Монтана

Ветер был таким сильным, что густые древесные кроны шумели словно море, и этот звук — звук лесного прибоя — доносился до Монтаны вроде бы издалека, но так, будто её вот-вот захлестнут эти волны, и она захлёбывалась в своём мутном сне и тонула там, кувыркаясь и падая в могильную черноту. Что-то шевелилось в ней, как черви в гнойной ране; что-то стерегло в темноте. Разум заточил её беспокойный дух в тесную клетку. Она кричала себе — «Проснись!», а деревья шумели всё ближе и громче, пока наконец тьма не сомкнулась над головой. Тогда Монтана резко открыла глаза, тяжело задышала, беспокойно заозиралась, дёрнулась и… поняла, что связана. Её сильно тряхнуло, и она чуть было не скатилась с сиденья на пол, но кто-то сумел придержать и притянул к себе ближе. В уголках глаз запеклись и загустели слёзы, из-за этого Монтана с трудом подняла веки и разлепила ресницы, а когда сделала это, увидела подбородок с лёгкой бородкой, иссиня-чёрные кудри, светлую дублёнку. Текила, конечно же. Он держал её на коленях и, приобняв за плечо, следил, чтоб не упала. Там, где они были машина, это машина! Куда её везут? нещадно трясло. В уголке тёмного окна проплывало ночное небо. Деревья царапали его корявыми кронами. До Монтаны только теперь дошло: осень пришла, уже конец сентября, двадцатое число. Ей бы надо домой, а не таскаться в трейлере в одиночку… «Ты сама этого хотела, — горько подумала она. — Ты сама этого добилась. Одинокая девушка в лесу на тачке с разорванной запаской и проколотой шиной. А чего ты вообще ожидала? Дура, дура». Клясть себя было упоительно легко, но бесполезно. Это делу ничем не помогало. Впрочем, соображать как-то ещё она не могла — в голову словно напихали ваты, и Монтана могла думать только о том, что её изнасиловали трое. Тело, накаченное каким-то препаратом, похожим на общую заморозку, как у стоматолога, но не только для рта, а для всех конечностей, пока что ничего не чувствовало. Только в самом низу живота что-то откликалось эхом тупой боли, тянущей, как во время месячного цикла. Руки у Текилы были обманчиво тёплыми, сухими, совсем не противными. Это не были руки насильника, какими Монтана их представляла: непременно омерзительными, потными, влажными. Он держал её и ласково водил кончиками пальцев по шее, ерошил пушок на затылке: со стороны и не скажешь, если понаблюдать, что этот мужчина изнасиловал её. Это напугало Монтану больше прежнего. Вдруг Текила опустил на неё взгляд. Он моментально заметил, когда она проснулась, и внимательно посмотрел прямо в лицо, однако, когда Монтана кое-как приоткрыла пересохшие, покрытые коростой губы, он лишь приложил к ним указательный палец и едва заметно покачал головой. Внезапно к Монтане вернулась возможность слышать: кто-то выкрутил тумблер обратно на полную мощность, так что враз стало очень шумно. И она услышала, что Мескаль и Вермут, конечно, пьяные, что-то голосят на испанском, сидя впереди. Руки заледенели, по спине пробежали мурашки. От страха Монтану сильно затошнило, закружилась голова; может, на это наложилось, что она постепенно отходила от «заморозки», но хуже был дикий ужас перед трио насильников, которым она так наивно доверилась. «Но ведь я вам помогла там, на дороге. И потом… как же так…». Текила убрал руку от её лица, удостоверившись, что она не станет кричать; напоследок лишь провёл подушечкой большого пальца по смятым, как цветок в грубом кулаке, и искусанным, истерзанным губам. Это бесполезно: цветы такие не оправляются, если по ним небрежно ударить или сорвать. Они просто зачахнут и погибнут, и Текила с Монтаной хорошо это знали. Он хладнокровно отвернулся от её взгляда, полного ужаса, укора и боли, и стал смотреть вперёд, на дорогу, освещаемую фарами. Очень скоро Монтану тряхнуло так, что она снова подпрыгнула на сиденье, подозревая, что Вермут — он был за рулём — не шибко печётся насчёт того, чтобы сделать поездку более-менее безопасной. Даже сейчас, с нарывающей между ног болью и поясницей, чувствовавшей каждую кочку так остро, словно в самую кость вонзили раскалённую кочергу, Монтана элементарно боялась разбиться на машине из-за пьяного ублюдка. Она