, наставник? — шепчет она ломким, охрипшим, совершенно чужим ей голосом. В горле — словно кошки скребутся, а в груди что-то болезненно клокочет при каждом вдохе и выдохе. У неё, вроде бы, есть лечебные зелья, но все они лежат в комоде её спальни, в комнате на втором этаже. Там, куда подняться сейчас — выше её сил. — Зачем вы… солгали?       Наставник недовольно качает головой. Вздыхает, тяжело, почти горько. А потом со всей силы отвешивает ей подзатыльник. Леа коротко вскрикивает, сначала — от неожиданности, потом — от боли. Рука наставника Фиста осталась такой же тяжёлой, какой она её помнила. Пальца дрожат ещё сильнее, вино лишь чудом не проливается на колени. И на глаза наворачиваются слёзы. Совсем как в детстве.       — Дурочка, — ласково, слишком непривычно ласково произносит наставник. Лишь раз она слышала столько тепла и доброты в его голосе, в день, когда она завершила свой первый работающий арбалет. — Всегда была дурочкой, дурочкой и помрёшь! Да Льенар бы из гроба вышел и живьём меня съел, если бы я позволил посадить тебя за решетку! Да ещё из-за змеёныша, которого он сам же и пригрел!       Леа жалко, по-детски жалобно, шмыгает носом:       — Я… я подвела его, да?       Слова слетают с языка раньше, чем она понимает до конца, что они значат для неё. Наставник мрачнеет и крепко, до хруста сжимает её плечи. Смотрит прямо в глаза и серьёзно, очень медленно произносит:       — Леа, послушай меня: Льенар никогда и ничего не ждал от тебя.       Она знала это, всегда знала. Но как же страшно, как больно было признать это, даже самой себе! Что никогда, никогда у неё не было даже шанса стать достойной!..       — Он лишь хотел, чтобы ты выросла сильной. Стойкой. Поэтому сейчас ты допьёшь вино, поднимешься наверх и хорошенько выспишься. А завтра подберёшь сопли, наденешь своё лучшее платье и откроешь «Молоток Гонда». Продолжишь работать. Не опустишь руки. Чтобы ни случилось, ты продолжишь барахтаться. И не сдашься. Никогда не сдашься…       Когда небо на востоке окрасилось в розовый и сиреневый цвета, а из-за горизонта показались первые слепящие лучи солнца, Леа поднялась с лежака. Подошла к бочке с водой и, подавив желание окунуть в неё голову целиком, хорошенько умылась. Ещё один день их странного и опасного то ли приключения, то ли священного похода во имя спасения собственных мозгов начался.       И ей некогда жалеть себя.