Дубль два

Кэйа понял, что с ним что-то не так в тот самый момент, когда отец бросил его у виноградников. То есть, когда родитель бросает ребенка совершенно ясно, что что-то не так с родителем, а не ребенком, по крайней мере, так считал сам Кэйа. Да только что-то не так было и с ним. Потому что первой его мыслью стало даже не потерянное «почему ты меня бросаешь, папа?» или простая паника, а хладнокровно-ироничное «какая жалость. Даже в этой жизни моим отцом стал мудак». И Кэйа замирает, не в силах понять, откуда вообще появилась подобная мысль. Потому что он не мог так думать. И, пожалуйста, это был даже не его голос. Кэйа за всю свою недолгую жизнь пугался достаточно часто. Настолько часто, что страх стал его вечным спутником, обычной привычкой. Но в этот момент — когда в его голове появился этот голос, появились эти слова, он впервые осознал, что такое ужас. Потому что Кэйа помнил, что те, у кого начинало действовать проклятие, начинали сходить с ума. И разве странный голос, и не принадлежащие ему мысли не первый признак сумасшествия? Он просидел так до ночи, без еды и воды, боясь подходить к винограду при свете дня. Кэйа не хотел, чтобы его заметили. То есть, да, было нужно, чтобы его заметили, в конце концов, в этом заключался один из пунктов его миссии, да только было страшно представлять, что с ним могут сделать. Кэйа слишком привык к жестокости жизни и суровому отбору. С самого рождения он рос, окруженный проклятыми, изо дня в день он слышал стенания и мольбы о смерти из уст своего народа. А ближе к вечеру начался ливень. Холодная стена дождя, сопровождаемая молниями и громом заставили Кэйю замереть. Он, кажется, оцепенел минут на пять, не в силах оторваться от этого. Потому что там, где он вырос, не было ничего. Ни дождя, ни солнца. Лишь холодный ветер и иней на мертвой земле. А здесь… здесь все было такое живое, что Кэйа просто был не в силах оторвать взгляд. Он понимал, что замерзает, возможно, потом он даже заболеет, но сейчас это его не сильно заботило. Кэйа будто бы был околдован погодой, этим дождем, этим вспышкам молнии в небе. Его это все даже не пугало. В конце концов, он видел кое-что гораздо, гораздо страшнее, чем разбушевавшаяся погода, однако это не отменяло того факта, что он был полностью заворожен этим зрелищем. «Может ли быть», — пронеслось у него в мыслях, — «может ли быть, что Анемо архонт пытается выгнать меня со своих земель?» Однако он не был уверен в этом. Возможно, это попросту погода разбушевалась, да. А потом Кэйю все-таки заметили. Заметили и нашли, забрали домой и Кэйа был несколько… удивлен подобным отношением. Неужели этот мужчина (имя Крепус странно горчило на языке, оно было до непривычного грубым, как и сам язык Мондштата, в отличие от его родного, мягко-певучего языка) совсем не волновался о том, что Кэйа мог оказаться каким-нибудь воришкой? Или и того хуже, малолетним убийцей, что отплатил бы за кров, перерезав хозяину горло ночью, когда тот спать будет. Кэйа не понимал. Либо Крепус был слишком беспечен, либо он был силен. А может, и вовсе самоуверенный глупец. Кэйа встречал разных людей, но что-то ему подсказывало, что в случае с Крепусом верен второй вариант. Когда они добираются до дома Крепуса, взгляд Кэйи цепляется за красную макушку. «Наверное, это и есть его сын», — думает Кэйа, однако взгляд, отчего-то, отвести не в силах. У сына Крепуса — Дилюка, волосы такие же, как и у отца, только Кэйе почему-то кажется, что они ярче. Такие же яркие, как крылья. В голове отчего-то начинает гудеть, звенеть, и Кэйа зажмуривается на секунду, после чего все это проходит. И мысли о проклятье вновь возвращаются. Как и страх того, что отец ошибся. Что Кэйа совсем не спасение Каэнри’ах, что он — такой же, как и все из его народа, такой же проклятый, и в скором времени обратится мерзкой тварью, такой же, как и все остальные. Даром, что в нем течет королевская кровь. Проклятье есть проклятье. И Кэйа сомневается, что оно действительно обошло его стороной. -- Ночью Кэйе снится странный сон. Сон от первого лица, себя он увидеть не может, зато свое окружение очень даже. Кэйа видит троих детей. Их внешность кажется ему несколько странной, особенно самого младшего, но это быстро вылетает из головы, потому что все они выглядят такими напуганными. А самый младший — тот, у которого волосы двухцветные, и вовсе весь