Монтана

После дождя, прошедшего ночью, земля дышала сыростью; от древесных корней, выползших наружу, от влажной почвы, от мха, покрывшего широкие стволы лесного массива, который обступил дом, исходил прелый запах опадающих листьев и ливня, впитавшегося глубоко в землю. Мескаль глубоко вдохнул воздух этот полной грудью и отпил кофе: только он мог воскресить его из почти что полумёртвого состояния после «оживлялки». Привычный к попойкам Мескаль знал, как быстро привести себя в порядок; только встав, он доплёлся до кухни и, пошарив там по полкам, сделал коктейль «Небраска»: омерзительный, простой, но действенный. Требовалось смешать пол-стакана рассола, три чайных ложки оливкового масла и щепотку чёрного перца. Лучше всего для скорейшего усвоения было пить «Небраску» с каким угодно мясом. Мескаля страшно тошнило; из еды в холодильнике было много всего, но голода не ощущалось: только страшная жажда драла горло. Пришлось пересилить себя, как и обычно. И, как и обычно, Мескаль сжевал прямо из пластиковой ёмкости тушёнку «Спам», морщась из-за залпом выпитой «Небраски». И если сначала его чуть было не вывернуло наизнанку, теперь всё было тип-топ: вот он, стоит на террасе, пьет кофе, как ни в чём не бывало; усмехается, думая о том, что Вермута сейчас размазывает из-за похмелья там, наверху. И жизнь кажется хоть на малость, но налаженной, не то что пару месяцев назад, когда он скитался на дороге, не зная, где переночевать, куда податься, где стрельнуть денег, чтобы не проснуться с пустым желудком. А теперь — смотри-ка — воротит нос от «Спама». Он обвёл довольным долгим взглядом верхушки сосен и прозрачный у самого дома лесок, переходящий в густую глубокую чащу немногим дальше. Да, здесь славно; это лучшее место, чтобы переждать зиму и скоротать время. В который раз Мескаль подумал, что ему слишком повезло встретиться однажды с Вермутом и Текилой. С Вермутом преимущественно; второй был ни то ни сё, кроме разве что молчаливого спокойного характера других очевидных достоинств вроде тачки и дома у Текилы не наблюдалось — но он был третьим, а это многое значило. Там, где двое бы уже разбежались и разругались, третий незримо склеивает всю компанию, делает более дружной, более… крепкой, что ли. И Текила с его чёртовым хладнокровным здравомыслием подходит для этого как никто другой. А вчера он всё же не устоял и присунул той девчонке… Допив кофе, Мескаль вернулся в дом, прикрыл за собой дверь на террасу и не забыл провернуть замочек на ручке. Дом дышал тишиной и утренней прохладой. Поёжившись, Мескаль поставил грязную чашку на разделочный стол и неторопливо поднялся наверх. Вспомнив вчерашний день и Текилу, он вспомнил и ту девчонку со смешным именем… как её… Монтана. Да, Монтану, точно. Они вчера выпили и здорово её оприходовали. При одной мысли об этом живот у Мескаля подобрался; он еще не принимал душ и не чистил зубы, и от него несло спиртным, хмельным духом, но ему-то что с этого? Он прошёл прямо по коридору и, остановившись у той самой двери, положил ладонь на ручку и провернул. Дверь не поддалась; она была надёжно заперта. Мескаль потряс её снова; полотно загуляло в проёме. Вот же хрень! Кто её закрыл? Мескаль покосился на одну из молчаливых, немых, замкнутых комнат. Он знает ответ: Текила, этот перестраховщик, мать его. Ладно, он получит своё позже. Разжав пальцы, он для острастки вмазал по двери ногой, так что та дрогнула в последний раз, и, на ходу сняв толстовку, по пояс одетым прошёл в пустую комнату, где и завалился спать.

