Монтана

— Какого чёрта здесь происходит?! — разобраться по-тихому не вышло: Вермут яростно толкнул Текилу в плечо, и тот ничем не ответил, но и не дрогнул даже: с тем же успехом Вермут мог бы толкать скалу. — Ты, мать твою, что, решил этой девке сопли подтирать?! Что с тобой такое?! — Возьми себя в руки, — спокойно ответил Текила, многозначительно прислонившись спиной к двери. — Если хотите труп на руках — я не в деле. — Печёшься за свою шкуру? — вспыхнул Вермут и снова толкнул Текилу. Тот не сопротивлялся, но с места не сдвинулся. — Не нужно было тащить её сюда! — Ещё раз повторяю. Это тебе не незнакомка, трахнутая на дороге, и не шлюха. Это реальный свидетель… — Надо было сунуть её в тачку, снять с ручника и пустить в реку: пусть и сдохла бы в этом лесу, пусть утонула бы! Какая разница-то? Мы были бы при чём? Думаешь, копы бы землю рыли из-за какой-то девчонки? — свирепо прокричал Вермут. Текила медленно сузил глаза. — Или придушить её малость — и с обрыва в воду; а что? Выпила и пошла гулять в одиночку по здешним местам. Не рассчитала… — Ты когда-нибудь кого-нибудь убивал, мальчик? — спросил Текила, неотрывно глядя на Вермута. Тот хмыкнул. — Я почти это сделал дома с той сучкой. Поэтому сюда и загремел. — Почти не в счёт, дитя. Думаешь, живое существо так легко убить? — Текила покачал головой. — Не думай, что тут всё просто. Тебя бы нашли в два счёта. Мама с папой отмазали бы, наверное, при ваших-то деньгах, а нам с Мескалем отдуваться уже не впервой, так? Это и есть твой план — сбросить на нас то дерьмо, которое ты сам заварил, когда дал ей паралитик? Ведь это ты его дал. — Она сама к нам пришла! — бросил Вермут, сжав кулаки. — Мы её к себе волоком не тащили. У неё сломалась тачка, или что-то такое… Нам нужна была тёлка в расход развлечения ради. Мы эту тёлку нашли! — Да пойми ты, что мы сглупили, потому что она нас знала, знала в лица, — терпеливо произнёс Текила, но, когда Вермут мотнул головой, только отвернулся. — И мы опять ходим по кругу, — вмешался Мескаль. — Ладно, парни, бросьте, дело сделано: чего кричишь, Вермут? Отпустить мы её уже не можем. Грохнуть — давай сознаемся — кишка тонка. И потом, тебя же не это взбесило, а что тебе сейчас не дали. — Потому что у меня башка гудит, и если я не могу присунуть девке в собственном доме, нахрена её кормить? — проворчал тот. — Если залезешь на неё сегодня и продолжишь такое каждый день, она издохнет от внутренних кровотечений, — тихо, но твердо сказал Текила, скрестив на груди руки. — Всё это черта с два нормально кончится. — Не делай вид, что ты из нас самый чистенький и совершенно ни при чём, — перебил Вермут. — У тебя на неё тоже здорово встал. Я ночью что-то от тебя не слышал этой чуши типа «остановитесь, ребята», «подождите», «не стоит этого делать». Текила отвёл взгляд, пожав плечами, и ничего не сказал: крыть было нечем, Вермут оказался здесь прав. Мескаль же, забрав назад волосы, толково рассудил: — Сейчас действительно надо обождать. Согласен, мы перегнули палку: девка нам ещё пригодится, поэтому пусть у неё всё подзаживёт и успокоится. Твоя матушка, Вермут, трупу под кустом ведь не обрадуется. — Чудесно, — хмыкнул тот. — Отпустить нельзя, трахнуть нельзя, грохнуть нельзя. Зачем она нам тогда? — Ну, — Мескаль сунул руки в карманы джинсов, небрежно ухмыльнувшись. — Я что подумал. Мы же останемся в доме на зимовку, а зима в здешних краях долгая. Втроём будет скучно… Как ни крути, с девчонкой под боком стало бы веселее, но не с этой кислятиной полудохлой, а с нормальной, с согласной; во всяком случае, эту согласной тоже можно сделать. — Как? — Любую можно заставить, и будет как шёлковая. Найти бы только подход. Мужчины с интересом посмотрели на Мескаля. Он был на эти дела выдумщик; они знали, что он долго работал в молодости на сутенёра, державшего проституток на границе