по инерции схватилась ослабевшей рукой за пояс Текилы, за оплету кожаного ремня, и заметила в уголках его губ тень слабой улыбки. Впрочем, он тут же глухо сказал: — Полегче, хотелось бы живыми доехать. Доехать куда? Куда они её везут? Впервые мысль об этом прошила висок Монтаны, и она почувствовала, как тонет в нарастающей панике. В мозгу пробудилась единственная пульсирующая мысль — где Малышка? — и Монтана испугалась за неё больше чем за себя. Но как нарочно, она тут же заметила в ногах у Текилы отблеск рыжего меха и болезненно скривилась. В темноте она не могла понять, то ли собака издохла, то ли просто спит. Зачем, правда, им вести с собой дохлую собаку… это придавало ей надежды, что питомица жива, и узел в груди немного подраспустился. Как долго они так тряслись в тачке, она не понимала: знала только, даже в темноте, что это не её «Такома», а скорее всего, машина троицы. В голове всё помутилось, она не могла толком вспомнить ни номера, ни марки машины, ни цвета… это казалось каким-то дурным сном, хотя она прекрасно понимала, что не спит, однако надеялась: если закрыть глаза и крепко зажмуриться, может быть, окажется, что она просто выпила лишнего и ей это привиделось. Сколько-то они ехали по дрянной дороге и тряслись так, что Монтана буквально вцепилась в Текилу, чтобы не свалиться: то ещё было, наверное, зрелище. А потом всё стало малость лучше и они покатили ровнее, либо Вермут, может, немного протрезвел: в любом случае, трясти перестало, но вместе с тем к Монтане пришла тошнота, какая бывает в тех случаев, когда не чувствуешь движения и кажется, что тачка не едет, а стоит на месте. Было уже очень далеко за полночь и скорее ближе к рассвету, когда они забрались в лесистое предгорье и двинулись вдоль вековых высоких деревьев, которыми поросла здешняя земля. В темноте Монтана не видела ни черта в уголке окна, куда так старательно заглядывала: только середину деревьев-исполинов и кроны крошек, но чаще там была только непроглядная тьма и небо фактуры черепахового гребня: с широкими пятнами, чёрными и посветлее, являвшими собой тучи и само беззвёздное полотно. Если бы она могла подвинуться чуть левее и посмотреть перед собой в большое окно, а не пялиться в спинку водительского сиденья, то увидела бы весьма приличный дом, окружённый каре из леса. Вокруг него не было ни единого проблеска света, кроме как естественного лунного свечения: ни фонарей, ничего подобного здесь вовсе не наблюдалось, и только широкие полосы лучей от фар равнодушным призрачным бликом скользнули по крыльцу — а потом тачка встала на месте. — Приехали, — заплетаясь, весело проговорил Мескаль. Похоже, он был самым пьяным из всех. — Выводите разлюбезную нашу леди! И вот ещё что: мне нужно отлить… Вспомнив, что он затолкал ей член в рот, и подумав, что может повторить это после того, как помочится, Монтана едва совладала с тошнотой и, собрав побольше слюны на языке, незаметно сплюнула её вместе с маслянистым вкусом чужой плоти прямо на пол машины. В тот же миг её мягко посадили. Текила вышел первым, следом был Вермут. Мескаль безуспешно подёргал дверную ручку, но сперва совладать с ней у него не получилось: после он всё же сделал это и вывалился наружу. — Пошли, — произнёс Текила, раздражённо скинул наброшенную на плечи дублёнку и открыл дверь со стороны Монтаны. — Давай, давай. Она послушно подалась вперёд, и он, подхватив её под локоть, вытащил наружу и повёл за собой. Ноги не шли, колени сильно дрожали. Только тогда Монтана поняла из-за того, что стало слишком холодно: на ней внизу нет совсем ничего кроме трусов и ботинок. Всё её тело охватила мелкая дрожь, но не из-за зябкого ветра. Захотелось оказаться в своём трейлере, подальше отсюда, а лучше — сразу дома… но откуда ей было знать, что мужчины, когда она отключилась, принялись обмозговывать, куда же деть трейлер и тачку так, чтобы никто ничего не заподозрил — а главное, что делать с ней. — Оставить здесь, — предложил Текила, — и уехать самим. Вряд ли она за нами бросится в погоню или будет искать. — Это вообще исключено, — огрызнулся Вермут. После секса и выпивки к нему снова пришёл гнев, который