***

Монтана проснулась оттого, что к ней в каморку ломились; это был кто-то из них, но кто — вот страшный вопрос. Явно не Текила: у него есть ключи. Тогда кто из этих двоих монстров? Монтана не знала, кого боялась сильнее. Вермут был взрывным парнем, Мескаль казался тише и спокойнее, но доставлял ей не меньше боли, а в сексе проявлял жестокие, садистические привычки. Резко сев на софе и неотрывно глядя на дверь, дрожащую в проёме так, словно вот-вот сорвётся с петель, Монтана про себя молилась. Она не помнила, когда делала это в последний раз со всей истовой горячностью, но теперь шептала, не произнося ни звука, одними только губами: «Господи, пожалуйста, умоляю, нет, не нужно, Боже, ох, Боже…». И, словно услышав её, Бог отвёл беду: подёргав дверь ещё чуть-чуть, разочарованный некто удалился. Уснуть не удалось; в голову полезло всякое. Раз за разом Монтана думала, что будет дальше, и тогда страх сковывал её по рукам и ногам. Недвижимая, она лежала так тихо, будто умерла, и члены её уже охватило трупное окоченение; бледная, смотрела в тёмный потолок, и хотя глаза уже к темноте этой привыкли, но она так обступала, что казалась плотной, липкой, и глотать воздух этот было всё равно что холодное противное желе — комьями, пока не натолкалось в горло и не стало плохо. И там, умирая от страха, неспособная постоять за себя и искалеченная совершённым насилием, она молча ждала, что будет дальше. Над этим уже работали там, внизу. Проснувшись после Мескаля, из комнаты вышел, прихрамывая, Текила; он был в белой рубашке-кроше, того состояния, когда цвет потерял яркость и свежесть, и ткань от времени пожелтела. На подбородке — вчерашняя щетина; он был смуглый брюнет, потому она отливала льдистой синевой. Хмуро — иначе не умел — поставив кофейник на плиту, он начал шарить по полкам, ничего Мескалю не сказав. Тот, сощурившись, тянул из банки пиво, развалясь на диване, так, что колено, упакованное в тёмно-синюю джинсу, упёрлось в каретку. Мескаль смотрел на Текилу, дивясь на то, какой же он всё-таки жук и гад. Навертел замок на дверь к девчонке, а ключик себе припрятал. Нехорошо! Не по-дружески это. — Я тоже кофе выпью, — подал он голос. Текила и бровью не повёл. Сварив только на себя, он достал маленькую чашку и соорудил простенький бутерброд с арахисовой пастой. Мескаль рассмеялся: — Ты чего, не слышал меня? Текила не стал отвечать так сразу. Поддёрнув линялые свободные джинсы на мясистых бёдрах, вздохнул и поглядел в окно. Вид у него был самый меланхоличный. — Слышал, конечно. Но я тебе не кухарка. Надо бы выпустить её оттуда — пусть себе готовит. — Чего? — рассмеялся Мескаль и блеснул длинными, белыми зубами. — Ты в своём уме, или вчера она тебя неплохо так оттрахала? — Мы не можем держать её там постоянно, — заметил Текила, отпив кофе. — Без света, воздуха, нормального туалета, движения. — Посидит, пока не решим, что с ней делать, — поморщился Мескаль. Взгляд у Текилы стал резким и острым, когда метнулся от окна к Мескалю: — Так и помереть недолго. Нужен вам труп на руках? — равнодушно спросил он. В глазах было что-то такое, отчего Мескаль напрягся. — Просто, смотри, вчера вы с Вермутом всю её разорвали. Мескаль усмехнулся, развел руками: — Ну, мы выпили, чего ты хочешь. — Если вот так же будем её иметь, получим гарантированно мёртвую девку. — Да брось… — Разрывы, внутренние травмы, кровотечения, — перечислил Текила и пожал плечами. — Присовокупляем полное отсутствие воли к жизни, потому что мы её в хлам уничтожили; даю ей максимум две недели. Зачахнет на глазах, скиснет, изойдёт кровью, прикопаем вон там, — и он небрежно указал на дальние сосны, — и все будет тихо, пока однажды миссис Вермут не приедет сюда жить с муженьком. Ей приспичит разбить там клумбу какую-нибудь, тогда-то труп и найдут. Ты в тюрьме бывал? Я туда больше не хочу. — Тогда зачем связался с нами? — Мескаль улыбнулся, что оскалился. — Пришёл читать мораль? — Просто толкую по уму. Так могли бы надавить, малость поиграть на нервах, и она, пока вот такая зашуганная, глядишь, согласилась бы на… разное, — Текила уклончиво отвёл глаза. — Просто сам рассуди. Похитили человека и