с Мексикой, и был мастер до того, как девушку удержать, принудить или убедить работать с ними. Мескаль редко об этом распространялся, но однажды алкоголь и снятая на дороге девчонка, одна на троих мексиканочка, подразвязали ему язык. — Есть у меня одна идея. Я всю ночь думал, — поделился он. — Это может и прокатить. Пошли, выпьем немного; там всё и обсудим. А наша красотка пусть поужинает спокойно без твоей, Вермут, пьяной физиономии. Тебе бы проспаться, по-хорошему… Посмеиваясь и переговариваясь, они поплелись к лестнице. Текила, нехотя отлепившись от двери, ещё раз попробовал её — заперто — и бросил друзьям напоследок: — Заберу посуду и приду. Мескаль лениво повернулся, вскинул брови: — И? Текила терпеливо пояснил: — Тарелка фарфоровая. — И?.. — Да мало ли что… лучше ей, наверное, посуду обычную не давать. — Ну с рук её в другой раз корми, как кошечку, или на пол насыпь, — Вермут рассмеялся. — На себя лучше пожрать положи, ей понравится, — расхохотался Мескаль. Текила их уже не слушал. Он подождал, пока они уйдут, затем дважды провернул ключ, отодвинул шпингалет. Войдя в комнату, сразу увидел Монтану в углу софы и не стал закрывать дверь, чтобы был свет. Накрывшись пледом по грудь, девушка смотрела на него широко раскрытыми, испуганными глазами. Со вздохом Текила, убирая ключ в карман джинсов, прихромал к ней ближе: — Поела? Давай тарелку. Может, тебе принести немного… Она сорвалась с места, быстрая и удивительно ловкая, как кошка, и прыгнула на него. Это было неожиданно, и в свой бросок она вложила все оставшиеся силы: Текила вместе с ней повалился на пол, ударившись затылком и бедром. Глаза его застила вспышка боли: когда чернота спустя мгновение сошла, он понял, что Монтана оседлала его и занесла осколок разбитой тарелки, целясь в грудь или шею. — Чёрт! — выругался Текила и успел прикрыться рукой. Осколок вошёл в неё, глубоко раскроив плоть. Кровь брызнула ему на майку и рубашку, голова закружилась. Текиле хватило одного инстинктивного удара наотмашь, чтобы Монтана, сдавленно вскрикнув, слетела с него. Она упала у стены, ударившись о высокий деревянный бордюр затылком, и ощутила во рту солёный привкус крови. И хотя пленнице казалось, что она очнулась быстро и попыталась быстро же встать, но Текила уже сгрёб её за ткань майки на груди и, сжав другой рукой предплечье, рывком притянул к себе. — Ты что удумала? Они же тебе за это башку раскроят… Глаза его потемнели, и впервые Монтана видела Текилу таким неожиданно живым, эмоциональным… и сердитым, что здорово напугалась сама. — Прямо как ты мне? — глупо спросила она, ощупав затылок, и нервно хмыкнула, показав кровь на ладони. — Прямо как ты?! — Я не хотел. Она попыталась вырваться, отбиться снова: бесполезно, он в два счёта её скрутил и ловко подмял под себя, бросив на софу. — Жди здесь. Мать твою… перестань вырываться… впрочем, нет, ну-ка. Руки. Руки дай! Он вывернул её руки назад, снова связал их ремнём, на этот раз очень крепко, и, сняв рубашку, сделал такой же узел на ногах. Монтана завалилась набок. Больше двигаться она не могла, но свирепо смотрела на Текилу, пока он, в джинсах и грязной майке, с рукой, сильно залитой стекающей к пальцам кровью, нашёл осколки за кареткой софы на полу. Тихо выругавшись, он присел на корточки, стараясь собрать их. — Надеюсь, я попала тебе в вену и ты сдохнешь, ублюдок, — мокрая от слёз и пота, пожелала ему, дрожа, Монтана. — Да, я тоже на это надеюсь, — пробормотал он и, отвернувшись, с тихим стоном вытянул из руки часть осколка, хрупко сломавшегося в глубине раны. — Проклятье… Монтана вздрогнула. Всё, что случилось, случилось только из-за них. Она не виновата; если в вину можно вменить самооборону — пожалуйста, но сколько себе ни говорила этого, однако унять тревогу из-за того, что напала на человека, не могла. Она дрожала из-за страха перед