он так старался всеми силами избыть, а оказалось, только подкармливал. — Мы этой сучке рассказали про наш дом в горах, если ты забыл. — Про твой дом, — сухо поправил Текила. Мескаль рассмеялся, Вермута это взбесило. — Ты что думаешь, подонок, отмазаться и всё скинуть на меня?! — ощетинился он. — Если девка сболтнёт кому про то, кто её полировал со всех сторон, вы оба пойдёте вместе со мной за решётку — и я уверен, нам найдут ещё что предъявить! Она нас прекрасно помнит и потом ещё услужливо пальчиком ткнёт, когда копы нас поставят к стенке. — Давайте её похитим, — рассмеялся уже здорово опьяневший Мескаль и приложился к бутылке виски. — Давайте сделаем её своей секс-рабыней. И по хозяйству чтоб всё тёрла попкой кверху, как Золушка из сказки. — Может, она тебе тоже что-нибудь потрёт, — огрызнулся Вермут. — Если попросишь. — Успокойся, — холодно сказал Текила: Монтана лежала ногами на бревне рядом с ним, а головой и грудью у него на коленях. Он спокойно опустил на неё руки, слегка прикрывая её разорванную на груди майку тёмными большими ладонями. — Никто отмазываться не будет. Мы сделали это втроём. Поэтому втроём нам и думать, что будет дальше. — Не строй из себя святого, ты, — выплюнул Вермут. На Текилу он всегда много злился, особенно в последние дни, но сейчас его хладнокровие и спокойствие прямо-таки выбешивали. — Ты её трахал ничуть не меньше нашего. Не такой-то уж ты и чистюля, ублюдок, каким хочешь казаться. — Похоже, она действительно в его вкусе, — рассмеялся Мескаль и сделал ещё глоток. Текила медленно моргнул и обратил взор на Вермута: в глазах его было что-то такое, отчего ярость у того поугасла. Что-то, чего Вермут ни у кого никогда не видел и понять не мог, но определённо с чем он не хотел бы встречаться и бороться. — Мы можем оскорблять друг друга сколько душе угодно, — продолжил Текила ничуть не потеплевшим тоном. — Но надо понять, что делать. Скоро рассветёт. Что, если сюда кто-нибудь приедет? — Кто? В эту глушь? Не приезжали раньше, а теперь все разом попрутся? — рассмеялся Вермут, будто бы смех помогал ему справиться с неумолимыми доводами рассудка, которые выговаривал Текила, этот человек с тёмным лицом и безразличным взглядом. — А это закон подлости. Всегда так и бывает. Вот ты сидел себе, пивко попивал, никого не трогал, но стоит что-то набедокурить, раз — и жизнь тебе по-сучьи подкидывает проблем: кто-нибудь проедет мимо, кто-нибудь решит остановиться на этом же берегу реку, кто-нибудь притащится сюда по работе — кто-то вроде рейнджера или типа того. И он говорил так спокойно и равнодушно даже, что Вермуту сделалось не по себе. А правда, работает такое правило, есть такая неумолимая штука, как тайное, которое неизбежно тянет стать явным. Может, стоит тогда вправду что-то быстрее предпринять? Он вспомнил девушку на дороге — и её хлюпика-парня, которого они отделали так, что на нём живого места не осталось. А здорово они придумали поджечь машину и уехать: огонь всё очищает, убирает любые улики. — Может, подожжём трейлер, а её оставим где-нибудь неподалёку? — спросил он. Мескаль даже пьяным округлил глаза: — Ты в себе? Она нас опишет, дурень, мы ж должны здесь втихую затаиться до весны, а ты думаешь, удастся вот так провернуть, что нас с её наводками ни одна живая душа не увидит? Бред какой. — На дым и огонь рейнджеры приедут ещё быстрее, — сказал Текила, спокойный до такой степени, что импульсивному Вермуту захотелось его ударить. Ударить этого сукиного сына прямо по мерзкому лицу, но кулаком хватить его мало: заточкой, ножом, чтоб потекла кровь — это да. — Тогда что ты предлагаешь, святой? — ухмыльнулся Вермут. Мескаль улыбнулся вместе с ним. Вермут знал, что теперь кличка приклеилась к Текиле, как второе имя, третье точнее: второе-то и было его прозвищем. — Уж поделись гениальным ходом мыслей, может, мы как-нибудь да спасёмся благодаря тебе. И Текила невозмутимо рассказал. В темноте перед этим рассказом блеснули его глаза, возле зрачков — слабыми серебристыми полулуниями, как рёбра старых монет. И Вермуту вдруг стало отчего-то не по себе, но он не мог не признать: план хорош. И восхитился.