держим её в плену. Это уже срок. Прибавь групповое изнасилование. — Да-да, — раздражился Вермут и, допив своё пиво, пинком откатил бутылку под журнальный стол. — Тебе бы увещевателем чужой совести работать; неважно, что у самого, знаешь, рыльце… — Я тоже делал это с ней. Поэтому и забочусь о шкуре. Не только о своей шкуре, — поправился Текила и поболтал остатками кофе в чашке. — Но и о твоей. Ладно, думай пока: я отнесу ей что-нибудь пожрать, а там видно будет. — Дом он засрёт за два дня, — бодро сказал Мескаль, спустившись на кухню. — И когда поймет, что девчонка — это ещё и неплохая уборщица, кроме как дырка для члена, всё сразу встанет на свои места. — Ну, может быть, — отстраненно сказал Текила, собирая на тарелке простенький сэндвич с сыром и ветчиной. Опершись возле него о столешницу, Мескаль внимательно на это смотрел, и уже после, понаблюдав, добавил: — Она ни крошки в рот не взяла. — Ещё бы. Боится, что мы её траванём, после того-то, что было на стоянке. Да и потом, это же шок… — Текила хмуро рассмотрел сэндвич и вздохнул. — Я же говорю: помрёт — нам хоронить, и допустим, я-то уеду отсюда куда-нибудь подальше, и ищи меня. Даже имени не знаете… А ты, Вермут, останешься здесь, ведь это твой дом, а значит, твой труп. Мескаль улыбнулся. Вермут побелел, рывком взял вторую бутылку, сорвал с неё крышку, ударив горлышком о край стола: — Хитро придумал! Не слипнешься, столько удовольствия разом поиметь? И девку со вкусом. И отвечать за это не надо… — Я к чему и клоню, — мягче сказал Текила. — Включай голову: не надо доводить её до такого состояния, чтобы она прямо тут скопытилась. — А что ты взамен предлагаешь? — сощурился вдруг Мескаль, и Текила замер. — Накормим, напоим её, пожалеем, полечим и в город отпустим? Мол, чтоб обиды на нас не держала? Будем молиться, чтобы к копам не пошла? — Не знаю, как здесь быть, — тихо ответил Текила. — Всё решим потом; но если сейчас сгноим, это будет уже серьезно. Обратно из могилы черта с два вернешь. — Серьезным всё стало с того момента, как мы делали всё это, не только с ней. — Но мы никого не похищали. — Ты сам сказал, что выхода нет! И сам всё это предложил! Это был твой план! — выкрикнул Вермут. Текила резко развернулся к нему и едва не ощетинился: — Потому что вы её утопить хотели или бросить в лесу! Да чтоб вас двоих, она же знает нас в лица! — Это точно, — задумчиво покачал головой Мескаль и достал из кармана джинсов помятую пачку сигарет. — Дела, конечно. Ладно, Ромео, потом со всем разберёмся, а пока валяй: может, она у тебя что-нибудь поест. У меня вчера не пила даже. — Нет, ну всё-таки попила ведь кое-чего твоего, — саркастично улыбнулся Вермут, и Мескаль прыснул тоже. Текила лишь мрачно отвёл в сторону глаза. Пока друзья болтали, он собрал простенький завтрак — два сэндвича, взял тарелку в одну руку, а кружку с кофе в другую, и хмуро поднялся по лестнице. Ступеньки поскрипывали под весом его тела; Текила брёл себе и думал, что неплохо бы ему сбросить фунтов десять — джинсы тесноваты, футболка натянута на груди, из-под ремня подвисают бока, разве что прежде набранную мышечную массу весом никак не скрыть. Он вырос, повзрослел и заматерел. Прежней моложавой лёгкости не хватало, да и когда она была-то? Ему уже давно не двадцать. У двери в бывшую прачечную он остановился и прежде, чем просунуть ключ в скважину, послушал, какая там стояла тишина. Ни шороха, ни всхлипа, ни звука: жива ли Монтана? Текила, подумав, поставил на сгиб локтя тарелку и, найдя ключ в кармане джинсов, ловко открыл дверь, а затем толкнул её. В комнатушку упал длинный столб света из коридора; это разогнало темноту, к которой Текила не привык и сперва моргнул, чтобы увидеть пленницу на софе. После всё же увидел, когда она пошевелилась и подняла голову от худой подушки. На лице её промелькнуло что-то среднее между надеждой и ненавистью; она выглядела усталой и измученной, и уж наверняка плохо спала и была страшно голодна. Текила не стал запираться. Он оставил дверь открытой — нарочно, чтобы свет падал в прачечную, и прошёл к Монтане, присев на край софы ей в ноги. Тарелку он поставил себе на колени, кружку не