тем, что будет дальше. Её вынудили так поступить. Когда Вермут начал кричать там, в коридоре, что нужно было бросить её в лесу или утопить, и когда она расслышала каждое произнесённое им слово, пришло понимание: цепенеть здесь, в душной прачечной, от ужаса и боли больше нельзя, надо бороться. Решение пришло быстро. Пока они шумели, Монтана разбила тарелку о стену, выкинула несъеденный обед, и, сев наизготовку с самым острым и длинным осколком, стала выжидать. «Хотя бы одного, но я убью» — подумала она, полная мрачной, сумасшедшей решимости. И вот как всё вышло… Руки, связанные ремнём за спиной, быстро затекли. Ноги, сдавленные рубашкой, скрученной, как верёвка, согнутыми под коленями, тоже покалывало. А он был мастер на вязание узлов, этот Текила. Монтана чувствовала, как из раны на затылке сочится кровь, и волосы становятся мокрыми, прямо как щёки — только те от слёз, которые лились и лились не переставая. Спустя минут десять, не больше, снова щёлкнул замок, и в прачечной опять показался Текила. Он принёс бутылку воды, ножницы, бинт, антисептик. У самого рука была обмотана полотенцем; оно быстро пропитывалось кровью. Наверное, всё же она задела его серьёзнее, чем думала. Текила оставил дверь едва приоткрытой и, легко подняв Монтану, усадил и сел позади. Она дёрнула плечами, когда он попытался убрать ей волосы наверх и осмотреть рану; затем рванулась, чтобы развернуться и хотя бы укусить мерзавца — но завалилась вбок. — Сиди смирно, — велел Текила. — Что сказал? Иначе я тебе ничем не помогу. — Ты уже помог! — выдавила она. — Ублюдок. Мерзавец. Лжец. Притащить меня в этот дом было твоей идеей?! Это из-за тебя я здесь оказалась? Он поджал губы и покачал головой, ничего не ответив, но сел позади и посадил её между широко расставленных ног, зафиксировав бёдра коленями. Монтана снова рванулась вон из этих объятий, но ничего не вышло. Он держал крепко. — Отпусти и не трогай меня! — Я просто посмотрю, что у тебя с головой, потому что кровь всё ещё идёт, — хмуро бросил Текила. — И не повышай голоса: на шум поднимутся они, увидят, что я ранен, и тебя точно прикончат, пока есть возможность. Этого добиваешься? Чтоб тебя изнасиловали до смерти два пьяных мужика? Монтана нехотя стихла, замерла. Из-за сведенных за спиной рук она вынуждена была податься грудью вперёд, и поза вышла слишком беззащитной. Текила убрал её волосы на грудь. По голым плечам и спине прошлось его тихое дыхание; тогда Монтана вдруг с ужасом подумала — прямо сейчас он может сделать с ней всё, что хочет. Она связана и обездвижена, а он зол из-за раненой руки и, наверное пожелает реванша… Монтана дрогнула, поёрзала, похолодела. Ягодицами она ощутила горячий и плотный узел между его ног. «Животное, — горько подумала она. — Просто грязное чёртово животное, такое же, как они». Время шло; он возился с ней, как следует осматривая рану. Монтана чувствовала его прикосновения — лёгкие, неожиданно чуткие — но ярость клокотала в ней: она ненавидела Текилу и благодарности не испытывала. За что? Он завозился позади, вздохнул, и вздох этот прошёлся теплом по её позвонкам. Монтана вздрогнула. — Ничего страшного не случилось, тут только царапина. Ты рассекла себе о деревяшку кожу при падении. Вот и всё. После, не говоря уже ни слова, обработал порез антисептиком: сильно жгло и щипало, и на глазах Монтаны снова выступили злые слёзы. Текила заклеил царапину пластырем; затем встал. Вместе с ним ушли тяжесть от его тела и томный жар: Монтана, слабо подрагивая — это была уже явная мышечная невралгия, у неё серьезно сдали нервы — ждала, когда он ударит её со спины или, набросившись, жестоко возьмёт, изнасилует, изобьёт, но ничего не происходило. Спустя пару минут, повозившись в темноте там, где Монтана его не видела, Текила развязал её и оставил одну, заперев. Но ужина в тот день она не получила.