А придумал Текила вот что: на лебёдке оттащить джип «Монтаны» к обрыву, он тут совсем недалеко, и подтолкнуть так, чтоб тот свалился прямо в бурную реку. Сила течения в это время года такова, что машину, даже севшую на камни, проволочёт по ним, пуская с трудом, но достаточно от места, где они разбили лагерь. Таким образом искать какие-то улики и следы пребывания Монтаны будет труднее: поди ищи по всему заповедному лесу. Придётся попотеть, но то же самое надо сделать и с её трейлером: правда, его лучше затолкать не на обрыв, всё же стоит учитывать усилия и недостаток времени. Его можно утопить и на стоянке: лишь бы река полностью скрыла крышу. Со временем он либо увязнет в иле, либо подумают, что его сюда принесло течением. Вон там подальше от берега, сказал Текила, стоит совсем чуточку проплыть, и есть череда больших глубоких ям: там и песок зыбкий, и глубина большая. Илистость такая, что вряд ли кто даже с аквалангом так сразу найдёт трейлер. И он оказался впоследствии прав: в конце концов, когда река лениво протащила его чуть ниже к другому берегу, он двадцать дней просто торчал там никем не замеченным. Спустя столько времени понять, кому он принадлежал, было сложно. Личные документы Монтаны Вермут, Мескаль и Текила нашли и сожгли: так же поступили с некоторыми другими вещами, а так — открыли окна в трейлере, и река всё сделала за них сама. Они провозились с двумя машинами Монтаны не меньше двух часов и очень торопились. После разговора с Текилой всем вдруг стало казаться, что судьба действительно хочет, чтобы их поймали и разоблачили: порой такие казуистические вещи приключаются, что подумаешь — это невозможно! Но многие преступники попадались именно на этом «невозможно», так что втроём они взялись за дело. Уже в машине, озябшие и мокрые после ночного купания, Вермут и Мескаль, изрыгая проклятия в адрес Монтаны, из-за которой пришлось наводить столько суеты, допили остатки виски, чтобы немного согреться. Текила отказался: он только переодел кофту и джинсы и, взяв девушку на руки, залез вместе с ней на заднее сиденье джипа. Ему в ноги кинули спящую Малышку. Сначала Вермут хотел милосердно ударить её камнем и раскроить спящей собаке череп, но Текила молча посмотрел на него такими глазами, что Вермут понял — череп раскроят ему. И сам сложил псину сзади.

***

Были бы они в кинофильме, всё дальнейшее происходящее зависело бы строго от жанра. Триллер — и они отпустили бы изнемождённую девушку, чтобы вдоволь повеселиться, охотясь за ней, безоружной и истерзанной, в здешних лесах и на гористых склонах. Ужасы — обратились бы в древних монстров, а может, оборотней, кто же знает, кем на самом деле, всё зависит от сценария и моды: в те годы была мода на волколаков и демонов, так что возможно, кем-то из этих двух. Любовная драма — и Монтана оказалась бы давней любовницей одного из них, а может, их главаря, который дожидался её в большом красивом доме на склоне Медвежьей горы. Похищение сопровождала бы трагическая история во главе с Человеком С Разбитым Сердцем. Ну и, может быть, желанием отомстить. Будь это фильм, снятый по романам Айры Левин или Сидни Шелдона, а может, кого ещё, кто предпочитал смешивать тёмное плотское притяжение с драматическим и криминальным накалом, полным страстей и внезапных сюжетных поворотов, тогда Монтану занесли бы в дом, бросив на толстый ковёр у незажжённого камина. В нём полыхнул бы огонь; её, полуголую, но молодую и прекрасную, окружили бы трое мужчин — трое хищников, которые снова, попеременно или вместе, взяли бы её, чтобы после, когда она ощутит к ним неясную болезненную тягу, смешанную с возбуждением, постановить ряд правил. Условий, по которым она будет существовать с ними бок о бок. Не все из этих правил были бы обыкновенными, часть из них — непременно эротическими, будоражащими, запретными. Но в жизни всё произошло куда проще и грубее. Текила, прихрамывая, волочил почти на себе полубессознательную Монтану, едва способную двигать оцепеневшими конечностями, и пусть у него получалось и медленнее, он всё-таки затащил её в дом и уложил на большой диван, а после сел рядом, морщась и потирая разболевшуюся ногу. Монтана лежала ни живая ни мёртвая от ужаса, и если в каком-нибудь приключенческом