выпустил из рук. Внимательно поглядев в глаза той, кого они втроём насиловали сутки назад, тихо произнёс: — Я принёс поесть. Не надо устраивать истерик: всё в порядке, еда не отравлена, и я туда ничего не подмешал. Монтана криво дёрнула уголком губ. Будто ей легче от этой речи, как же. Текила нахмурился. — Можешь, конечно, ничего не есть, но тогда умрёшь гарантированно быстро. Неволить не буду. Она что-то тихо буркнула, и Монтана вскинул брови: — Чего? Повтори-ка. Она поджала губы и не повторила: он понял тогда, что Монтана выдала какую-то язвительную остроту. Текила покачал головой, поставил тарелку на одеяло и заметил, что Монтана пошевелилась под ним — убрала ноги подальше. Повозившись, она неловко потянулась к тарелке. Взяла один из сэндвичей — всего на тарелке лежало четыре куска хлеба, по два друг на друге, разрезаны треугольниками. Посмотрела на него так и этак, повертела. — Что в нём? — недоверчиво спросила она. — Сыр. Бекон. Хлеб. Я готовил: ешь. — И треугольники сам сделал? — зачем-то пробормотала Монтана. — А кто ещё. Ешь, говорю. Тут кофе с молоком. Я не знал, какой ты пьёшь… ну-ка. Он передал кружку. Монтана пригубила напиток — это и правда был кофе; некрепкий, явно сублимированный, и едва тёплый, но сладкий. Пить хотелось страшно. Она делала глоток за глотком, и было плевать уже, подсыпали туда что-то или нет. Нервная система дала сбой. В душной и тёмной кладовке эти сутки показались ей месяцем заточения. — Если ещё надо, скажи, — тихо откликнулся Текила, никуда не вставай. Он откинулся на спинку софы, пристально наблюдая за девушкой: та быстро ела, сев вполоборота лицом к нему, будто не желая даже смотреть в его сторону. Понять её было, конечно, можно. Текила казался чрезвычайно спокоен. Когда всё было выпито и съедено, он забрал посуду и сложил её на полу возле себя. Передавая ему тарелку и кружку, с отчаянной досадой Монтана подумала: жалко, что не вломила ублюдку по голове! Кружка керамическая и достаточно тяжёлая. Впрочем, неясно, смогла бы она вырубить таким ударом здорового, крепкого Текилу, и ещё более неясно, как выбралась бы из дома, где бродят ещё двое мерзавцев. — Умыться хочешь? Обескураженная, она подняла на Текилу глаза и молча кивнула. Умыться — чёрт бы с ним; неплохо выйти наружу и понять, где находится, как выглядит коридор, где располагается лестница… Надо бы осмотреться вообще и сообразить, как действовать дальше. Она, конечно, шла той ночью с Текилой до прачечной, вот только почти ничего не помнила. К тому же, прежде, чем опрометчиво напасть на него, стоит включить наконец-то голову. «Раз прежде не получилось, — с горечью подумала Монтана. — И доверилась этим сволочам. Да как вообще можно было…». Клясть себя уже поздно; жалеть о произошедшем — тоже. Монтана поднялась следом за Текилой и только после того, как он разрешил ей жестом, а затем он вдруг начал расстёгивать на джинсах кожаный ремень. Тотчас спину прошиб холодный пот. — Господи, нет, — пробормотала она, отступив назад. Текила только смурно взглянул на то, как инстинктивно девушка выставила руки перед собой и заслонилась ими. — Пожалуйста! — Не верещи, — лаконично велел он, вынув ремень из шлёвок. — И руки скрести, вот так. Он сам взял оба её запястья в ладонь, стремительно и резко — она даже не сумела отбиться, и сразу, будто делал это сотни раз, привычным ловким жестом набросил кожаную петлю, а потом затянул ремень до пряжки. Монтана почувствовала, как к горлу подступает тошнота: это запросился наружу съеденный завтрак. Но Текила больше ничего не делал. Он потянул её за ремень к себе и отвернулся, бросив через плечо: — Это только чтоб дёру не дала. Я тебя не трону сейчас, не бойся. Сейчас. Каким страшным может быть настолько простое слово. Она его слышала в жизни тысячи раз, и только теперь от него поднялась новая волна тошноты. Монтана, вздрагивая всем телом, пошла рядом со своим пленителем. Шаг её был мельче его; из-за разрывов она не могла идти шире, поэтому забавно семенила. Текила, однако, подстраиваться под неё не пытался. В коридоре, куда он вывел пленницу, было пусто: Текила повёл её вправо, в сторону лестницы, судя по свету, повороту