Монтана

Вермут негодовал. Да что там: он был в бешенстве. Он проснулся от резкого жужжания дрели, и ему показалось, её сверло ввинчивалось совсем не в стену на втором этаже, а конкретно ему в голову. Довольно прытко для человека, страдающего страшным похмельем, Вермут взлетел по лестнице, готовый вот-вот сорваться на того, кому этим утром взбрело в голову сверлить, мать его, дом. Пока Текила возился с замком, срезая внутренний и крепя на дверь внешний, так, чтобы можно было запереть Монтану снаружи, но никак не запереться самой изнутри, Вермут навис над ним, весь багровый от ярости. Слюна вскипала на губах, волосы были взъерошены, а не тщательно причёсаны, как накануне, и он прокричал: — Какого дьявола ты вообще творишь, ублюдок?! Это мамина прачечная! Ты обалдел? Кто тебе разрешил вообще делать всё это, ты, образина? Текила равнодушно посмотрел на носы его ботинок. Затем — наверх, прямо в багровое лицо. — Тебе б воды попить, — со спокойствием и знанием дела посоветовал он. — А то какой-нибудь сосуд в мозгу лопнет — и всё, крышка. А потом снова взялся сверлить. — Сейчас лопнет вся твоя дебильная голова! — взорвался Вермут и едва не бросился на Текилу с кулаками, но тот вновь опустил дрель и смерил товарища ещё более холодным взглядом. Откуда-то с лестницы выполз бледный Мескаль; пошатываясь, он нёс две бутылки минеральной воды, и судя по тому, что на пластике оставались следы его пальцев, они были ледяными. — Что за шум? — хотя он тоже жутко напился накануне, даже сильнее Вермута, но держал себя в руках. — Ну-ка, он прав: тебе побольше жидкости пить надо. Ого, Текила, ты ремонт затеял? — Ага, — лаконично ответил тот и снова зажужжал дрелью в тот миг, как Вермут раскрыл рот и полил его новой порцией грязных ругательств. Монтана наблюдала за всем со стороны, сжавшись под пледом и притянув колени к груди. Все трое — Мескаль, Вермут и Текила — вели себя так, будто её здесь не было. Никто не пытался оправдаться за содеянное, никто не обратил на неё никакого внимания, словно она стала частью этой комнаты, вроде ещё одной полки или кресла. От этого стало неожиданно жутко. Текила остановился, только чтобы придирчиво разглядеть свою работу и, отстранившись, взглянуть на неё со стороны. Вермут взахлёб клял его: — … за это вовек не расплатишься. На кой чёрт поганить дом?! Это что, твой дом, или ты так привык распоряжаться чужими вещами? А чем ты ещё тут распорядился, пока мы спали? Ты, грязная индейская сволочь, хотя бы в курсе, сколько стоил этот ремонт… Вжжжжж! Текила снова врубил дрель и закончил начатое, невзирая на крики и угрозы Вермута. А потом, отложив дрель на пол и вынув вилку из розетки, встал против него и сузил из без того совсем небольшие, узкие тёмные глаза. — А ты матушке своей, небось, объяснишь, что вчера снасильничал вместе с товарищами над девчонкой, которую приволок к ней в этот богатенький уютный дом? — он сказал это очень тихо, но Вермут сразу заткнулся. Мескаль с хрустом свинтил крышку на бутылке с водой и приложился к горлышку. Пил он задорно, с видом человека, обожающего чужие разборки, и наблюдал за друзьями так, словно готовился болеть за одного из них во время драки. — А заодно расскажи ещё, как утопил её тачку, и о том, что на дороге было, расскажи тоже… ну, всякое такое. — При чём тут это?! — взорвался Вермут. — Ты куда её девать собрался? — Текила мотнул подбородком на Монтану, и Вермут схлынул с лица и без того бледными его красками. — Может, тоже утопишь, как джип? Ну куда вот я её бы положил, чтоб она не дала дёру, пока вы налакались и спали без задних ног? — Он прав, — смекнул Мескаль и ткнул в Текилу пальцем. — Так-то место наилучшее выбрал. Ни окна нет, чтоб сбежать, и дверь тоже подправил как надобно. Нормально всё. — Ну, а я о чём, — проворчал Текила и проверил замок. Тот открывался и закрывался, как замку, впрочем, и положено было. Ни один из мужчин по-прежнему даже не взглянул на Монтану, которая неподвижно сидела в углу на софе и испуганно следила за ними затравленным, отчаянным взглядом. Троица, собравшись у двери, вела разговор так, будто обсуждала, кто поедет в город за продуктами или что будут смотреть по кабельному, бейсбол или фильм ужасов — ну или что-то настолько же незначительное. — А что я им скажу… — вспыхнул было Вермут. — Раньше подумал бы об этом, — устало перебил Текила, — когда в пиво ей таблетку кидал. И сам спаивал. Ясно? Она тебе не собака: это человек, её в кювет не выбросишь, если собьешь. За это будет реальный срок. Папка с мамкой не отмажут. Так-то. Хмуро