***

— Добрая душа, — посмеиваясь, сказал Мескаль, пока Текила старательно бинтовал руку. — Добрая, добрая душа. Давай поднимемся к ней и устроим весёлую ночь этой сучке? Текила поднял на него хмурый, усталый взгляд, и Мескаль пожал плечами: — Ну, нет так нет. Моё дело предложить. Развалившись на диване перед мерцающим в полутьме телевизором, уронив пустую пивную бутылку на ковёр, похрапывал Вермут. Пока он ещё не понял, что произошло со всеми ними, — так мрачно подумал Текила. Но ничего. Он протрезвеет, проспится; когда его отпустит маниакальная фаза и он перестанет вести себя, как мудак — что трудно представить — включит голову и наконец возьмётся за дело. Потому что сейчас всё, что он творит — пускает их жизни под откос. «Каждый из нас это сделал. Каждый пустил» — и это было правдой. Он откусил краешек бинта, заправил его в тугую повязку, отпил немного светлого «Туборга» в стекле. На лбу проступил пот; он потерял много крови и плохо себя чувствовал — ему бы поспать, да сон не шёл. Мескаль, улыбчивый и весёлый, пил за стойкой, глядя на ночной повтор бейсбола. Текила всё думал: ждёт ли он, когда обоих дружков срубит усталость, чтобы после, заимев ключики, забраться к Монтане и засадить ей как следует? Ждёт, конечно. Текила ему не доверял. Он никому не доверял, вообще. Зачем тогда поехал с ними? Он отпил ещё прямо из горлышка, задумчиво глядя в пустоту. А что, был в его жизни какой-то другой выход? Он помнил, как скитался из города в город вдоль дорог. Пыльные и пустынные, они вели его мимо мест, где Текилу никто не знал и не ждал. Куда бы он ни подался, был чужим — каким-то непонятным образом, люди словно чувствовали, что он на них не похож. То ли угрюмый вид внушал им такие мысли, то ли факт налицо: он очевидно «красный» и выглядит, как бродяга; бродяга он и есть. Только одному всё равно несладко. Домой ему путь заказан, после всего, что он сделал, возвращаться нельзя — пока что нельзя, слишком рано, и он обещал себе, что не станет, даже если очень захочется. Перебиваясь с одной подработки на другую, всегда временной, всегда неважной, он наконец волею случая познакомился с парнями, и вдруг ощутил себя… как там говорят? На своём месте? Вот только теперь чувствует ли он то же самое? — Не хочешь на боковую? — спросил Мескаль и улыбнулся шире, будто глумясь. Текила вспомнил тот вечер у костра, отсветы огня на лице Монтаны, крохотную родинку над пухлой верхней губой. Вспомнил и помотал головой. Спать хотелось дико, и он знал, что ему придётся однажды уступить. Он попытался сконцентрироваться на бейсболе; помогало, что рука разнылась, разболелась — девчонка едва не попала в вену. Невольно Текила едва заметно улыбнулся. А у этой Монтаны есть характер… — Ну, заставлять не буду, а я, пожалуй, посплю, — сказал Мескаль и поплёлся, шаркая ботинками, наверх. Текила вслушивался в звуки ночного дома, сделав телевизор тише. Насторожённый, он понял по хлопку двери, что Мескаль зашёл к себе. Обождав полчаса, Текила бесшумно поднялся на второй этаж, открыл дверь ключом, проверил пленницу. Монтана не спала. Она лежала на боку, сжавшись под одеялом, и только глаза ее кошачьи ярко блестели в темноте, всё ещё полные слёз. И не собираясь её утешить — сущая глупость, и только — Текила накрепко запер прачечную, закрылся в своей комнате и, только сняв окровавленную майку, рухнул на кровать, проспав как убитый до утра.