коридора и звукам телевизора откуда-то снизу, и через одну дверь оказалась незапертая ванная комната, та самая, где Монтану давеча мыли — она узнала белый кафель и большое зеркало в тонкой раме. Текила завёл её, закрылся на щеколду и, скрестив на груди руки, велел: — На раковине щётка и паста. Мыло там же. Полотенце я тебе дам. Умойся, сделай что надо. Щётка моя, брезговать не надо, другой всё равно нет. Монтану передёрнуло. Она открыла тюбик мятной пасты и, набрав её на палец, демонстративно игнорировала то, что предложил Текила: но кажется, его, прислонившегося к стене, это не покоробило. Он с непроницаемым лицом наблюдал за тем, как умывается бедняжка. На теле её проступили синяки; ни чёрная майка, ни того же цвета полупрозрачная длинная юбка, завязанная на узел сбоку, их не скрывали; гематомы стали чёрно-фиолетовыми, налившимися, и кое-где — на бедре, на ляжке, на плече — под ними проступили выпуклые шишки. На предплечье был запечатлён страшный след — пятипалый отпечаток чужой сильной руки. Текила опустил взгляд, не зная, кто именно его оставил. Когда Монтана как следует умылась — посвежевшая, она, кажется, даже чувствовать себя стала на толику лучше — он протянул ей полотенце и заметил: — Подмыться надо, особенно после вчерашнего. Тебе полегчает. «Мне полегчало бы, если бы вы этого со мной не делали!». Она едва слышно спросила, вытерев лицо и волосы, мокрые вокруг лба и на висках: — При тебе? — Одна не останешься, поэтому — при мне, — холодно ответил он. — Отворачиваться не буду, но смотреть особенно — тоже, так что залезай в ванну и делай что нужно. — Мне казалось, тебя это очень интересовало той ночью, — пробормотала Монтана едва слышно. — Что? — Ничего… Ей было нелегко раздеться перед ним: вчера, в состоянии почти бессознательном, она не понимала, что он делает с ней, и радовалась только тому, что не измывается — остальное было неважным кроме единственной цели выжить. Сегодня она чувствовала себя лучше: вернулись страх и смущение, и первого было явно больше, чем второго. Но Текила казался мало заинтересованным в ней. Он смотрел в пустоту, как бы сквозь неё, и на лице его не было ничего, кроме безразличия. Касаться себя там было неимоверно больно, и боль охватывала всё тело изнутри Монтаны, словно его раздирало когтями жуткое кровожадное чудовище. Кровь, к слову, тоже была: когда она осторожно поливала себя из лейки душа, алое вытекло по чуть-чуть на внутреннюю сторону бедра, а потом несколько капель упало и растворилось в воде, сделав её розовой. Монтана вздрогнула от испуга: до месячных было далеко, сейчас самая середина цикла, и кровь означало только разрывы и травмы, которых она страшно боялась. Запустив руку между ног, она едва-едва нащупала на половых губах тонкие и длинные корочки засохшей крови, похожие на стрии. — Не больно-то размачивай всё там, — вдруг как из ниоткуда оглушил её голос Текилы, и Монтана шарахнулась в сторону, быстро убрав руку. Оставшись наедине со своим ужасом, она совсем забыла, что он был здесь — её тихий надсмотрщик. В ней поднялись клокочущая ярость пополам со страхом. Вот бы окатить его кипятком, прямо по лицу, по глазам — а там она сбежала бы… Правда, вопрос, как далеко. Уняв вспышку злости, Монтана закончила мыться, напоследок быстро оросив плечи, грудь и спину водой, чтобы хоть немного освежиться, и вылезла на кафель. Ей дали прежнюю одежду. Волосы так и остались лежать на спине, спутанные, взлохмаченные. Текила отлип от стены, и когда Монтана оделась, молча бросил взгляд на её запястья. Без напоминаний, она протянула их, и он скрепил руки ремнём. Несколько часов до ужина в прачечной прошли терпимо. Монтана, свернувшись в клубок, плотно укутавшись в плед и пытаясь избыть тянущую боль в животе и боках, мучилась ею и неприятной мыслью о том, что сейчас у неё период овуляции: нельзя даваться этим сволочам, если не хочет ещё одной беды. Если, конечно, выживет… Дремота то смыкала ей веки, то будила, потому что раз за разом снились руки и лица насильников, обратившихся в огромное окровавленное чудовище. Оно неизбывно шло за ней по лесной тропе, пока она во сне своём спешила за сбежавшей