уставившись в пол, он протиснулся между друзьями. Он направился к лестнице и скрылся за дверью ванной комнаты. Вермут всё продолжал разглядывать замок и дверь, будто пялился на объект инопланетного происхождения, а Мескаль преспокойно осушил всю бутылку — и только когда в ванной зашумела вода, Вермут выругался: — Какая же всё это хрень. Чёрт. Чёрт. Чёрт! Монтана вздрогнула и сжалась, когда он ударил в стену кулаком — трижды, с каждым разом всё яростнее, а потом свирепо вышел вон. — Эй, ладно тебе, амиго! — добродушно усмехнулся Мескаль и с хрустом сжал пустую пластиковую бутылку в кулаке. — Да брось злиться, что-нибудь придумаем! Ну? Он направился следом за Вермутом и небрежно хлопнул дверью. Монтана застыла, боясь даже пошевелиться, но затем услышала щелчок. Мескаль запер её и ушёл вместе с остальными, даже не удосужившись спросить, как она (будто это как-то помогло бы) и не обратив на неё никакого внимания. Такое безразличие отчего-то пугало сильнее остального. Даже сильнее того, что уже произошло. Обняв себя за колени, вымотанная физически и истерзанная душевно, Монтана втиснулась в угол софы, будто стараясь каким-то образом исчезнуть из этой комнаты. Несмотря на то, что весь дом был залит утренним светом, эта каморка оставалась погружённой в темноту. Можно было пройти до выключателя и попробовать, работает ли он, но Монтана так и вросла в своё место, оторопело буравя взглядом дверь. До слуха её доносился шум воды: это Текила принимал душ. Где-то вдали слышался яростный голос Вермута. Затем его перекрыл многоголосый звук телевизора, включённого на первом этаже так громко, что он огласил собой весь дом. Монтана снова подумала про Малышку, вспомнила слова Текилы — что собаку усыпили так же, как её саму — и, уткнувшись лбом в колени, покрепче сжала их руками и беззвучно расплакалась. Где она, её Малышка? Где она сама, Монтана, сейчас находится, где её прячут? И кто найдёт её в этакой глуши, кто и когда хватится?

***

Она не знала, сколько именно времени прошло с тех пор, как в доме стало чуть менее шумно, а слёзы на щеках высохли. Она сидела, жалко скрючившись в своём уголке и отчаянно напоминая себе муху, попавшую в паутину; хотя бы по световому дню отследить, который час — но здесь не было окна, проклятый Текила об этом позаботился. Почему-то больше них всех она возненавидела именно его: он казался ей самым тихим и спокойным, и к тому же, ласково обращался с Малышкой. Такое предательство было сродни пощёчине. Когда от человека не ожидаешь подвоха, удар становится болезненнее прочих. Зато боялась она Вермута. Из них троих он был человеком самым опасным, самым неуправляемым: в своих выводах она не ошиблась, так и было — указывать Вермуту на что-либо было практически невозможно, он редко кого-то слушал и всегда поступал по-своему. Вкупе с хорошей физической подготовкой и непонятной даже самой Монтане сильной агрессией — почти беспричинной, идущей откуда-то из глубины его сути — он был тем, кого она точно не хотела бы злить. Насчёт Мескаля судить было сложно. Он тёмная лошадка: на первый взгляд, самый дружелюбный из троицы, много улыбается, кажется добродушным, но прошедшая ночь раскрыла истинную тьму в нём — только её, и больше ничего; гнилую суть за приличным фасадом. Монтана провела языком по зубам и сжала-разжала челюсти, вспомнив, как он насиловал её в рот: болезненно, долго, страшно — будто она и не человек вовсе, а просто подходящее для удовлетворения его желаний отверстие. Монтана не представляла, чего ожидать от них троих — от каждого из них, если быть точнее — и ей оставалось только ждать. Вот она и ждала, свернувшись калачиком на софе, когда надоело сидеть сгруппированной в позе эмбриона, и поэтому, немного задремав и согревшись под пледом, она едва не пропустила тот миг, когда замок резко щёлкнул. Сначала в каморку упала полоса света из коридора и разделила старый вытертый ковёр на две части, ровно пополам; блик прошёл до самого угла, где в темноте испуганно заблестела глазами Монтана. Она не сразу различила лицо вошедшего: в конце концов, он стоял против света. Скорее по комплекции — долговязый и более худощавый, чем двое остальных — она поняла, что это был Мескаль. В руках он что-то держал. Монтане не пришлось долго приглядываться: это был вроде бы поднос. Так оно и оказалось, когда Мескаль подошёл ближе к ней и устроился рядом. А пока — пока Монтана быстро села, накрылась по грудь пледом и ловко подоткнула его под мышки наподобие платья без бретелек. Мескаль пощёлкал выключателем и