***

Поиски Монтаны начали не сразу. Это и понятно: по первости, никто её даже не хватился. Семья полагала, что с ней всё тип-топ. Она и раньше нечасто связывалась с ними, порой напрочь забывая о телефонных звонках и давая о себе знать пару-тройку недель спустя. Обходчики Глейшер-парка тоже не знали в лицо всех отдыхающих, и хотя приблизительные списки кемпингов у них были — с перечнем машин и трейлеров, с отметками на картах — но до стоянки Монтаны они доехать просто не успели, а когда добрались, там никого не оказалось. Хватились поздно, много позже срока, который помог бы хоть как-то найти девушку: она пропала в двадцатых числах сентября, а трейлер полоскался в Сент-Мэрис до двадцать восьмого октября. В то время семья уже изрядно волновалась, и отец Монтаны, Чарли Лейн, звонил рейнджерам парка Глейшер, чтобы уточнить, есть ли у них такая отдыхающая, но ответить точно они не могли: они её не фиксировали, потому что на станции «Горных львов» она не появлялась, а егерь… егерь записывал не каждого прибывшего; все знали, что запись означала чек, а деньги порой шли мимо кассы ему в карман. Монтана Лейн растворилась, как дым в воздухе. Не девушка, а кролик в шляпе фокусника. Раз — и нет. Это потом, обнаружив её трейлер и пробив хозяйку по номерам, с Лейнами связались: так мол и так, вполне возможно, ваша дочь пострадала при несчастном случае. Но до того, как округ всполошился, и фотографии Монтаны несколько раз печатали в местных газетах и даже дважды крутили в новостях здешнего телеканала, сама мисс Лейн прожила в горном домике Вермута полных две недели, запертая без света и свежего воздуха в прачечной. Она плохо помнила то время; только разве, что регулярно её навещали, чтобы покормить, вывести в туалет, умыть. Этим занимался Текила; чуть позже — ещё и Вермут. Он, кажется, перестал страшно пить и немного успокоился, пришёл в себя, снова напомнил Монтане того высокомерного богатенького парня, юношу с золотой ложкой во рту, каким он ей сперва показался. Мескаль, кажется, потерял к пленнице интерес. Только дважды за те две недели её насиловали, но не так зверски: такое затишье Монтану даже пугало. Она понимала, наступил день или ночь, только по бодрствованию своих мучителей, и здорово устала. К концу второй недели она с трудом заставляла себя встать с софы и пройтись по комнате. Сил не осталось, девушка была страшно подавлена. Иногда, лёжа пластом на полу и глядя в потолок, уже привычная к темноте и одиночеству Монтана думала, что всё изменила бы, если бы в руке её снова оказался тот осколок разбитой тарелки. Она бы лучше вогнала его себе в глаз или перепилила им вены, только бы избежать этого ада на земле, этой муки неизвестности и страха перед грядущим, и вдобавок — томления в этом страшном узилище. С того дня, как она ранила Текилу, он стал к ней отстранён и холоден. Приходил, кормил, наблюдал, но не прикасался — совсем никак, разве что вынужденно, когда связывал ремнём руки. Изголодавшаяся по людям, по солнцу, по свободе и воле, Монтана на исходе второй недели почти не брыкалась, когда Мескаль заставил её взять в рот: бесполезно, во-первых, и так хотя бы как-то она способна была ощутить себя живой, а не заживо погребённой, во-вторых. Даже когда её стошнило после, и даже когда она пыталась двое суток избавиться от вкуса омерзительной чужой плоти во рту, Монтана знала, что они ломают её — ломают по кусочку, по косточке, и когда она станет тенью себя, что-то случится. Сентябрь сменился октябрём. Солцне потускнело, будто монета, покрывшаяся патиной, и деревья зарыжели, окрасились багрянцем, оделись в золото, бурую листву и потемневшую хвою. Через полторы недели должен был наступить Хэллоуин, и в Хэмстоке в низовье горы вовсю готовились к празднику. Тем временем, продуктовые запасы в доме почти кончились, и Вермут, собравшись на тачке в город, предупредил друзей: — Когда я вернусь, мы поговорим с ней, как следует поговорим. Сегодня. Мескаль согласно кивнул. Текила равнодушно вышел на террасу, чтобы наконец остаться одному. Что-то ныло в нём, как старая разболевшаяся рана; что-то тяготило. Дело было вовсе не в том, что он встрял в очередную беду, нет — но причины он понять пока не мог. Сев на ступеньки и сложив руки на коленях, он смотрел на небо, усеянное багровыми тучами, и задумался. В этом году зима будет ранней, а здесь, на севере штата, снег и вовсе может рано выпасть. Непогода скоро накроет это место; нужно сказать Вермуту, чтобы расширил список товаров и продуктов, потому что, если дорогу развезёт, если река разольется или ущелье закроет рыхлый снег, они до Хэмстока уже не доберутся. Текила всё смотрел на небо, и хотя забот стало больше прежнего, не мог оторваться. Слишком оно напоминало ему что-то утраченное, потерянное, давно покинутое. Слишком бередило душу. Хотелось забыться, но не забывалось. Он знал это, но себе сознаваться не желал, и он думал, откуда ветер принёс эти тучи. Если с севера, с далёкого океана вместе с ветром, то воздух пахнет теперь солью и холодом. Пахнет домом.