побитый, в бинтах и синяках. И отчего-то при виде этого зрелища глубоко внутри Кэйи вспыхивает пламя ненависти. Он не понимает, к кому ощущает это. Но смутно догадывается. Кэйа видит высокий силуэт и что-то внутри него сжимается. Кэйа понимает, что ему страшно. И, на самом деле, не только страшно, потому что это какой-то ужасающий клубок из эмоций, смешивающий в себе все, от ненависти до восхищения, от обожания до ужаса. Кэйа не понимает. Во сне он видит странный мир, множество непонятных существ и людей, что носят странную одежду, но все они живут мирно, бок о бок. Все это мешается с воспоминаниями о Каэнри’ах, о его милой, умирающей родине, он видит последние минуты жизни людей, последние минуты перед тем, как проклятье окончательно поглотит их сознание. А в нос ударяет запах паленой плоти. И Кэйа просыпается, глубоко дыша, стараясь убедить себя, что он не чувствует этого, не чувствует тошнотворный запах горящего тела (его собственного тела, черт возьми) и не ощущает плоть, что от него отслаивается кусками. Кэйа лишь радуется, что проснулся без вскриков. Он ощупывает лицо и прерывисто выдыхает. Те металлические штуки на своем лице он больше не ощущает, хотя сон старался убедить его в обратном. Кэйа заворачивается в одеяло, стараясь унять озноб в теле, но что-то как-то не выходит. Он продолжает подрагивать, совершенно ясно осознавая, что пальцы на руках и ногах у него до ужаса ледяные. И, честно, он даже рад этому. Потому что сейчас ощущать холод гораздо приятнее (и спокойнее), чем всепоглощающий жар. Раньше подобных снов не было. Раньше ему даже не снилось ничего, так, просто темнота. И из-за всего этого Кэйа не может прекратить думать о том, что проклятие распространяется. Что он этой участи не избежит. Потому что иначе, чем поступающее безумство, он это назвать не может. Кэйа зарывается лицом в подушку и прикрывает глаз. Несмотря на всю живость природы тут, ему хотелось вернуться в Каэнри’ах. Место, которое он мог назвать домом. Пускай оно и было холодным и практически мертвым, наполненным болью и страданиями (и неизбежной участью тоже), но это был его дом. Его милый мертвый дом. И Кэйа искренне хотел туда вернуться, но, увы, не мог. Потому что на его плечи была возложена миссия по спасению. И, кажется, первый пункт плана был выполнен. Он не умер в первый же день. Разве не звучит, как повод для праздника? О, Кэйе хотелось плакать от того, насколько жалко это звучит. Будь он хоть тысячу раз королевских кровей, но Кэйа все еще оставался ребенком. Может ли он чуть-чуть поплакать, к тому же, пока никто не видит? Он вспоминает прошлый вечер и сильнее закутывается в одеяло. Еда была теплой и вкусной. Кэйа, наверное, ничего в жизни вкуснее и не ел. В Каэнри’ах в принципе большие проблемы с питанием, как и с другими сферами, в общем-то. Каэнри’ах сама по себе большая проблема, особенно если судить с точки зрения Архонтов или обычных жителей Тейвата. Кэйа все-таки всхлипнул. До него постепенно начало доходить осознание, в какое глубокое болото он вляпался. И не сказать, что это его обрадовало. То есть, его это вообще не обрадовало. Он в каком-то совершенно детском порыве (хотя, по сути, он и был ребенком, но совсем этого не ощущал, особенно из-за всего того груза, что свалился на его плечи) спрятался под одеяло, продолжая всхлипывать. Это было совершенно точно неудачное решение, потому что мгновенно стало душно и соплей, текущих из носа, конечно же, стало еще больше. Но выбираться из-под одеяла он не планировал. Хотелось хотя бы так спрятаться от всего мира и не высовываться в ближайшую вечность. — Хэй? — Слышит он детский голос и замирает, задерживая дыхание. Было бы неплохо притвориться мертвым, но даже если этот план и сработает, поднимется самая настоящая паника. Отчего-то Кэйа был уверен, что Дилюк (его же так зовут, да?) вполне способен на подобное. — Папа сказал, что тебя Кэйа зовут, — продолжает тот и Кэйа слышит, как он медленно (будто к дикому зверю) подходит ближе. — Я Дилюк. Но ты, наверное, уже знаешь. Кэйа мысленно кивает, что да, его действительно зовут Дилюк, он все-таки правильно запомнил его имя. Дилюк молча стоит пару секунд, а потом Кэйа слышит: — Хэй, почему ты молчишь? Боишься, что ли? — Голос все ближе и ближе, отчего Кэйа напрягается всем телом. — Я знаю, что ты не спишь, — говорит Дилюк и пытается стянуть с него