разочарованно протянул: — Наверное, лампочка перегорела. Вот же чёрт. Надо сказать кому-нибудь, пусть… пусть заменят. С первого этажа доносилась музыка из какой-то телепередачи: Монтана не могла разобрать слов и конкретного мотива. От страха и напряжения всё смешивалось в единую безумную какофонию. Чем ближе был Мескаль, тем сильнее её тонкая футболка пропитывалась потом, хотя в доме было не то чтобы очень уж жарко: даже наоборот. Кровь отхлынула от щёк, и если бы не ужасная видимость, Мескаль изумился бы тому, какой бледной она была: будто заболела, не меньше. Он пристроился возле неё, сел прямо на ту же софу, совершенно не спрашивая разрешения — а нужно ли было оно ему после случившегося? — и поставил между ней и собой поднос со стаканом воды с газом и сандвичем на симпатичной тарелке с цветочным рисунком по краю, очевидно, из милого семейного сервиза на сколько-то там персон от матушки Вермута, из-за которой разгорелся жаркий скандал поутру. — Ну что же, — мягко произнёс он. Монтана легко разобрала улыбку на его лице: это оказалось нетрудно, уж больно белоснежной и широкой она была. — С завтраком мы немного опоздали, но лучше поздно, верно? Монтана даже не пошевелилась. Вопреки тому, как могли бы повести себя многие девушки — слёзы, скандал, крики, бесплодные, бесполезные угрозы, истерика — она молчала и только наблюдала за своим насильником, будто он мог в люобй момент выкинуть что-то похуже того, что уже совершил. Она понимала, его ничто не остановит от того, чтобы овладеть ею ещё раз, и даже если она будет свирепо сопротивляться, он всегда может кликнуть двух других мужчин: тогда ей придётся худо. И всё закончится только одним образом. — Ты будешь есть? — уточнил он и прищурился. Монтана с подозрением взглянула на сандвич, из которого торчал краешек не самого свежего на вид салатного листа. А если они что-то подсыпали в еду, как это сделали с пивом? Кажется, Мескаль догадался об этом и усмехнулся. — Ах, не будешь. Значит, устроишь нам голодовку или вроде того? Она не смогла бы ни кусочка проглотить, её бы тут же вывернуло наизнанку: но вот вода… Пить хотелось очень. Монтана прикинула, стоит ли так рисковать. Кто знает, что у этих ублюдков на уме? Вдруг в этот раз будет не седатив, а что-то покрепче, какая-нибудь забористая дурь, от которой ей будет так худо, что она станет их секс-куклой, только и всего? Прямо взглянув Мескалю в загорелое худощавое лицо, она покачала головой. — И молчанку нам устроишь? — уточнил он, вскинув густые брови. Она опять покачала головой и едва слышно прошептала: «нет». Бесить их не хотелось. Одно дело не есть и не пить, опять же — пока что, другое — вести себя глупо и нарываться на неприятности. Монтана понимала, что вечно не есть и не пить она не может: всему есть предел, и однажды, как ни крепись, наступит момент, когда она должна будет сделать это просто чтобы выжить. — Ну ладно, ты хотя бы не утратила дар речи, — закатил глаза Мескаль. — А я уж думал, мне век придётся слушать только вопли Вермута. Знала бы ты, как он до сих пор разобижен на Текилу из-за этой чёртовой двери! Видишь, детка, как много у нас проблем из-за тебя в нашей сугубо мужской компании. А мы были раньше такими дружными. И он рассмеялся. От вида этого человека — его смеющегося лица и внезапно хищной улыбки — Монтану бросило в жар. Ей стало дурно. Она почувствовала себя так, будто её вот-вот вырвет. В висках оглушительно запульсировала, застучала кровь. «Много проблем из-за тебя» — сказал он, и это было худшей издёвкой из всех возможных. Захотелось вопреки голосу рассудка броситься на мерзавца, впиться ему в лицо ногтями и хорошенько расцарапать так, чтобы стереть эту ухмылку — стереть его же кровью. Стиснув потные руки в кулаки, Монтана заставила себя буквально врасти в софу, чтобы в теле не дрогнул ни один мускул. В глазах Мескаля не было ничего человеческого, ни единого намёка на жалость и сочувствие, или хотя бы на чувство вины или стыд. Он сидел как ни в чём не бывало, будто не совершил одно из страшнейших преступлений — если посудить, даже двух, насилие и похищение. На его красивом худощавом лице нельзя было прочесть никакой эмоции, кроме безразличной насмешки, как и там, у реки. Монтана содрогнулась. Боже, как она умудрилась не рассмотреть этого в них, пока не случилось непоправимое? Как могла довериться вообще хоть кому-либо? Купилась на то, что помогла им. Взялась судить по себе… Она стиснула руки в кулаки крепче прежнего, но не чтобы врезать Мескалю: она пыталась хотя бы таким образом привести себя