романе или детективе она из последних сил вскочила бы, чтобы спастись от своих истязателей, сейчас не могла даже пальцем пошевелить, только лишь наблюдая за мужчинами и разглядывая комнату, деталь за деталью проступавшую из темноты. Вермут вошёл следом, но не включил верхнего света, так что большая гостиная, совмещённая с кухней и столовой, так и осталась освещаемой только тусклым светом едва проступавшей из-за туч серебряной луны. Мескаль долго бродил вокруг дома и возле машины, пока Вермут, найдя в барном шкафу ещё виски, угощался им из широкого стеклянного стакана. За льдом идти было лень, и он не гурманствовал: просто накидывался, чтоб ничего не чувствовать и ни о чём не думать несколько часов блаженного забытья. Текила искоса поглядывал на него, будто дожидаясь, что дружок вот-вот надумает сотворить какую-нибудь очередную глупость или что пострашнее, но Вермут, напившись, внезапно сходил за Мескалем и затащил его в дом. Пока они добивали бутылку виски на двоих, совершенно не замечая ни Монтаны, ни Текилы — им до них попросту дела не было — сам Текила сидел очень, очень тихо, а когда выпивка их всё же доконала и парней сморило в сон прямо за стойкой, он повернулся к девушке и внимательно посмотрел на неё — впервые с того момента, как они оказались в доме. Тогда-то она и поняла, что, даже всей душой желая дать отсюда дёру, не может и пальцем двинуть. На теле проступил пот, хотя ночь была холодной и успела выстудить дом. Каждый человек переживает ужас по-разному, и помимо паралитика, который она проглотила вместе с пивом — и который уже постепенно выводился из организма — Монтана просто не способна была пошевелиться. Тело ломило, как во время сильной температуры. Мышцы крутило судорогами. Тупая боль внизу живота и в придатках пульсировала, как живой зверёк. Она смотрела на человека, который изнасиловал её, в диком страхе, понимая, что он способен на всё что угодно в своём логове — и хуже того, не он один; пускай те двое сейчас в отключке, но они проспятся, и вот их силы снова будут категорически не равны. Хотя они и так не равны, учитывая, что женщина перед сильным мужчиной беззащитна — одного удара его кулака хватит, чтобы у неё подкосились ноги и поплыла голова. Мужчины бьют беспощадно, их удары злые, они сыплются на тело, как камни, пущенные градом из пращи, и Монтана понимала: будь она трижды готова к нападению, но взрослого здорового мужика, даже одного, ей не осилить. А их было трое. Трое! Текила молча глядел на неё, скользя взглядом от лица по телу, ниже — на руки, ниже — на груди и живот, а после по бёдрам, по ногам, и обратно. Как ни странно, взгляд его не был липким, сальным, пошлым. Он просто был обычным взглядом человека, погружённого в собственные мысли, и оттого Монтане стало только хуже. Если так подумать, о чём он задумался? Может, он и не хочет больше брать её, а хочет поиздеваться каким-то другим способом — отрезать руку или ногу, разрезать и вынуть кишки, расчленять по кусочкам? Кто знает, что у тихонь вроде него вообще на уме? Если бы она могла сделать хоть что-то, то закричала бы или разрыдалась, но шок от изнасилования был всё ещё так силён. Монтана поняла, что по щеке катится слеза, только когда та затекла на губу и попала в рот, окропив его солёной влагой. Она не представляла, какой была перед Текилой: измученной, насмерть испуганной, ни кровинки в лице, но глаза… глаза чудесные: большие, влажные, полные сверкающих невыплаканных слёз. — Только попробуй что-нибудь выкинуть, — спокойно сказал он. Договаривать не стал, чем угрожал — неясно, но Монтана поняла всю серьёзность его слов. А потом быстро взглянула на его крупные мускулистые руки: дублёнку он оставил в машине и теперь сидел просто в майке без рукавов, так что Монтана легко представила себе, что он мог бы этими руками без лишних усилий переломить ей хребет. И даже не запыхаться при этом. Она продолжала так же пугливо молча смотреть. Никакой реакции: ни крика, ни слёз, ни мольбы, ни увещеваний. Только затравленный взгляд. Тогда, поджав губы, Текила вздохнул и поднялся, а затем поднял и её, закинув тонкую безвольную руку себе на плечо. Монтана была покорной и повисла на нём, как лиана. Вместе они добрели до широкой дубовой лестницы