Малышкой Малышка… где она? Куда они её дели? а потом, склизское и громадное, проникало в неё сквозь волосы, поры, каждое отверстие в теле — в рот, уши, глаза, вагину, ноздри, даже под ногти, отчего пальцы ныли и болели до запястий каждой косточкой, а ногтевые пластины будто разбухли и встали враспор, как если бы под них попало что-то жёсткое и инородное. Монтана металась. Луна в её сне была переменчивой; она то пряталась за тучами, то показывалась между корявых крон, ропщущих на ветру, и лай Малышки не затихал вдали, а превратился во что-то лязгающее и металлическое, как бряцание связки ключей или звук отмыкаемых заржавелых засовов. Сердце в груди гулко заколотилось. Сжалось до боли. Желудок переполнился; с порывом тошноты, едва не перешедшей в рвоту желчью и слабыми остатками завтрака, Монтана очнулась — ей снилось, как из чрева её выпадают толстые влажные шматы мяса с кровью чвак - таким был звук, похожий на скользкий поцелуй падая на белый кафель откуда ему быть там, в лесу? и поток воды смывал его в слив, кружа и пенясь розовым цветом… — Она в себе? — спросил кто-то. — Да не думаю. Хрипит, будто сдохнет вот-вот. Просыпайся, милая! Бум! Она очнулась от хлёсткой пощёчины и издала хрип, вырвавшийся из груди. Её сразу тряхнули, посадили; хотя в комнате было темно, она разобрала лица — снова парочка, Мескаль и Вермут. Улыбки у них зубасто белели, как и белки глаз. В собственных же глазах у Монтаны всё пошло чёрными пятнами, и она разрыдалась. Слёзы хлынули по щекам, горячие, такие, что ей казалось, они сразу высыхают и испаряются с кожи. Голову объяло пламенем, сжало как в тисках. — Ты смотри, расплакалась. — Не надо нюниться! — Детка-детка, перестань-ка! — Терпеть не могу плакс… Вермут, сказавший это, верно, не солгал. Он схватил Монтану за кружево на майке и рванул на себя, голодно посмотрев в открывшийся вырез на груди. «Неужели они опять это сделают со мной» — подумалось Монтане так до страшного безразлично, будто мысль была не о ней самой, и забарахталась, пытаясь податься назад. — Эй, подожди. Давай не будем кипятиться, ладно? — Мескаль снова улыбнулся и положил другу на плечо руку. — Отпусти её, ну. Я зачем сюда зашёл? — Поглядеть, всё ли о’кей, — буркнул Вермут. — А ты нахрена за мной увязался? — почти ласково спросил Мескаль. Вермут только огрызнулся, явно взведённый, и больно схватил Монтану за плечо, так, что она застонала: — Дом мой. Куда хочу, туда и хожу. Я, знаешь, не собираюсь перед вами отчитываться, и… Тут он смолк и обернулся, потому что в комнатку вошёл третий, и это было так ощутимо, что казалось, даже воздух здесь наэлектризовался. Третий этот замер в дверях, хмуро бросив: — Я поесть ей принёс. Выйдите отсюда, оба. И ключ мне отдайте. Мескаль? — С чего бы это?! — ощетинился Вермут. - Как-то странно получается, не находишь? Хочешь сам, один, её пользовать? Мескаль не стал ругаться. Он быстро встал. Он явно не собирался конфликтовать с Текилой: тот был настроен серьёзно и смотрел на друзей исподлобья, весь набыченный и такой напряжённый, что тело его подобралось, как перед броском. Он держал в руке чашку со «спамом» и куском хлеба, и хотя стоял против света на пороге, но черты лица - даже так видно было - заострились и стали жёстче прежнего. Он прошёл к Монтане, и когда взглянул на Вермута, тот разжал пальцы и отпустил её майку. Монтана мигом забилась в угол софы. Вермут проводил Текилу недобрым взглядом. - Нужно поговорить всем нам, - заметил Мескаль и сощурился. - Так что выйдем. - Хорошо. Текила опустил мясо и хлеб в чашке Монтане в ноги и едва заметно коснулся кончиками пальцев колена под пледом. Жест был странным, почти успокаивающим: будь, мол, здесь, я разберусь. Монтане было всё равно, хотя бы они и переубивали друг друга - с другой же стороны, лишь бы все и разом сгинули, а не так, чтобы эти двое завалили Текилу. Он хотя бы кормит её и выводит в туалет; что будет, если с ним что-то случится? Монтану охватил страх. Она проводила всю троицу взглядом, и когда они вышли за дверь и заперли её снаружи, поняла только одно: от исхода их разговора будет многое зависать. Кто знает, может быть, даже её жизнь.