в чувство. — Ладно, — пожал он плечами и взял её сандвич. — Не будешь есть, так не ешь. Только имей в виду, здесь тебе ещё долго отсиживаться. Из гордости будешь голодать — ослабнешь, и тогда… Он многозначительно смолк и надкусил хлеб и ветчину, грубо нарезанную поверх салата. Прожевав, потряс сандвичем перед Монтаной — вкусно, мол, очень даже неплохо! — и, оставив его на тарелке, вышел, заперев за собой дверь. Монтана едва удержалась, чтобы не послать тарелку и поднос ему вслед: с каким наслаждением она расколотила бы всю эту дрянь. Но бесить кого-либо из них — не выход. Кто знает, что случится, сделай она так: Текилу Вермут, столь ревнивый к своим вещам, не тронул потому, что явно опасался его: невероятное открытие. А что сотворит с ней, если она испортит что-нибудь из его имущества, ну вот хотя бы тарелки эти грёбаные? Монтана не решилась проверить, что с ней могут сделать за разбитый сервиз, хотя руки чесались устроить погром. Гулко вдохнув и тоненько выдохнув, она прикрыла глаза и, прижавшись к спинке софы, постаралась задремать, просто чтобы скоротать время, которого теперь было в избытке. Это прежде она куда-то бежала, спешила, и ей всегда не хватало секунд, минут, часов: а теперь время было что загустевший засахаренный джем; черпаешь — и он никак не кончается, так что его хоть отбавляй. «Меня должны хватиться» — убежденно подумала она и поджала губы. Не могли же они заставить её джип и трейлер исчезнуть. А собака? Где же всё-таки собака? Мысли были путаными, цеплялись одна за другую, как нитки в клубке; как быстро её пропажи хватятся дома? Она не так часто звонит родителям: совсем редко, если откровенно говорить. Они будут думать еще какое-то время, что с ней всё в порядке; допустим, пару-тройку дней… Монтана медленно мотнула головой и сжала челюсти сильнее. Бери неделю, — подсказал внутренний голос не без укора. Нужно было связываться с семьей регулярно, вот хотя бы ради таких случаев. Но разве она, садясь за руль своего «Такомы» в приподнятом настроении, подозревала, что её похитят и изнасилуют трое? Она ждала путешествия и приключения приключение она и получила и хотела уехать подальше от заевшей дома бытовухи. Да что там, она бежала из родного города, надеясь, что оставит его позади — так надолго, чтобы времени хватило покопаться в себе. Узнать себя лучше. А насчёт опасностей… ну… Все знают, что в дороге может случиться всякое, но у неё был при себе шокер, а в перчаточном ящике она держала газовый баллончик. Проблема лишь в том, что она добровольно уселась с этими ублюдками за ужин, и прекрасно провела время прежде, чем они опоили её и втроём изнасиловали. Её телу стало некомфортно. Оно вспомнило, что с ним сделали, и откликнулось, и неблагодарно дрогнуло; Монтана постепенно выходила из того оцепенения, в которое была погружена из-за шока, и её начала колотить лёгкая дрожь. Она не знала, сколько провела в тёмной комнатушке, бывшей прачечной — часы текли один за другим, мысли терзали и мучали её, страхи скручивали внутренности в узел. Что будет дальше? Что они сделают с ней? Прошло неимоверно много времени (дело было уже после обеда, ближе к вечеру, когда снаружи небо подёрнулось тёмной дымкой), когда за дверью послышались шаги. Монтана отникла от спинки софы, к которой прислонилась виском, и напряжённо проследила за скользнувшей по половицам тенью, бросаемой в тёмную каморку из освещённого коридора. Тот, кто пришёл, был тих и безмолвен. Он постоял под дверью, затем медленно прошёл вправо, после — влево, постоял ещё немного и ушёл прочь. Кто это был? Монтана догадывалась по шагу и манере поведения, что скорее всего — Текила. Стоило подумать о нём, как тело отозвалось новым приступом дрожи, а во рту мгновенно пересохло. Она немного смочила губы водой из стакана; затем, обождав ещё полчаса, может, немногим больше, отпила. Весь день она ничего не ела и не утоляла жажды. Язык слегка саднило. Нёбо казалось отёчным, челюсти после вчерашнего ныли. Попробовать воду было сродни тому, как если бы наркоману дали дозу: хотелось ещё. Монтана сделала новый глоток и покатала воду во рту, а затем медленно проглотила. Она не знала, сколько времени пройдёт прежде, чем ей дадут ещё. Создавалось впечатление, что о ней все позабыли. Дом жил своими звуками и шумами; голоса мужчин она слышала постоянно. Они сопровождали грохот дверей и дверок внизу, на большой кухне, и звук телевизора. В лесном коттедже было два просторных этажа, и большинство шумов гасило пространство. Однако каждый раз, улавливая лающий смех Мескаля