и потащились наверх. Со стороны так сразу и не скажешь, что он её страшный враг, её мучитель и вообще нечеловек вовсе: вот они идут, почти обнявшись, как друзья или любовники после ночной вечеринки. Они поднялись на второй этаж, встали на площадке — и Текила с новым тяжким вздохом потёр лоб: — Пойдём-ка вот сюда… Не будь Монтана в таком ужасе пополам с шоком, и в его интонации заметила бы что-то странное. Возможно, она смогла бы догадаться: он здесь впервые и ничего не знает, он не в курсе расположения комнат в доме — и сейчас самое время вырваться и, пока у него болит нога, пока растормошен и одурманен алкоголем, бежать. Но Текила повёл её в темноту, и она на автомате поплелась за ним. Впоследствии Монтана признавала: она почти не помнила событий этой страшной ночи, но не из-за препарата, который ей подсунули в напитке. Мозг сам успешно блокировал те воспоминания, которые могли бы свести с ума любого человека в таких обстоятельствах. Он выхватывал из тьмы отдельные клочки, складывавшиеся в общую картину, похожую больше чем на пазл на одеяло, сшитое из рваных старых лоскутов. Вот они с Текилой поднялись на второй этаж. Вот он включил свет, и под потолком пугающего темного коридора вспыхнула и тут же малость притухла лампочка, вкрученная в диск плоской люстры из матового стекла, а потом и вовсе лопнула — всё опять погрузилось в темноту, и Текила тихо выругался. За окном в конце коридора поселилась ночь: где-то на востоке небо уже тронула ранняя кровавая заря, багряная оттого, что следующие дни будет идти дождь с грозами. Оттого стены были залиты чёрно-красным светом, и дом стал словно живым и похожим на пульсирующие в агонии внутренности огромного зверя, проглотившего их четверых. Текила толкнул первую дверь справа, но она оказалась заперта. Он протащился вперёд и толкнул вторую, уже слева. Она сразу поддалась. Текила заглянул внутрь. Монтана уловила мелькнувший белый кафель, какое-то движение, словно за ней оказался человек — это было просто зеркало и их с Текилой отражение в нём. Следующая дверь — тоже слева — за собой прятала маленькую комнатку, больше похожую на кладовку. В ней не было ни одного окна, зато на стене висело множество полок, а на полу, на протёртом ковре, остался прямоугольный след: скорее всего, когда-то здесь очень долго стояла стиральная машинка. Текила пробормотал что-то вроде «ну-ка, посиди», и усадил Монтану прямо на пол, в этот прямоугольник светлее тоном, чем остальной ворс. На вид она была что брошенная после долгой игры шарнирная кукла, прислонённая к стене. чтоб не упасть. Текила оставил её в покое, а затем взялся выносить из комнаты все картонные коробки, сваленные в углу. Он грубо вышвыривал их в коридор, не желая церемониться с содержимым, и очень торопился. Из-за этого хромота его только стала только заметнее. Когда он закончил с коробками — Монтана проваливалась в тьму и выныривала из неё, лишь урывками видя, что угол становится всё более и более пустым — то взялся снимать полки со стен. Он быстро покончил с этим, так что остались лишь кронштейны. Что-то случилось дальше… Монтана плохо помнила. Она уснула, но ненадолго: по ощущениям — открыла и закрыла глаза, только в комнате что-то изменилось: Текила затащил внутрь узкую тёмно-синюю софу и приткнул её в угол вместо коробок. Ещё рывок. Монтана попыталась прийти в себя, но веки её опустились, совсем как в сказке, где фея просыпала на лицо принцессы волшебную пыльцу, чтобы та уснула, а пробудившись, очутилась в её чудесном замке. Проснувшись, Монтана не уповала на волшебство, и надежд в ней тоже не было: она мучилась в этом томном кошмаре полусна-полуяви. Текила — кто ещё, больше некому точно — перенёс её на эту софу и подложил под голову подушку. Сверху накрыл пледом. Когда Монтана открыла глаза, увидела в другом углу прямоугольной комнаты, узкой, как перчатка, и тёмной, как гроб, кресло, а в нём — самого Текилу. Он полулежал в нём, неотрывно глядя на свою пленницу, и выглядел таким усталым, что казалось, и сам вот-вот уснёт. Монтана вяло подумала: «Сейчас самое время бежать…» — но её опрокинуло в новый кошмар, и она увязла в нём до самого утра, где-то до полудня, пока не проспался Вермут. И когда это случилось, начался кромешный ад.