одеяло. Кэйа сжимается, силясь удержать несчастное одеяло, но выходит, откровенно говоря, плохо. Все таки он был довольно тощим, с явными признаками недоедания, пускай отец и тренировал его, да и сам он был неплох в выживании, но прямо сейчас Кэйа находился в невыгодном положении. Так что все, что ему оставалось — это закрыть голову руками. — Ну наконец-то я тебя вытащил! — Воскликнул Дилюк, а Кэйа… Он был не в силах подавить это. Позорный всхлип вырвался сам с собой, и Кэйа едва ли не физически ощутил, как замер Дилюк. — Ты что, плачешь?.. -- Дилюк… Ну, он не ожидал подобного, правда. Дилюк никогда в жизни не встречал запуганных и застенчивых детей (что, конечно же, было не так уж и плохо, особенно учитывая первый пункт), так что поведение Кэйи застало его врасплох. Он понимал, что Кэйа, наверное, напуган. Но понимать и видеть — вещи разные, будем честны. — Ты что, плачешь? — С каким-то удивлением спросил он. И видя этот мелкий сжавшийся комок (разве это нормально, что Кэйа настолько маленький?), мелко подрагивающий, Дилюку самому отчего-то захотелось плакать. — Эй, не плачь, я не хотел тебя обидеть или напугать, — он осторожно заполз на кровать, дотронувшись до мальчика. И едва не вздрогнул. Тот был слишком, слишком холодным. Дилюк поджал губы и спустя пару минут возни накрыл их обоих одеялом, обняв мальчика. Его сердце, отчего-то, сжималось. Не из жалости, вовсе нет, а из-за… сочувствия, кажется? Дилюк искренне сопереживал ему. Он не мог понять его, ни в коем случае нет, потому что он никогда в жизни подобного не переживал, но даже так Дилюку было прекрасно видно, насколько велико горе Кэйи. И от этого сердце обливалось кровью. Дилюк едва-едва знал Кэйю, но уже сейчас готов был с уверенностью заявить, что если того кто-то обидит, он прибьет этого ужасного человека. Потому что сейчас Дилюк хотел побить причину его слез. Возможно, Дилюк был человеком, который слишком близко (и быстро) принимает все к сердцу, практически мгновенно проникается сочувствием к чужому горю. Он не мог сказать, плохо это или хорошо. По правде говоря, он даже не задумывался об этом, но позже Дилюк обязательно над этим подумает. Тогда, когда станет старше, когда его жизнь будет медленно разрушаться, а сердце черстветь, но время еще не пришло. Оно придет, без сомнений, но не скоро. Все, что волновало Дилюка прямо сейчас — это Кэйа, вцепившийся в него, как утопающий в спасательный круг. Он мелко подрагивал и всхлипывал ему в плечо. Дилюк обнимает его крепче, это холодное маленькое тельце (хотя в доме было довольно тепло и Дилюк не понимал), хоть в какой-то попытке согреть и успокоить. Потому что словами, честно сказать, он успокаивать не умел. Дилюк вообще успокаивать не умел, так что все, что он мог в данный момент — это импровизировать, молча поглаживать Кэйю по спине. — Давай я Аделинду позову, м? Она вкусный сок принесет. И пирог. И вообще все, что попросишь, хорошо? — Попытался он отвлечь мальчика, но тот продолжал всхлипывать. Аделинда или отец справились бы гораздо, гораздо лучше. И Дилюк, каким бы гордым засранцем он ни являлся, был готов признать это. — Только не плачь, ладно? — Попытался он в очередную бесполезную попытку успокоения, но как и прежде, это не сработало. Кэйа вцепился в него крепче, будто боясь отпускать, и тихо прохрипел: — Не уходи, пожалуйста. Не уходи, не надо, то-сан, не бросай меня, — последние его слова Дилюк понять не может, слишком они тихие и не внятные, и Дилюк даже не уверен, что это не другой язык, но он решает не акцентировать на этом внимание (что очень зря). Ему достаточно осознавать, что все это Кэйа говорит в полнейшем бреду. Наверное, следовало бы все-таки позвать Аделинду, но… — Не уйду, не уйду, — отвечает все-таки Дилюк, чуть покачиваясь, все еще не оставляя попытку его успокоить. Спустя десять минут ему наконец начинает это удаваться. Кэйа все такой же холодный (хотя, кажется, Дилюку все-таки удалось отогреть его хоть немного, но он не уверен в этом, правда), но уже не дрожит и практически не всхлипывает. Дилюк считает это своей крохотной, но победой. И уже засыпая (что Дилюк прекрасно видит по потемневшему взгляду), Кэйа бормочет: — Кейго? — Совсем уж тихо и невнятно спрашивает он, но Дилюк на всякий случай кивает. — Спи, — говорит он, продолжая обнимать его. — Спи, Кэйа, я никуда не уйду. И Кэйа, наконец, засыпает.