или грубоватый голос Вермута, Монтану окатывало жаром от кончиков пальцев до макушки, и после, вся раскрасневшаяся, а потом сразу моментально бледная, она ждала, когда они заявятся к ней. Самое страшное, что она переживала в те первые часы — неизвестность. Но потом наступила ночь. Монтана к этому моменту не выдержала; уже спала, завернувшись в плед, как бабочка в кокон, и тревожно сжала плечи и руки, сунув ладони под щёку и забившись в угол. Сон — всё, что могло спасти её от страшной реальности. Сначала она была не в силах ни бороться, ни сопротивляться, ни спасаться: так, сознание само ограждало себя от страшной травмы, стараясь убаюкать несчастную девушку, на месте которой другая могла бы свихнуться или сделать непоправимую ошибку. Монтана чудом была от такой ошибки спасена, потому что страх заставлял её настолько цепенеть, что она даже не сопротивлялась. Дверь к ней открыли ключом. В комнату вошли двое. Один присел на краешек софы, положив руки Монтане на живот и плечо, другой развернул её из одеяла. Спросонья, усталая и измотанная, она не сразу поняла, что всё повторяется, и замычала, только когда ощутила на своих губах поцелуй: мягкий сперва, а потом уже — жадный и проникающий. Между зубов её втиснулся язык. Она по инерции хотела цапнуть за него, но сомкнуть челюсти не дали — их крепко и больно сжали руками так, что Монтана застонала от боли. С неё уже стащили плед и бросили его на пол; на ней были только трусы — их сбили вбок, и Монтана, не видевшая абсолютно ничего, кроме кромешной тьмы перед глазами, едва заметила только движение у себя в ногах. Она дёрнулась и лягнула было, однако ноги передавили, сжали большими жёсткими руками — так сильно, что кости пронзило болью до самых колен. Монтана застонала в рот тому, кто целовал её, грубо и жадно. Подбородок и челюсти болели всё сильнее, лицо будто зажало капканом. А потом вниз тиснулся пульсирующий от желания, горячий, гладкий член — и слитно толкнулся в ткань трусов, попавших между половых губ. Монтана рванулась от боли и рези, вскрикнула в рот тому, кто целовал. Тогда он отодвинулся и пробормотал: — Хватит орать, пока я не своротил тебе челюсть. И не вздумай укусить, а то выбью зубы. Это был Мескаль. Монтана остолбенела от услышанного, пока второй — его лица она не видела, но слышала голос и по нему узнала Вермута — наконец выругался и рванул трусы вбок. Треснула ткань. Вермут громко сплюнул в руку и через пару секунд вошёл, быстро и резко. Это был как удар: из Монтаны вытравили воздух, будто он её здорово оприходовал кулаком, вот только изнутри. Она с хрипом выдохнула Мескалю в рот, и ему это понравилось, чёртовому извращенцу. Он одной рукой придавил её к ручке софы, всё ещё зажимая лицо, чтоб она не укусила его, а другой шарил под футболкой. Он мял грудь, дразнил и щипал соски, и очень скоро те набухли и засаднили; но ему было всего мало. Пока Мескаль измывался так, Вермут размашисто ходил взад и вперёд, и Монтана поклясться могла, что резинки на нём не было. Она дрожала от ярости и страха, когда он вгонял в неё свой мокрый от предэякулята и собственной слюны конец; всю её пронзило с такой силой, будто он не член в неё совал, а ножом работал. От рези и страшной боли у Монтаны темнело в глазах, хотя кругом и так было ни черта не видно. Каждый дюйм её тела терзали и рвали на части мужские руки. Мескаль отстранился и сплюнул ей в рот вязкую слюну, повисшую бледной блестящей ниткой между их губ, затем с удовольствием посмотрел ей в лицо — она всё же увидела странный маниакальный блеск в его выпуклых тёмных глазах. Вермут, сильно сжав её бёдра, наконец кончил: перед этим он ускорился, и внутри стало горячо, будто Монтану обожгли кислотой. Она заскулила и вздрогнула от боли, и стенки влагалища защипало, когда сперма попала на засадневшую нежную плоть. После этого ничто не кончилось; мужчины поменялись местами. — Почисть его. Быстро, быстро! И ей в рот втолкнули уже не язык, а член, испачканный семенем. Задохнувшись, Монтана проглотила его наполовину; это едва не вызвало рвотный рефлекс. Она конвульсивно дрогнула горлом, когда ощутила на языке неприятный телесный, маслянистый вкус. Как кипятком по обожженной коже, такими были быстрые фрикции Мескаля; тогда при одном из толчков Монтану словно разорвало. Она клялась, что слышала какой-то глухой надломленный звук; он исходил изнутри неё самой, и что-то в ней стало слишком хрупким: настолько, что она смертельно напугалась, что сейчас умрёт. И время потянулось ещё медленнее прежнего; оно плыло вместе с обступившей тьмой, с накатившей тошнотой. Каждый звук доносился так издалека, будто Монтана была под водой, а может, подо льдом — под его толстой коркой, скованная по рукам и ногам, как смертным саваном. Обмирая от страха она думала, вдвоем они действительно сломали в ней что-то очень важное, и боль разливалась внутри, словно в животе лопнул желудок Монтана думала, что ей пришёл конец. Во всяком случае, по ощущениям ей было так худо, что казалось — тело умирало, пока живой мозг лихорадочно соображал, как спастись. Спасения не было. Откуда его ждать? Монтана пыталась дышать между толчками в рот, но они не совпадали с таранящими ударами во влагалище, а чтобы усилить себе удовольствие, Мескаль опускал ей на низ живота кулак и давил на него. Монтана уже не стонала. Второй раз за ночь она ощутила себя избитой. Она могла поклясться: коснется лобка — и ощутит выпуклую головку члена под кожей; так всё было внатяг, так всё было туго и глубоко. И, когда мужчины наконец покинули её — оба — и бросили как было на софе, распластанной, в разорванном белье, с поднятой майкой, испачканной семенем, и вышли, она только опустила пальцы между ног, поворошив там, как в смятых цветочных бутонах, а потом подняла к глазам руки — и её заколотил озноб. В темноте ей почудилось, что на них была кровь. Живот пульсировал, жёг, болел. Бока сводило судорогами. Всё внутри, натёртое, израненное, саднило. Были разрывы; Монтана, которую брали насухо, понимала это, но не знала, насколько страшны её травмы. Сердце обмирало от ужаса. А что если она истечёт кровью здесь, в каморке для швабр и сушилок? Что если у неё есть внутренние повреждения и ей нужна медицинская помощь? Сколько-то она пролежала так, боясь себя коснуться. Потом пошевелилась, и новый приступ прострелил всю спину. Монтана прогнулась, застонала и всхлипнула; попыталась еще раз встать, чтобы хоть что-нибудь сделать с собой — одеться, накинуть плед, что угодно! — однако тело не слушалось, и она осталась на софе растерзанной. В доме стихли любые звуки, кроме телевизора. Монтана лежала и слушала бейсбол: без сомнения, это какая-нибудь старая трансляция по кабельному. Потом до неё донеслись мужские голоса. Это были её насильники, и они весело спорили. Наверное, пропускают по бутылочке светлого пива, обсуждая, кто и как подаёт мяч; а до женщины, умирающей здесь, в темноте и духоте, им дела нет. Из глаз к вискам у Монтаны скатились слёзы; в комнатке было действительно нечем дышать, а может, так только казалось — но так или иначе, она бы всё отдала, чтобы выбраться отсюда и глотнуть свежего воздуха. Бейсбол не замолкал, и двое заговорили живее, когда снова под дверью в прачечную мелькнула тень. Её открыли ключом, толкнули. На пороге показался плотный широкий силуэт. Монтана вымучено взглянула на него в квадрате света из коридора: это Текила, конечно, кто же ещё, и протестующе захрипела. Дураку ясно, он пришёл за тем же, что получили остальные. Монтана только дрожала. Между её липких бёдер на ткань софы вытекла сперма; трусы повисли на ниточке; майка была скомкана и тоже разорвана. На лице застыло выражение обречённого страха. Это было лицо человека, который приготовился к смерти и истязаниям. И только сиплые вздохи, срывающиеся с губ, говорили о том, что она была в диком ужасе, в панике почти что. Свою красоту Монтана растеряла. Перед Текилой был не человек даже, а измученное животное, попавшее в ловушку. Он дохромал до неё, припадая на ногу не так сильно, как давеча; затем взглянул сверху вниз, долго и оценивающе. Вскинув брови, смотрел на всё, что с ней вытворили, и наконец склонился, протянув руки. Монтана резко выкрикнула что-то нечленораздельное: похоже на «не надо», но слова были проглочены, и вышел скорее звериный жалобный звук. Она подняла руки и выставила их вперёд в тщетной попытке защититься. Текила молча шмыгнул носом, вытер его запястьем и, убрав её руки в стороны, осторожно, но уверенно подхватил под бёдра и под спину, а потом поднял. Монтана дёрнулась от боли; её лицо перекосила судорога. В спину будто воткнули раскалённый гвоздь. — Ты тихо, — едва слышно сказал Текила. — Они ж там внизу, и если будешь шибко шуметь, имей в виду — быстро сделаются готовыми ко второму раунду. Ясно? Он вынес её из прачечной, и Монтана робко заслонила рукой глаза, потому что свет в коридоре показался ужасно ярким. Она не совсем понимала, куда её тащат. Текила держал её очень легко, без усилий; он толкнул бедром одну из дверей справа и вошёл, а потом сказал: — Придержись мне за плечо. Монтана впилась в него, как он велел, и Текила запер дверь на замок. Это была ванная комната. Здесь под потолком горел мягкий свет. В большом горизонтальном зеркале отражалась большая ванна и краешек унитаза. Монтана отвернулась; она боялась увидеть себя — и приготовилась к новой вспышке боли, когда Текила донёс её до этой самой ванны и опустил прямо в неё. Он её утопит здесь? Всё? Всё так и кончится? Но он снял тёмно-серый свитер крупной вязки и остался в одной светлой футболке; после включил воду, наладил напор из крана, потрогал, не слишком ли горячо — вода уже билась в ноги Монтаны, пенилась, пузырилась. Текила сделал усилие, когда ухватился за край трусов на Монтане и, поджав губы, наконец совсем разорвал их и откинул в сторону. Потом попытался снять с неё футболку, но девушка что одеревенела, ни дать ни взять покойница, даже рук не смогла поднять; тогда он взялся за разорванную на шее ткань, напрягся: на руках его вздулись вены и оплели, как хмельные лозы. Ему нужно было совсем немного постараться, чтобы футболка треснула и стала ненужной тряпкой. Он не смотрел на наготу Монтаны, вовсе нет. Только взял с полки гель для душа, открыл и принюхался; чуть поморщившись, отставил его пока в сторону, снял блестящую лейку душа и окатил ляжки и голени своей пленницы водой. Монтана вздрогнула, охнула, издала сип, будто у неё приступ или судорога. Текила отвёл лейку, взгляд его стал осторожнее прежнего. Он набрал воды в ладонь и, сев возле Монтаны на корточки, умыл ей лицо. Он делал это очень осторожно; складка между хмурых густых бровей сильно углубилась и выделилась. Уголки губ были опущены. Он тихо вытирал ей щёки и лоб от засохшей слюны, спермы, крови даже; Мескаль так впился в её лицо, что ногтями поранил кожу. Справившись с этим, Текила зачесал ей волосы назад ладонью и серьёзно сказал: — Я тебя подмою, если сама не можешь. Будешь визжать или орать, они точно к нам нагрянут. Веди себя тихо. Поняла? И она кивнула, стуча зубами от страха и холода. Он снова всё понял и очень неторопливо, мягко окатил её плечи и грудь водой из лейки, а потом подержал вот так, чтобы она хоть немного согрелась. Ногам было зябко, и Монтана слабо подвинула их ближе. — Ты сможешь… — Текила не договорил, лишь быстро опустил взгляд вниз и снова поднял его. Монтана даже не пошевелилась. — Ладно. Но если будешь шуметь и отбиваться, я тебя утихомирю быстро. Она поняла, что ей не спастись от этого; зачем он её мыл, не знала, может, не любил трахать грязных женщин, может, брезгливый был, а может, фетиш у него такой — в любом случае, это нужно было стерпеть. Текила был на удивление осторожен и бережен. Он ощупал её живот, а потом и всё тело, как погонщики на севере щупают своих собак, проверяя, целы ли их кости. Удостоверившись, что внутренних повреждений нет, Текила завёл руку Монтане между бёдер и предупредительно посмотрел на неё: снова. Долго. И очень внимательно. Она кивнула, продолжая трястись от озноба и ужаса, а еще — от непроходящего шока. Текила тихонько раскрыл её, промыл проточной водой из лейки от лобка к прямой кишке — широким уверенным движением, и поднял взгляд, когда Монтана шикнула. — Терпи. Он взял немного простого мыла без отдушки и прошёлся по половым губам; стало скользко, их горячо защипало. Монтана попыталась дёрнуться и убрать его руки, сделать всё самой — но пальцы были что корявые ветки, не гнулись и не слушались, а тело сотрясала дрожь. — Ти-хо, — членораздельно и холодно сказал Текила. — Я сам. Он раскрыл её побольше; изнутри вышло семя вместе с розоватыми следами крови от разрывов. Текила молча сжал челюсти. Он тщательно вымыл Монтану там, а после быстро намылил всё её тело. Когда она, уже чистая, лежала в ванне, слабо подрагивая эхом былого страха, он взял из шкафа чистое белое полотенце, размера достаточного, чтобы завернуть в него девушку целиком; сперва осторожно промокнул ей промежность краем, после обернул плечи, слабо вытер их и шею, вспушив волосы на затылке, и обернул в него Монтану по бёдра, подсунув под них руки. Она без напоминания ухватилась за его плечо; мокрые гладкие ноги её болтались как у куклы, и она вся обмякла и повисла, беспомощная и жалкая. Всё перед глазами плыло. Текила поднёс её к раковине и осторожно поставил на ноги. Стоять она не могла: колени подкосились, пришлось подхватить и прижать к себе. Он мотнул головой; одной рукой обхватив Монтану за талию, открыл шкафчик за зеркалом и, поискав там перекись, подтащил девушку обратно к бортику ванны и усадил на него. — Сейчас всё сделаем, — обещал он, — и тебе будет лучше. Не упадёшь? Сиди тут. Он взял маленькое полотенчико: оно предназначалось для лица, скорее всего — и, облив его перекисью, прижёг Монтане раны между ног. На раскровленных бёдрах, покрытых пунцовыми синяками с внутренней стороны, живого места не было. Затем Текила осторожно обработал и половые губы, а после — на бутылке была спринцовка — чуть раздвинул их пальцами и окатил там. Монтана дёрнулась, скривилась, скорчилась, но понимала: это лучше, чем инфекция, занесенная в раны. Текила подождал, пока боль ее утихнет; затем, отложив полотенчико, вымыл руки и с помощью ватки обработал уже лицо. — Есть хочешь? Она даже не пошевелилась. Только с тупой ненавистью смотрела в его тугой плотный живот; под тканью футболки было видно, как этот человек сложён — узловатый, мышцастый, мясистый; не то что худощавый Мескаль и Вермут с телом поджарой тренированной борзой. — Ты не ела весь день. Я тебя еще раз спрашиваю: голодная? Его голос был лишён выразительности и звучал холодно, отстранённо; Монтана опять смолчала. — Пить будешь? Тут она оживилась и подняла глаза. Он кивнул. — Понял. Ну-ка держись. Уже привычно обняв его за шею, она позволила себя поднять. А что оставалось делать, отбиваться? Тело ей не принадлежало; она не могла бы даже шагу сделать. Текила отнёс её обратно в каморку, оставил на краешке софы и накрыл одеялом плечи, а потом растёр их ладонями поверх ткани, снова сев перед Монтаной на корточки, как тогда, в ванной. — Я принесу что-нибудь из тряпок, — быстро и тихо сказал он. — И воды. Я скоро. Не упадешь в обморок? Она покачала головой. Он кивнул, встал; прихрамывая, вышел. Голова отказывалась соображать, мысли текли как патока вязким потоком. Монтана в темноте куталась в одеяло, удивляясь тому, что здесь было уже не так невыносимо душно, как прежде. Минут десять спустя, не больше, явился Текила. Его друзья все еще шумели там, внизу. Он был насторожен и напряжён. — Давай-ка. Она узнала свои же вещи. Он надел на неё трусы — прямо как на куклу, ногу в одну дырку, вторую в другую, и подтянуть, вот так! — а потом свежую майку на широких бретельках с кружевом на груди; после взял её юбку с запáхом её можно было завязать на бёдрах как хочешь и закрепил слабым узлом, чтобы прикрыть наготу. Юбка была хорошей, длинной, ниже колен, и Монтана вдруг ощутила себя в безопасности — больше чем прежде. — Вот вода. Он и стакан принёс; в нём перестукивался лёд. Монтана припала к краешку и жадно отпила, потом ещё и ещё. Текила держал стакан, а когда Монтана поперхнулась, убрал его и подождал немного, прежде чем придвинуть снова. Он смотрел на неё с болезненным выражением. Так брезгливый человек глядит на сбитую машиной собаку, которой помочь вряд ли чем может — но и бросить на дороге жалко. Он напоил её, и, когда стакан совсем опустел, медленно произнёс: — Сейчас приду. Сиди очень, очень тихо. Я… Послышались шаги по коридору, и по звукам было ясно — шло двое; потом к ним подключились нетрезвые весёлые голоса. Монтана побледнела, губы задрожали. Текила прямо взглянул ей в лицо. — Ничего не бойся. Только рыпнись, будет хуже. Он одним толчком повалил её на спину, сунул колено между ног, задрал юбку. Монтана только выставила вперёд ладони, уперевшись ему в массивную грудь. Он навис над ней, поставив руки по обе стороны от головы. Когда дверь скрипнула и открылась и в неё со смешком заглянули пьяные Мескаль и Вермут, Текила медленно повернулся к ним, и в свете из коридора его лицо казалось темнее прежнего. Оба переглянулись. — Ох, простите! — закатил глаза Вермут. — Вот уж не знал, что вы тут заняты, господа! — шутил Мескаль. — Не будем отвле… Текила распрямился. По его глазам было видно — он зол и шутить ни с кем не будет. Друзья, перекидываясь невинными шутками, выкатились обратно за дверь, но Монтана знала: если бы не Текила, они повторили бы с ней всё это опять. Он небрежно опустил ей юбку и посадил обратно, когда они ушли. Затем, молча накрыв пледом софу и подоткнув его в щели, чтоб не сползло и не сборило, бросил: — Я через минуту вернусь. Можешь лечь пока. Лечь и?.. Монтана до последнего ждала подвоха. Кое-как отползла в угол и сжалась там, тупо глядя на дверь, когда Текила ушёл — и когда вернулся, но с другим пледом, вязаным с кистями, и, уложив её уже по-нормальному, накрыл. — Я запру тебя снаружи, — сказал он медленно, — на ключ; если что, кричи по имени, но вряд ли они придут ночью. Они скоро уснут. Ясно? — она кивнула. — О’кей тогда. И вот так, не промолвив ничего больше, он просто оставил её совсем одну.